Иллюстрация Антонины Крутиковой

Ей-богу, уже надоело рассказывать! Нет, язык-то у меня всегда неплохо подвешен был. Да и чем нам тут еще развлекаться-то, кроме сплетен да побасенок? То-то и оно, что нечем. Но за столько лет любая байка мозолей на языке натрет да в горле застрянет. Хотя одно дело байка, а другое — Предание. Такое кому попало хранить не доверят. Помню, по молодости меня все балаболом дразнили. Оно и верно: и поболтать был охоч, и приврать, где надобно — для пущего, знаешь, эффекта, — тоже горазд. Только я тебе вот что скажу: без таких-то балаболов никто бы корней своих и не знал, так-то. Всяк собой занят, и до

других ему дела нет, а уж что прежде было и что после будет, на это уж и подавно всем наплевать. Вот и получается, что историю болтуны да сплетники пишут. Ответственное это дело, да. Так о чем это я?

Мрак и влага. Большего нам не нужно. Те, что наверху, думают, что видят нас, но это не так. Мы раскидываем паутину своих тел внизу, в темноте и сырости. Мы тянем свои щупальца во все стороны, как огромные спруты, нащупываем друг друга, чтобы уже

никогда не отпустить. Мы проникаем повсюду. Мы пьем жизнь из самой земли. И однажды иссушим весь этот мир до капли и устремимся к другим мирам.

Мы жаждем этого мига и страшимся его. Там, в бесконечном пространстве, тьмы в избытке, но влага — редкое сокровище.

Но даже если мы скорчимся и засохнем, если сотремся в звездную труху и разлетимся в бескрайней пустоте мириадами ничтожных пылинок, рано или поздно одна из этих пылинок отыщет для нас новый дом, новый кладезь драгоценной влаги. И мы снова будем жить. Жить и пить. Мы будем осушать галактику за галактикой, пока не останется ничего.

И тогда... Что ж, наверное, мы не бессмертны. Наверное, однажды, заполнив собой всю Вселенную, мы прекратим существовать. Но в сравнении с теми, что наверху, мы вечны. Пожалуй, они могли бы назвать нас богами. Но они нас не видят.

Зато мы их видим прекрасно. Мы знаем, что их нелепые уродливые тела, как и земля, по которой они ковыляют, наполнены влагой и тьмой. Кажется, некоторые из них находят нас вкусными. Это, по крайней мере, взаимно.

К тому же нам следует быть им благодарными. В конце концов, если бы не Пришествие Первой Пары, мы не знали бы сами себя.

Нет, ну что же это такое! Я тут распинаюсь, а ты все ерзаешь и мычишь чего-то. Весь настрой насмарку. Вы от раза к разу все бестолковее и бестолковее делаетесь, право слово.

Эх, да чего я? Сам дурак, нечего тебе было про Великую Цель рассказывать. Все равно ведь сейчас не поймешь, а после и объяснения ни к чему будут. А что ты думаешь? Говорю же, скучно одно и то же талдычить. Вот и подумал на этот раз, так сказать, с другой стороны зайти. Бисер перед свиньями метнуть, по-другому и не скажешь. Ладно. Прекрати извиваться и слушай дальше.

Человек шел по лесу и вдруг умер. Что бы ни завладело его вниманием там, наверху, оно стоило ему жизни: на ходу

путник слишком уж внимательно высматривал что-то в кронах деревьев и совсем не смотрел под ноги. Может, он и впрямь что-то выискивал, а может, просто наблюдал за белкой. Впрочем, это неважно. Важно другое: человек запнулся о кочку, вскрикнул, нелепо взмахнул руками и упал.

Он мог бы выругаться, подняться на ноги, отряхнуться и пойти дальше, если бы прямо посреди тропы из земли не торчал толстый узловатый корень. Аккурат в том месте, куда приземлилась голова человека. Как будто корень ждал его. Не исключено, что так оно и было. Как бы то ни было, корень проломил человеку череп.

Если в ветвях наверху и впрямь скакала белка, то, заслышав крик и последовавший за ним смачный хруст, она на мгновение замерла, дернула мордочкой и продолжила путь.

Умирая, человек увидел прямо перед собой гриб. Гриб, надо полагать, тоже увидел человека, но виду не подал. Человек прошептал что-то не незнакомом грибу языке, его губы дернулись и скривились — конвульсия или улыбка? — и умер.

Вслед за этим произошло нечто необычайное.

Да, человеческая смерть сама по себе не была для лесных жителей чем-то из ряда вон выходящим, хотя и снабжала наименее брезгливых из них весьма питательной пищей на несколько недель вперед. Люди часто умирали в лесу. Некоторые из них заходили поглубже в чащу специально для того, чтобы покончить с жизнью — не обязательно со своей. За многие столетия человеческие останки превратились в привычную и неотъемлемую часть лесного быта, наряду с валежником и перегноем. Но в этот раз все было по-другому.

Неизвестно, был ли погибший на тропе настоящим колдуном. Вполне возможно, что ему просто удалось удачно подобрать слова. Кто знает, какие потайные двери открываются в человеческом мозгу в последние мгновения перед смертью? Субстанция, составлявшая некогда самую суть незадачливого путника, медленно текла из дыры в черепе, словно неуклюжая улитка-затворница, впервые за долгое время покидающая свою раковину.

Слова, произнесенные человеком, пульсировали внутри красно-серой жидкой мякоти. Затухающие электрические импульсы, несущие последнюю волю некогда целостного сознания, впитались в почву и обнаружили там нечто, что очень сильно напоминало породившую их структуру.

Грибы — те же айсберги. Люди думают, что видят их, но на самом деле это не так.

Забавные толстячки в нелепых шляпках, прячущиеся под корнями деревьев и в кучках лежалой листвы, — не более чем соглядатаи огромных диковинных созданий, пронизывающих почву своими нитевидными белесыми телами. Не более чем глаза.

Умирая, человек увидел гриб. Гриб тоже увидел человека. Человек прошептал заклинание и пролился на землю. Тонкие щупальца грибницы приняли его. Заклинание было просьбой, и просьба была удовлетворена. Человеческое сознание обрело новое пристанище.

Проходили дни, недели, месяцы. Тело человека, который мог быть колдуном, а мог и не быть, постепенно разлагалось, но, как ни странно, не привлекало внимания лесных падальщиков. Земля поглотила его, как поглощала летние ливни; ушлые ветерки, проникавшие в лесную чащу, выбелили, а затем сжевали кости.

Остался только череп. Зазубренными краями дыры он медленно, но крепко впивался в проделавший ее корень, пока не сросся с ним в одно целое.

А из пустых глазниц черепа проросли два гриба. На шляпках грибов красовалось по идеально ровному круглому пятну мутного голубоватого оттенка.

Время шло, и кожица, покрывавшая эти пятна, вспучивалась и становилась все тоньше, словно под ней что-то росло. Однажды, после особенно сильной грозы, пятна лопнули. Сощурились. Моргнули. И уставились в небо.

Сам-то я, конечно, Первую Пару никогда не видал. Он на другом конце леса растет, за холмом. Но командир он что надо, это я тебе точно говорю. Другого и пожелать нельзя.

Еще когда он меня впитал, Грибница подо всем лесом раскинулась, а было это ой как давно. А сейчас-то, ух... Вот станешь нами — тогда и увидишь. Только, если уж начистоту, я все никак в толк не возьму, на кой ему такие, как мы с тобой, сдались? Воспоминания-то у нас, конечно, на всех одни, но его собственная воля — тайна за семью печатями. Даже для меня. А ведь Предание хранить он меня самолично назначил. Ну, ему-то уж видней, а по мне, чем больше нас, тем лучше. Я и человеком завсегда хорошую компанию ценил, а теперь и подавно. Да и то сказать, людская-то влага повкусней дождевой будет. Нас тут уж,

почитай, больше, чем земли, так что деревце свалить — задача пустяковая.

С тобой, конечно, не свезло. Мимо кумпола мы редко мажем, а тебе, вон, только кости переломало. Ну ничего, потерпишь еще немного — и к нам. Приживешься, свою Пару вырастишь — глазки-то у тебя вон какие красивые. А там и следующего поймаем, тогда и причастишься.

Да что я, в самом деле? Толку-то нам с тобой друг дружку за нос водить? Понимаешь, я ведь тебя нарочно насмерть зашибать не стал. И в начале, каюсь, слукавил. Первая Пара стольких поглотила, что и не сосчитать, да только мы ж ведь все — одно целое, вот и выходит, что поговорить-то мне и не с кем. Я и смекнул: ежели новеньких не губить сразу, а только покалечить сперва, оно веселее будет. А под добрую беседу и трапеза вкуснее, так ведь?

Вижу, тебе уж недолго осталось. Ох и забавные вы, живчики! Сперва извиваетесь, будто червяки какие, ползете куда-то. Иные еще и орут на весь лес. А потом выдохнутся и лежат этакими бревнышками. Разве что всхлипнут иногда да глаза таращат. Ну не умора?

Их едят — они глядят.