РАКОВСКОМУ В. Т.

26 августа 1959 г.

Уважаемый Виктор Трифонович!

Знаю Вас как скромного, вдумчивого автора, который всегда трезво принимает даже резкие редакторские замечания и соглашается на доработку рукописи. Ставлю Вас в пример молодой литературной поросли.

И мне, право, жаль, что и в этот раз не могу порадовать Вас новостью о беспрепятственном опубликовании Вашей повести «Немота». Предстоит, если Вы согласитесь, существенная перепашка рукописи. Смена, так сказать, общего духа, смысла и мотивов.

Без этой доработки не могу пустить Вашу вещь в журнал – сделай это, навлёк бы на Вас стрелы жестокой критики. Необходимо спасти то главное, жизненное, что есть в повести, спасти ценой решительного переформатирования и сокращения. Редколлегия согласна с моей оценкой.

Без обид откликнитесь на это письмо. Прошу Вас явиться в издательство по возращении в Москву (поэтому письмом, а не звонком). Назначу Вам редактора, с которым, уверен, Вы решите все вопросы изложения. Искренне хочу напечатать Вашу повесть, памятуя об интересе читателя к Вашему творчеству.

Желаю добра.

Э. Таюрин

*

ГУКУ А.

26 августа 1959 г.

Уважаемый Александр Гук!

(Вы не сообщили Вашего отчества, оттого обращаюсь в угловатой форме.)

Ваш роман «Водолазы» прочёл одним духом с огромным интересом. И, признаюсь, удивлён Вашей низкой самооценкой написанного: в самом начале письма Вы говорите, что готовы услышать «нет». Так стелют себе соломку, чтобы не больно падать после редакторской резолюции, и обычно падают.

Но не в Вашем случае.

Литературные достоинства «Водолазов» оцениваю очень высоко, как и мои товарищи по редакции. Материал романа вроде как не свойственен искусству, однако Вам удалось написать особую, смелую вещь, посвящённую глубокому первобытному пороку человеческой психики – страху перед жизнью. И сделать это с удивительным откровением и читательским эффектом.

Роман печатаем в десятой (октябрьской) книжке. Кстати, не думали изменить название? Не настаиваю, но «Водолазы» концентрирует уж больно на другом, отвлечённом, профессиональном. Да и вторит названию книжки Смоленского. Но решать Вам. Подумайте.

Всё не нарадуюсь, что открыл для себя – а скоро и для читателя – Вашу вещь, ибо это большая редкость и удача в редакторской жизни.

В ближайшее время вызовем Вас в редакцию – предложить договор. Приезжайте и привозите ещё для «Литературной жизни» рассказы, о которых вскользь упоминаете в письме.

Сообщите Ваше отчество.

С большим сердечным приветом.

Э. Таюрин

*

Многое осталось в тумане. Почти всё.

В центре всего была рукопись, но туман наползал даже на исписанные листы...

Из тумана проглядывало здание редакции ежемесячного литературно-художественного журнала «Литературная жизнь». Светлый фасад оплетал тонкий узор молодого плюща. Редакция устроилась на углу Смоленской площади и Рещикова переулка, и её большие глазастые окна с треугольными сандриками и рокайлями будто вглядывались в прохожих, высматривая начинающих талантов.

Окна смотрели мимо Виктора Раковского, который пересёк площадь, взбежал на низкое крыльцо и толкнул дверь.

Письмо Эмиля Дмитриевича Таюрина, главного редактора «Литературной жизни», вызвало в Раковском вспышку раздражения. Он только-только вернулся из «Барвихи», полез разбирать почту – и получил под дых.

А ведь «Немота» – его лучшая, цельная и искренняя вещь! Никогда раньше он так увлечённо не относился ни к одному своему произведению, даже к нашумевшему дебюту «Голос». Но Эмилю Дмитриевичу и смысл не тот, и вектор не туда направлен. Нужна, видите ли, существенная перепашка. Не строчечная правка, а решительное переформатирование!

Внутри здание казалось гораздо просторнее, чем снаружи. Витые колонны, дубовые панели, каскадная хрустальная люстра в лестничном проёме. Раковский поднялся по широкой лестнице, вошёл направо в прихожую и повесил кепку на крюк. Прежде чем открыть дверь в приёмную, он нерешительно потоптался на пороге, словно какой-нибудь автор самотёка, преисполненный смутных надежд и робеющий перед редакционными тайнами.

За овальным секретарским столом восседала молодая девка, круглолицая и курносая, как Катька из «Двенадцати» Блока. Раковский видел её впервые. Куда делась седовласая Мария Николаевна Пуща, которую все в редакции звали «Беловежская»?

– Здравствуйте, – выдавил Раковский.

Секретарша неторопливо лизнула клапан конверта – язык у неё был мясистый и алый, с белым налётом на кончике, – заклеила письмо и только потом с дерзким любопытством посмотрела на Раковского.

Величественную приёмную заливал яркий электрический свет. Окна были занавешены, и Раковский от растерянности не смог вспомнить, куда они выходят, на площадь или во двор.

– К кому?

– К шефу, – сказал Раковский, – к Эмилю Дмитриевичу.

– По поводу командировки?

– Нет. По поводу рукописи.

– Как представить?

– Раковский.

– Ждите! – Секретарша исчезла за дверью с табличкой «Главный редактор Таюрин Э. Д.».

Раковский опустился на венский стул, обитый бархатом. В приёмную выходило шесть дверей. На стенах висели картины; из всех полотен Раковский узнал только «Читающего журнал» Ростислава Барто.

– Заходите! – Секретарша сделала в сторону Раковского беглый жест и шмыгнула к столу.

Раковский прошествовал по чёрно-золотой паласной дорожке и мягко притворил за собой дверь.

Эмиль Дмитриевич сидел, опустив голову в пустую столешницу. Большой, неподвижный, с пегим лицом и неухоженной бородой, он выглядел человеческим чучелом.

Раковский поздоровался и робко устроился в кресле с пюпитром.

– Виктор Трифонович, – кивнул, очнувшись, Эмиль Дмитриевич. – Как отдохнули?

– Спасибо, хорошо.

– Значит, полны сил и энергии. – Эмиль Дмитриевич поднял огромную волосатую руку, торчащую из закатанного рукава, и сдвинул галстук. – Надо, решительно надо что-то делать с вашей рукописью. Насыщать смыслом, отжимать, есть места очень растянутые… Поверьте мне на слово, в теперешнем виде это нарочито неловко и рассказано не с тем настроением. И почему такой минорный конец? Вот хоть в петлю лезь. А как же переломить, превозмочь?

Раковского замутило. В голове пульсировало, как от теплового удара.

– Много сору, понимаете? Единственное, что хорошо видно, так это творческое обезвоживание героя. Его жалкие попытки вернуться в литературу, хоть что-то написать… Здесь вам удалось, верю!

Раковский плохо различал слова, с трудом улавливал смысл.

– А вот герои… В «Голосе» это сильные, жизнерадостные, напористые личности. А в «Немоте»? Безвольные, раздавленные, на зависть Кафке, легли и лапки сложили. И сюжет под стать: ползёт улиткой, засыпает. А проза должна хватать за волосы и тащить на дно! Как «Водолазы» Гука…

– Какие водолазы?

Эмиль Дмитриевич просиял лицом, кустистые брови подпрыгнули.

– Ах, вы ведь ещё не читали! Завидую, люто завидую!

– Не читал – что?

– Роман «Водолазы» молодого таланта, удивительная проза. Автор остро психологичен, особенно силён во внутренней речи. Очень смелая вещь, очень свежая и своевременная. Ведь читатель уже устал от книг о войне и начинает уставать от книг о дне сегодняшнем, читателю хочется чего-нибудь этакого. Вот увидите, «Водолазы» произведут фурор!

Раковский попытался упокоиться. Ничего удивительного: Эмиль Дмитриевич любил открывать новые имена. Как некогда открыл литературной общественности Раковского…

– Ладно, итожим по «Немоте». – Эмиль Дмитриевич открыл ящик стола, достал канцелярскую папку из красного глянцевого картона и развязал тесьму. – Повторюсь: сокращать и править. Нашёл вам внештатного редактора. С Верочкой поработаете.

– Душковой?

– С Душковой. Вы ведь согласны улучшить повесть?

Раковский кивнул. В груди тошнотно ворочалось, умирало.

– Тогда давайте скрепим вашу готовность символичным жестом! – Эмиль Дмитриевич выудил из папки машинописную страницу повести «Немота», с азартом скомкал и запустил в Раковского.

Бумажный снежок отскочил от груди писателя и скатился по коленям на пол. Несколько секунд, моргая, Раковский смотрел перед собой, а потом наклонился, чтобы поднять. Его рука мелко дрожала. Опуская в мусорное ведро скомканный лист, Раковский увидел – среди окровавленных салфеток и скорлупы от грецких орехов – рамку с фотографией Беловежской, многолетней секретарши Эмиля Дмитриевича. С траурной лентой в правом нижнем углу.

*

Редактура давалась тягостно. Вера Адамовна Душкова, приставленная Эмилем Дмитриевичем внештатная редактриса, десять лет назад разбирала роман Раковского «Голос», ставший началом его творческой биографии. Тогда Душкову переполняло восхищение автором и рукописью, сейчас – возросшее с годами самомнение.

Первую главу редактриса исчёркала вдоль и поперёк: переставляла слова, избавлялась от целых предложений, упорно меняла «словно» на «будто»; не раз повторивши ренаровское «синонимов не существует», она искала их чуть ли не к каждому глаголу. Молодой Раковский, питомец Литературного института, страстно желал ворваться со своей книгой в читательские умы и безоговорочно признавал за Душковой литературное чутьё. Повзрослевший, в чём-то маститый Раковский кипел и отвоёвывал.

Работали в Доме Правительства, в огромном кабинете Душковой, за чудным корабельным столом красного дерева с прикрученными к полу ножками. Под неспокойными ногами Раковского хрустел дубовый паркет. Замысловатая лепнина высокого потолка давила своей тяжестью. Разложив бумаги на нескользкой, похожей на резину, столешнице, спорили до хрипоты и темноты. Ночной поезд метро нёс измочаленного Раковского домой.

Душкова была среднего роста, курносая, с остатками породистой красоты, спокойная (даже в спорах), она говорила медленно и двигалась неторопливо. Никогда не смеялась, а её равнодушные глаза редко останавливались на Раковском.

Редактриса по-роденовски отсекала всё лишнее, по её личному, разумеется, мнению. Карандашный огрызок, обслюнявленный лиловым ртом Душковой, вымарывал из рукописи самые искренние, дорогие сердцу Раковского куски.

К собственному удивлению, Раковский быстро сдался, притерпелся, перестал думать о «Немоте» как о своей лучшей вещи. Да и своей она виделась всё меньше: нечто смутно знакомое, проступающее из груды правок, словно (заменить на «будто») лицо трупа из грязного снега. Мало-помалу сработались, хотя над Раковским по-прежнему довлело несомненное превосходство Душковой.

– Давно не редактировала, поостыла к этому, что ли. Да и на себя как на писателя времени почти не оставалось.

– А почему согласились?

– Эд уговорил. – («Эдом» в журнале за глаза (а особо приближённые – и в глаза) называли Эмиля Дмитриевича.) – Сказал, надо повесть спасать. Тяжёлый случай…

Раковский лишь невесело усмехнулся.

В «Немоте» он исследовал тему творческого кризиса. Герой повести, немолодой писатель, страдает от творческой немоты, ощущения собственной бездарности, и постепенно убеждает себя, что его первый успешный роман тоже был посредственным.

Душкова бесконечно говорила о своих любимых писателях, чаще других звучали фамилии Гончарова и Лескова.

– А о романе «Водолазы» слышали? – спросил однажды Раковский.

На самом деле он знал, что Душкова не только слышала, но и читала «Водолазов»: в один из дней заметил машинописную рукопись за стеклом старинного шкафа. Неровная стопка бумаги лежала под тяжестью медного пресс-папье в форме подводной лодки. Верхний лист был озаглавлен: «Александр Гук “ВОДОЛАЗЫ”». Через два интервала значилась закавыченная цитата:

«Несомненно одно: саламандры отнюдь не желают, чтобы мы знали об этом; – в последние годы утонуло и задохнулось так много водолазов, спускавшихся на морское дно, что их гибель никак нельзя приписывать простой случайности».

Карел Чапек «Война с саламандрами»

– Гуковские «Водолазы»? Шутите! – Глаза Душковой жадно блеснули. – Неожиданно, глубоко, значительно! Неделю ходила под его чёрными чарами. Пыталась понять… Скудные диалоги, чепуховые проблемы, эти серые ремарки, «сказал» да «сказал», но какая гипнотичность происходящего! Кошмары Гука нерасторжимы с реальностью, и не только романа. Признаться, мне и самой несколько раз мерещилось разное…

В последний день работы над повестью «Немота», когда было перечёркнуто последнее неугодное Душковой слово и заменено последнее «словно», улучив момент, Раковский на цыпочках прокрался к шкафу, приподнял пресс-папье и сунул рукопись «Водолазов» в свой портфель.

*

Читать начал в метро. Потом – на ходу, ныряя между лунками жёлтого фонарного света. Затем – на кухне, откуда перебрался с рукописью «Водолазов» на диван. Влипчиво, предвзято плыл по тексту.

В романе Гука персонажей преследовали инфернальные сущности, которых называли «водолазами». Наблюдали из тени, с каждым разом подбираясь всё ближе. Герои погружались в кошмар, пытаясь понять его природу.

Чтение напоминало прогулку по острым камням, пока Раковский не понял, что под ногами давно нет твёрдой земли, а он тонет в мутной подвижной воде, облепленный с ног до головы вампирическими миногами.

Рукопись оглушила и увлекала Раковского, но была в прямом смысле отвратительной, низшей литературой, вагонным чтивом, со следами авторского безумия. Проза, фосфоресцирующая холодным мёртвым светом. Отдельные сцены крепко напугали Раковского.

Как и Достоевский, Гук избегал метафор и живописности. Раковский отметил сумбурность композиции, оборванность событий, затянутость диалогов, похожих на бормотание в бреду, неопределённость стиля: документальные куски перемежались с романным стилем и публицистикой.

При всей скудности описаний внешнего мира Гук настолько детально описывал потусторонние ужасы и видения, что воображение читателя само дорисовывало из их пульсации громаду повседневной жизни.

А что автор делал с персонажами! Вспарывал от сознания до подсознания и вытряхивал на палубу. Психические внутренности болтались по тексту уродливыми гирляндами, в кастрюльках глав густо булькала социальная требуха.

«Водолазы» были, по сути, метафорой погружения в кошмар. Герои пытались всплыть, но делали это слишком быстро и погибали от «кессонки» – пузырьки страха разрушали тело и мозг…

Утром, отложив последнюю страницу, Раковский тут же заснул. Проснулся ближе к обеду, не в силах вспомнить тяжёлый, муторный сон. С колотящимся сердцем лежал в неудобной позе, будто его мёртвое тело выбросило на берег после кораблекрушения, и думал о «Водолазах».

Роман Гука был лишён воздуха. Наполнен немым криком.

Это была литература, уродующая мир!

Как рукопись прошла отдел прозы? Куда смотрела редколлегия? Как Эмиль Дмитриевич пустил это на вёрстку?!

*

«Водолазы» вышли в двух номерах «Литературной жизни» (октябрьском и ноябрьском 1959 года) и мгновенно прошумели. Роман имел превосходную прессу. Хлынул поток комплиментарных рецензий и читательских откликов.

Александр Лазаревич Гук, не расшаркиваясь в прихожей для начинающих, стремительно расчистил себе место на книжной полке и в одночасье стал знаменитостью. «Советский писатель» назвал Гука «мастером редкого таланта».

Обсуждения «Водолазов» собирали огромные аудитории. В Литинституте имени Горького дискутировали неделю. «Литературная жизнь» в декабрьской книжке опубликовала в «Слове читателя» многостраничную стенограмму дискуссии.

Стотысячный тираж ушёл влёт. Журнальных книжек с «Водолазами» было не найти в библиотеках. Телефоны разрывались, сыпались письма.

Шумиха вокруг «Водолазов», захвал Гука дико раздражала Раковского.

Гуку просто повезло, необъяснимо повезло. Писатель он неплохой, психологизм у него хорош, но почему никого не смущает содержание и жанровая рыхлость? А персонажи? За них невозможно переживать, хочется отвернуться и уйти…

Да к чёрту в пекло!

Раковский ненавидел Гука, как ненавидят равного. Удачу Гука он принимал за собственную неудачу.

*

Доработанную рукопись «Немоты» Раковский отдал на просмотр в начале ноября. Ответа не было весь ноябрь и первую половину декабря – Раковский не выдержал и заявился в редакцию.

Эмиль Дмитриевич сообщил, что повесть планируется на весну.

– Вполне наборная рукопись, стилистически опрятная. Хорошо с Верочкой потрудились... Кстати, Виктор Трифонович, вы когда Душкову в последний раз видели?

– В октябре, как закончили правки. Что-то случилось?

– Ну, почему же случилось? Уверен, Верочка с пользой проводит время. Например, в зимнем Коктебеле.

На стене за спиной Эмиля Дмитриевича красовался макет обложки октябрьского номера «Литературной жизни». Журнал кардинально изменил графический облик: на традиционно-аскетичную обложку с рисованными логотипом и цифрами номера и года пробилась иллюстрация к роману «Водолазы». Художник изобразил треснувший иллюминатор водолазного шлема, покрытый пушистой плесенью.

Заметив, на что смотрит Раковский, Эмиль Дмитриевич усмехнулся:

– Шельмовской роман, согласны? Саша оставляет читателя в недоумении, и это сходит ему с рук! Такие вещи просто необходимы для равновесия жизни…

– Это фальшивка! – не выдержал Раковский. – В «Водолазах» нет ничего живого – ни впечатлений, ни чувств!

Эмиль Дмитриевич хлопнул ртом – очень старым, даже древним, набитым массой зубов; Раковскому пришлось зажмуриться, чтобы стереть видение. Открыв глаза, он увидел, что Эмиль Дмитриевич снисходительно к нему присматривается.

– Ничего живого, говорите? Значит, вы не поняли и в то же время поняли замысел романа.

– Что?

– «Водолазы» – книга о мертвецах. Или, если угодно, мёртвая книга. – Эмиль Дмитриевич со вздохом откинулся в кресле. – Название, кстати, весьма неудачное. Я говорил об этом Саше.

Раковский вытаращился на редактора налившимися кровью глазами.

– Какая мёртвая книга… Да вы рехнулись! О чём…

Его прервал громкий хлопок распахнувшейся двери.

В кабинет вошёл высокий молодой человек с блестящими тёмными волосами, расчёсанными на прямой пробор.

– Александр Лазаревич, друг мой! – радушно воскликнул Эмиль Дмитриевич, вскочил, долго тряс гостю руку и о чём-то расспрашивал полушёпотом, усаживая на стул.

Раковский наблюдал за этим немного контуженно и завистливо, сам он уже не дотягивал до подобного уровня доверительности и мучился мыслью: откуда это холодное отчуждение? Почему он опостылел Эмилю Дмитриевичу… нет, теперь – Таюрину, просто Таюрину, согласно официально-деловым отношениям.

– Замечательно, что нашли время зайти! И сразу предложение, мысль. А не написать ли вам, друг мой, продолжение «Водолазов»? Создайте цикл! Выжмите эту тему до хруста костей в водолазном костюме!

Гук откашлялся в костлявый кулак. Он смахивал на утопленника: одутловатое лицо нездорового оттенка, красные глаза, пенный налёт в уголках рта. Было в нём что-то мрачное и хищное.

– Не хотелось бы топтаться на одной глубине, – сказал он, глядя при этом на Раковского. – Этот баллон уже пуст. Надо переходить к следующему.

– Мысль верная, даже, больше скажу, эталонная! – закивал Таюрин. – Я и сам продолжателей не жалую, но… Ведь ещё столько неизведанного на этой, как вы выразились, глубине. Столько укрыто во мгле, в придонной мути.

– Возможно, – задумчиво произнёс Гук. – Только хотелось бы использовать импульс первой публикации с большим умом. – Продолжая смотреть на Раковского, он дёрнул чуткими ноздрями, на секунду замер и вдруг протянул руку. – Виктор Трифонович, большая честь для меня. Трижды, нет, четырежды перечитывал ваш «Голос». Браво.

Раковский пожал холодную ладонь и что-то смущённо пробормотал. Вся потаённая злость на Гука куда-то улетучилась.

– Ах, а какие у меня новости! – Таюрин выдернул Гука со стула и повёл к двери. – Не должен вам этого говорить, Александр Лазаревич, но вы ведь никому?

– Нем, как моллюск, – кивнул Гук.

– На премию вас будем предлагать. Вот так, вот так. Услышали – и унесли в раковину. А давайте-ка мы с вами поболтаем на воздухе…

Дверь закрылась. Раковский потерянно остался в пустом кабинете – переваривать, разлагаться.

*

Через неделю Союз писателей выдвинул «Водолазов» на соискание Ленинской премии. Раковский недоумевал: страшилки Гука одобрили в ЦК? Куда смотрели идеологи?

После пустопорожнего дня за письменным столом Раковский решил отдохнуть в Доме литераторов.

Огромная привратница нелюбезно потребовала писательский билет и долго его изучала, прежде чем открыть высокую тяжёлую дверь. Гардеробщик принял у Раковского влажные от тихого снегопада пальто и фуражку, набросил на крюк между тёртым макинтошем и унылым полубушлатом и передал номерок. Вестибюль полнился незнакомым народом. Кто-то большой, медвежьего вида, неуклюже прятался за колонной. Раковский задержался у штатива с некрологом, но бумага была изгваздана песком и тиной – не разобрать ни слова.

Раковский спустился в туалет. Ополаскивая руки, он вдруг резко обернулся: в залапанном зеркале отразился смутный крадущийся силуэт. За спиной была пустая стена, по несвежему зловонному кафелю ползли бурые струйки. Раковский закрутил кран – тот противно скрипнул и продолжил капать.

На втором этаже пахло старым паркетом и стоялой водой. За дверями в актовый зал что-то механически посвистывало, будто работала водолазная помпа. Вдруг хорошо поставленный голос рявкнул:

– Дать воду в шланг!

Раковский отшатнулся, спешно пересёк длинный коридор, задержался у дверей ресторанного зала, где гудели голоса и уютно потрескивал камин, но передумал и спустился в буфет.

Над тесно уставленными столами вился табачный туман, в котором маячили красные, как в бане, лица. Раковский отстоял очередь, взял графин водки и бутерброды с селёдкой и устроился за свободным столом у шершавой колонны под тусклой, как подводный фонарь, лампой. Плеснул из графина. Размытый свет лампы играл в полной рюмке голубыми искрами. Раковский поднял рюмку, но выпить не успел.

Через дымный сводчатый зал неуклюже на длинных кривых ногах прошёл Александр Гук. Он остановился у стены, покрытой автографами литераторов, будто собирался оставить и свой росчерк, и подслеповато осмотрелся.

Раковский зачем-то поднял руку с рюмкой и приглашающе помахал, расплескав. Гук увидел, кивнул, подошёл и сел за столик. Буфетчица в халате принесла вторую рюмку, при этом плотоядно улыбнувшись Гуку.

– Ваше здоровье. – Раковский протянул над столом рюмку.

Выпили, закусили.

– Может, сразу перейдём на «ты»? – предложил Гук. – Чтобы не путаться с местоимениями в диалогах.

Раковский оценил шутку.

– Замётано – перешли.

– Тогда скажи мне, как на духу, как считаешь: Эмиль Дмитриевич, Эд – большой поэт?

Был ли в вопросе недобрый умысел, Раковский не уловил. К Таюрину он относился как к классику. Держал в домашней библиотеке его сборник «Книга усталости», иногда перечитывал отдельные главы из поэмы «Недоброе».

– Большой, – просто сказал он.

Выпили по второй, заказали пельмени.

– Из «Мосфильма» вчера звонили, – сказал Гук, – по поводу экранизации «Водолазов».

– Поздравляю…

– Не с чем. От договора откажусь. Не нравится главный режиссёр. Да и вижу «Водолазов» только на театральной сцене.

– У тебя есть знакомый подводник? – спросил Раковский.

Гук вопросительно смотрел на него.

– Все эти трёхболтовки, нормобарические скафандры, техническая часть замечательно проработана. С кем консультировался?

– А, ты об этом. Да ни с кем…

– Значит, литература? Уважаю.

Раковский помнил, как упоительно было искать информацию о полиграфистах, переплётчиках, метранпажах. Архивов перелопатил океан, а рассказ вышел крошечный, зато какое удовольствие от поиска! Так вот откуда у Гука засаленные рукава – долгие часы за библиотечным столом…

– Ни черта не знаю о подводниках, – разочаровал Гук. – То есть не больше, чем ты, или он, или он…

– Тогда как?

– Книга знает. О водолазах, о кошмарах, обо мне. Хотя обо мне может и забыть… Что есть автор без книги? Нуль, пустота. А что есть книга без автора? Да всё та же книга. Религиозные трактаты, Евангелия, эпосы, былины, шекспировский вопрос, наконец...

Они хлопнули по третьей, но Гук, похоже, не умел пить: к чему была эта ахинея про автора и книгу?

– А! Слышал, ты закончил новую повесть. Ужасно хочу прочитать!

– Ну, это не трудно организовать, – сказал польщённый Раковский.

– Правда? Ловлю на слове!

Раздались крики одобрения, восхищённые взгляды обратились к столику у стены – в долговязом, бледнолицем молодом человеке публика признала автора прогремевшего романа «Водолазы». Раковский про себя обрадовался, что его видят в компании Гука. Сам же Гук, похоже, смущался своей именитости, он только поёжился, выскреб из кармана пиджака фотокарточку и сунул под нос Раковскому:

– Моя Ванда… – Супруга Гука была кинематографично красива: худое лицо, невероятные глаза, египетский нос с изящной горбинкой, кудри. – Ты должен обязательно к нам прийти, сейчас черкану адрес.

Раковский обнаружил, что ему нравится беседовать с Гуком. Тот оказался хорошим слушателем, искренне реагировал на мысли Раковского, цитировал целые абзацы из его «Голоса». Гуку не было свойственно наглое зазнайство, от которого перекашивает начинающих. А когда Раковский упомянул про редкую разносную рецензию на «Водолазов» в подвале «Литературной газеты», Гук лишь равнодушно пожал плечами:

– Очень натужный текст, сырой, многословный. Рецензента волновала не моя книга, а собственные путающиеся мысли. Впрочем, я всегда читаю критику, будто она не обо мне.

– Согласен. Критика не должна влиять на творчество, но – увы – иногда влияет на душевное равновесие.

– Душевное равновесие… – медленно повторил Гук. – Что это? Меня не трогают злобные статьи, впрочем, как и похвала. Всё это сочинительство… не для этого.

– А для чего?

– Я пишу о том, что помню из кошмаров. А ещё о том отвратительном и невыносимом, о чём догадываюсь. Сейчас в работе серия рассказов без сюжета, без персонажа, чистое погружение в подсознание. Параллельно обкатываю в голове повесть.

– Делись сюжетом.

– История будет мироточить на просторах казахской степи. Герой-писатель по заданию редакции собирает материал о целинной жатве. Недалёкое футуристическое будущее. Громады ревущих автономных комбайнов. Герой забирается в пустую кабину, чтобы почувствовать себя комбайнёром прошлого. Впитывает белизну хлебной нивы днём, туманные звёзды ночью. Железные машины работают без устали круглые сутки. Но вот один из комбайнов, тот, в котором сидит писатель, обретает сознание, и это безумное сознание машины-убийцы, которая ломает колосья, глотает зерно, оставляет после себя шелест смерти, трупики птиц и кузнечиков…

– Ух ты, – выдохнул Раковский.

По залу сновали фигуры наблюдателей, слишком большие и нелепые для агентов КГБ. Лицо Гука казалось измождённым и вытянутым, как на картинах Эль Греко, оно будто бы искривлялось в сигаретном дыму. Гук брезгливо глянул на потолок над головой Раковского и тряхнул головой.

– Комбайн чувствует свою старость, и перед тем, как в нём откажет какой-нибудь важный механизм, хочет попробовать на вкус кровь и плоть своих создателей, которые обрекли его на муки. И вот комбайн уже мчит в колхоз, а в его кабине заперт перепуганный насмерть писатель…

Раковский надул щёки, ошалело глядя на Гука сквозь хмельную муть:

– И кто это напечатает?

– Эд обещался. Уже и аванс выписал.

– Врёшь!

Гук вытер губы и задумчиво пожал плечами.

– Может, и вру, – заявил он.

Оба захохотали.

Закруглились к полуночи. Снегопад закончился. В стеклистых ледянках, накатанных школьниками по пути в школу, мягко отражались городские огни. Раковский вёл Гука под локоть.

– Не помню, как их писал… – бражно шептал тот. – И как в редакцию отсылал, не помню… Ничего до письма Эда не помню… Очень понравилось, приезжайте, договор…

– Перебрал ты, брат, капитально. Сейчас такси будет.

– И такси книга придумала… эка задача!.. и меня, и тебя… Вот ты, Витя, существовал до «Голоса», а? Существовал?

– Конечно, существовал.

– А для большого круга читателей?

Раковский поймал такси, втолкнул Гука внутрь салона и сунул водителю купюру.

– Ну, всего! – крикнул Гук, и машина укатила.

*

О том, что «Водолазы» получили Ленинскую премию, Раковский узнал из февральских газет (странно, что постановление опубликовали так рано, а не в апреле, ко дню рождения Ленина; куда спешили?). «Голос» Раковского некогда тоже представлялся на премию, тогда ещё Сталинскую, но был отведён на Комитете.

Новость потрясла Раковского гораздо сильнее, чем он ожидал. Премия была вздором, но вздором навязчивым и едким. Добродушное отношение к Гуку, наросшее в буфете Дома писателей, испарилось.

Остро пронзило ощущение: его вытеснили. Как в библиотеке хорошие экземпляры книг заменяют лучшими, идёт непрерывный процесс отбора, так и с писателями в издательстве. Появляется новый автор, его сличают со старым, и если новый экземпляр лучше старого, то старый отправляется в архив к дубликатам, а новый занимает его место на полке.

И в этой не проходящей душевной растерзанности, пытаясь мысленно примериться с Гуком, Раковский вспомнил, что обещал ему свою новую повесть. Он сложил в папку рукопись «Немоты» и выбрался в вечернюю вьюгу.

*

Сквозь белую пелену всё окружающее теряло свои очертания. В переулках угадывались расплывчатые фигуры, застывшие в неестественных кукольных позах. Горизонт закрывала огромная льдина, в которую были вморожены ногти, зубы, глазные яблоки.

Гук жил на Садовой вблизи Патриарших прудов. Проходя по аллее, Раковский увидел, как в снежных сумерках из воды поднялся водолазный шлем, иллюминатор отразил свет фонарей. Раковский ускорил шаг, пытаясь найти объяснение: чистят пруд? Ищут тело?

Он оглянулся через плечо.

Его преследовал неуклюжий громоздкий силуэт. Муть кошмара, поднявшаяся со дна пруда. Жуткая фигура с большой круглой головой не могла быть водолазом, несмотря на то, что мозг Раковского не нашёл лучшего образа. Ему даже померещился тянущийся в темноту шланг.

Раковский не выдержал и побежал.

Дверь в квартиру Гука была приоткрыта, в прихожей горел свет. Раковский постучал (звонка не было), но никто не ответил. Слишком литературная сцена, слишком узнаваемая, но Раковскому оставалось толкнуть дверь и войти.

К узкой прихожей примыкал кабинет. В глубине, под окном, стояла оттоманка, справа, в углу, – письменный стол. Рядом устроилась пара ореховых кресел. Подпирал потолок книжный шкаф.

С кабинетом соседствовала столовая: круглый стол под узорчатым абажуром с тусклой, умирающей лампочкой, плюшевая скатерть, венский буфет, сломанный стул, одну ножку которого заменили стопкой книг. Лауреат Ленинской премии не имел склонности к изысканным вещам или не успел ими обжиться.

В другом конце столовой, против входа из прихожей, темнела груда тряпья. Что-то в этой груде смутило Раковского, он приблизился и понял, что смотрит на резиновые водолазные рубахи в жёлтых заплатах, влажные, заплесневелые. Нагнувшись, он различил на пустом рукаве штамп ленинградского завода «Треугольник».

Раковский вернулся в коридор. Почему он крадётся как вор и до сих пор не обозначил свой приход?

Дверной проём в спальню занавешивало погребальное сукно. На полу валялись подрамники, гипсы, зловонная рыболовная сеть с крупной ячейкой. Гук лежал на кровати в лунном свете, падающем из голого окна.

Раковский выронил папку с рукописью.

Грудь и руки Гука раздулись, как дирижабли. Отёкшее лицо покрывали тёмные пятна, на шее бугрились шишки лимфоузлов. Но хуже всего были его глаза – выпученные, мутные, наполненные беспомощным страхом. По телу Гука пробегали судороги, он задыхался.

Раковского замутило. Выскочив в коридор, он ткнулся в дверь в ванную и оказался в густой безоконной тьме, где ощущалось чьё-то присутствие. Обмирая, он пошарил рукой по скользкой кафельной стене в поисках выключателя. Коснулся чего-то выпуклого, упругого, напряжённого; надавил и тут же отдёрнул руку – воображение подсказало, что он трогает большой осьминожий глаз. Вспыхнул свет, и Раковский обжёгся об увиденное.

В тесной ванной стояла нагая молодая женщина. Он сразу узнал её, хотя видел лишь раз на фотографии, которой размахивал хмельной Гук. Нагнувшись, женщина вела бритвенным станком по белой, в разводах мыльной пены, стройной ноге, которую поставила на табуретку. Две огромные груди свободно тянулись вниз, в ладони гравитации. Соблазнительно круглились белоснежные ягодицы. На дне ванны, покрытой коричневым налётом ржавчины, стояла пишущая машинка Брайля с длинными клавишами-пальцами. На стенки ванны налипли влажные листы бумаги с чертежами декомпрессионной камеры. Продолжая брить ногу, женщина обернулась на Раковского равнодушными пустыми глазами и что-то сказала.

Оглушённый сценой, он не услышал ни слова, будто супруга Гука была рыбой. Отпрянул, закрыл дверь и попятился по коридору к выходу. Квартира прислушивалась к шорканью его шагов.

Перед глазами Раковского плыл изгиб бедра, тяжесть грудей, немое движение пухлых губ... Всё это время, пока он рыскал по квартире, она была в ванной? Почему её не испугало его вторжение?

Как он добрался до своей квартиры, Раковский не помнил.

*

ГУК В. А.

25 февраля 1960 г.

Дорогая Ванда Андреевна!

Сегодня, перед тем как мы проводим в последний путь Александра Лазаревича, великолепного писателя, автора и соратника журнала «Литературная жизнь», мы направляем эти скупые – скупые из-за опустошения и горя – строки к Вам, его верному спутнику. Всем сердцем желаем Вам крепости духа и тела, окольцованного скорбью утраты. Примите наши глубокое и искреннее сочувствие.

Наследие Александра Лазаревича не так велико, как нам хотелось бы, но в скором времени мы непременно начнём подготовку к публикации собрания его произведений. Ради памяти о великом мастере слова. Ради родной литературы и миллиона читателей.

По поручению редакции журнала «Литературная жизнь»,

Ваш Э. Таюрин

*

Панихиду справляли в Доме литераторов.

В сумерках зала, на длинном столе, стоял обтянутый кумачом гроб, и в этом красном гробу лежал пропитанный формалином Гук: склеенные синие губы, острый нос и… ни единого признака декомпрессии. К столу прислонили крышку. По полу были разбросаны пахучие еловые ветки.

Намедни Раковскому позвонили из Союза писателей, сам Константин Федин, с просьбой выступить на траурном митинге. «Почему я?» – опешил Раковский. – «Как друг, – сказал Федин. – Вы ведь дружили». – «С чего вы взяли?» – «Ласты», – абсурдно ответил Федин и положил трубку.

Цветы, повязки, тихие разговоры, сбивчивая речь Раковского. Гроб выносили вместе с Таюриным.

– Какая потеря, – зашептал в спину главный редактор «Литературной жизни». – А вы слышали… в руках Саши, когда его нашли, была рукопись «Немоты»?

Раковский запаниковал:

– Он просил почитать… Я передал…

– Срочно ставим в номер, – сказал Таюрин.

*

Из постановления ЦК КПСС о журнале «Литературная жизнь»

2 марта 1960 года

Предоставить литературную трибуну писателю Гуку с его пошлым романом «Водолазы» является грубой ошибкой «Литературной жизни». Это глубоко аполитичное, гнилое и безыдейное произведение, исполненное бессердечия к мукам человеческим, рассчитанное на дезориентацию нашей молодёжи и разложение её сознания. Гук изображает советских людей в трусливо-уродливой форме, представляет их малокультурными, порочными, шаткими душевно, а советскую действительность –грязной и упаднической, что абсолютно недопустимо.

*

На «Литературную жизнь» ополчились партийные идеологи и литературные критики. Поговаривали, что Хрущёв прочитал «Водолазов» уже после присуждения премии, крайне низко оценил идейные качества романа, после чего разнёс его с трибуны пленума. Журнал попал в опалу ЦК.

Таюрин встречался с партийными вельможами, выступал в Союзе писателей, выслушивал неприятное, отвечал на страницах журнала на злые пассажи газетных статей (больше всего усердствовала «Культура и жизнь»), клокотал от гнева и бессилия. Редколлегия «Литературной жизни» открестилась от шефа, Таюрина сняли с должности, назначили временного зама, а мартовский номер, в котором должна была выйти «Немота» Раковского, заморозили.

Раковский, терзаемый отголосками былой преданности, считал своим долгом поддержать Таюрина. Ему очень повезло с издателем, хотя по молодости он принял это как должное: с настоящей литературой всегда так.

Через общих знакомых узнал, что Таюрин на даче.

Скованный морозцем, высился лес. В глубине дачного посёлка гремело радио. Таюрин возился в саду. Раковский замер у калитки, не замеченный, и наблюдал, как Таюрин ломает и бросает в костёр мёрзлые сучья. Как приседает и машет руками. Как извивается его большое тело, будто мясистое щупальце осьминога. Как выпучиваются и чернильно блестят глаза...

Раковский развернулся и быстрым шагом вернулся на станцию.

*

После мучительных сомнений Раковский решил наведаться в «Литературную жизнь»: ещё теплилась надежда на публикацию «Немоты».

Редакция пряталась в глубине слякотного переулка, в тени огромного кинотеатра «Мир». Узкие серые окна с крошащимися карнизами тянулись вверх. Мартовский дождь моросил на разлагающиеся трупики птиц и рыб. Под козырьком мыслился кто-то огромный, тёмный, злой, как-то относящийся к зданию редакции, как гаргульи относятся ко всему зданию. Раковский зашёл с чёрного входа.

Лестница вела в темноту. Чугунное литьё перил морозило ладонь. Подошвы скользили по мыльным ступеням. У Раковского было чувство, что он не поднимается, а погружается. Его желудок подёргивался, как старческая рука.

На антресоли, где умещались кабинеты персонала, пахло гниющими коврами. Горела пыльная лампочка. Раковский сунулся в тесную приёмную без единого окна. Хриплый голос из полумрака, в котором двигался кончик сигареты (слишком далеко от горящих глаз, видимо, сигарета торчала из длинного мундштука), приказал подождать. Раковский огляделся, но не нашёл на что сесть.

За распахнутыми дверями – четырьмя из шести – чистили столы, сортировали в шкафах папки, рвали рукописи в мешки или просто на пол, распивали вино да водку. Раковский не узнавал лиц: авторы, редакторы, мелкий аппарат, кто эти люди?

За закрытыми дверями стучали, скрежетали, выли, читали стихи.

– Да объясните вы, ради бога! – взмолился кто-то.

– Читай внимательней! – ответили ему презрительно.

Раковский подумал о написанном ночью рассказе. После поездки к Таюрину неожиданно вернулся писательский зуд: сейчас разберусь, объясню. Но в чём, собственно, он собирался разбираться? Что объяснять? Смерть Гука? Радиоактивность «Водолазов»? Судьбу журнала? А почему, чёрт его возьми, и нет! Он всё же писатель – и разберётся, и объяснит, даже если на это потребуется не один рассказ, а десять!

Сбегая вниз по стылой, тёмной лестнице, он уже знал, как назовёт сборник.

«Смыслы».

*

И снова туман, плотный, сырой, сплошь пустые страницы. На долгие годы, десятилетия.

Туман немного рассеялся в Италии, в Вечном городе, где время не имеет значения.

На резном квадратном столике в вестибюле гостиницы лежали иллюстрированные журналы. В стекло скреблась лоза дикого винограда. Человек, представившийся по телефону издателем журнала Bocca di Leone, всё не шёл.

Раковский написал несколько рассказов о Риме, но пристроить хотел сборник «Смыслы», так и не опубликованный на родине ни в закрытой в июле 1960 года «Литературной жизни», ни в другом журнале, за исключением рассказа «Смерть журнала», который напечатали в «Новом мире» в мае 1961 года. За десять лет он не исправил ни слова, не дописал ни строчки: чувствовал, «Смыслы» нельзя править, какими бы фальшивыми они сейчас ни казались. Ворох рассказов, написанных после многострадальной «Немоты», значил для него очень много.

Звонивший не спешил.

Раковский поднялся в номер, опорожнил мочевой пузырь, спустился в пустой вестибюль. На рецепции спал сухой старик. Если бы кто-то спрашивал Раковского в эти десять минут, он бы разбудил портье.

Вестибюль пересекали мокрые следы. Тот, кто их оставил, носил огромную обувь, например, галоши со свинцовой подошвой.

Раковский вернулся за овальный стеклянный столик. Стопка журналов заметно выросла.

– Хватит, – тихо сказал он, присматриваясь к затенённым углам, – хватит редактировать... Я ведь не пытаюсь всплыть...

Что-то влажно хлестнуло по оконному стеклу.

Звонивший опаздывал на два часа. В телефонном разговоре прозвучали имена общих знакомых, все были так или иначе связаны с почившим журналом «Литературная жизнь». Звонившего интересовали произведения, которые так и не появились на страницах «Литературной жизни». Назначили встречу.

За окном потемнело. На улице прогремели выстрелы. Старик за стойкой всхрапнул. Раковский встал, прислушиваясь и высматривая карабинеров, потом сел.

Кто-то крикнул: «Nero!», взвизгнули тормоза автомобиля, стихло. Плёнка тишины медленно обволакивала ветхое, увитое виноградом здание. Движение и шорох лоз стали зловещими.

Раковский взял наугад журнал, открыл на случайной странице и бессмысленными глазами уставился на чёрно-белую фотографию водолаза в громоздком медном шлеме. Водолаз смотрел в ответ сквозь решётчатый иллюминатор; из-за дефектов и возраста снимка казалось, что глазницы ныряльщика забиты тиной, нос и губы – объедены, а сквозь неровное отверстие в щеке виднеется горло.

Раковский спросил у себя, сколько готов ждать.

И незамедлительно ответил: всю ночь.

*

[Написано в сентябре 1962 года для выступления на литературном вечере, посвящённом творчеству А. Л. Гука. Не публиковалось. Печатается по рукописи, найденной в архиве В. Т. Раковского]

После кончины Александра Гука мне позволили ознакомиться с его черновиками. Наброски, мысли автора. Гук хотел написать о книге, которая создала сама себя. Первая книга писателя – это доказательство того, что он существует как писатель. В умозрительной истории Гука было наоборот: книга лишь прикрывалась автором, подкрепляя своё существование вымышленной фамилией. Я вижу в этом сюжете метафору творчества, когда произведение правит автором, ведёт его по неведомым тропам, но почти уверен, что Гук смотрел на него прямолинейно.

Случается, автор поддаётся соблазну объяснить глубинный смысл произведения: голосом героев или собственным голосом в послесловии. И часто делает это грубо, во вред тексту. Я всё же рискну.

В рассказе «Смерть журнала» я своевольно исказил гуковскую идею о книге без автора. Будни редакции, выход романа неизвестного автора, фурор, слава, и вдруг – разнос в верхах и закрытие журнала. С виду реалистичные события я попробовал объяснить, пускай и про себя, мистикой. А именно самоубийством журнала, который виделся мне метафизической сущностью, обладающей волей и сознанием. С виду здоровый (сравните описание здания редакции в начале и в конце рассказа) журнал чувствует прогрессирующую хворь или теряет рассудок – и, чтобы ускорить собственную кончину, выпускает книгу несуществующего автора, из-за скандала вокруг которой журнал в итоге закрывают. А вся аномальщина – восстание из небытия вымышленного автора, кошмары наяву и смерть главных героев – последствия магического воздействия журнала на вещественный мир.

/развивать перекличку с романом «Водолазы»?/

эпизодов и персонажей. Например, в рассказе «Кафель» герой сталкивается в гостиничной душевой комнате с нагой девушкой, которая только безмолвно хлопает ртом, при этом не спешит прикрыться, оставаясь в соблазнительной позе. На сюжет эта сцена не играет. Желая шокировать читателя, Гук ничего не предложил ему, кроме наготы плохо прописанного персонажа. Удивительно, как данный эпизод не угодил под редакторский нож.

В рассказе «Хочу быть Ярославом Иосселиани» Гук, по сути, выдумывает новый «подводный» язык. Для обозначения звуков, которых нет в русском языке, дорабатывает алфавит и снабжает буквы диакритическими значками. Большинство звуков произносятся настолько своеобразно, что не допускают сближений с элементами русского звукового состава. Много спирантных звуков. Аффрикатов…

/рассказать без подготовки о других рассказах из посмертного собрания сочинений А.Г. – так будет искреннее и честнее/

/в заключение/ Во всех произведениях Гука явственно чувствуется сомнение: что это, реальность или фата-моргана? Жизнь или литература? Автор тонко предощущал эту неопределённость, перенося её в тексты. И если вы спросите меня, считал ли он себя вымышленным персонажем – писателем внутри книги, возможно, внутри другой книги, – то я двусмысленно промолчу.

А вы-то сами кто?