Снаружи дождило. Влага с гнилых досок сочилась вниз, попадала на кожу, скапливалась в открытых глазах неспящей, пропитывала одежду. Пахло сырой землей и свернувшейся кровью, мыши свили гнездо в ногах. Грызуны давно проникли в ее обитель, неспящая их не трогала.

Невидимое отсюда солнце дарило иллюзию жизни, прорезая лучами дыры в плотной завесе туч. День — время, чуждое ей. Время, вычеркнутое из прошлого. У нее не осталось памяти, эмоций, желаний. Все пожрал вечный свербящий голод.

Изо рта неспящей лениво выполз дождевой червяк: они перестали ее бояться наравне с мышами. Она лежала без движения, обманчиво-спокойная, с виду беспомощная, грудь не вздымалась, веки не трепетали.

Кто-то приближался. Сквозь траву, сквозь корни деревьев, сквозь толщу жирной черной почвы неспящая слышала робкую поступь, чуяла смятение. Верхняя губа приподнялась по-собачьи, пальцы с обломанными ногтями царапнули доски.

Шаги стихли. Кто-то стоял над ней. Железо впилось в землю и кромсало ее не хуже острых клыков, рвущих шею жертвы. Неистово, яростно. Бессмертные глубоко внизу веселились и ждали.

Их веселье и ожидание совсем не похожи на людской праздник или разлуку. Нет. Так ждет стальной капкан. Терпелив и бездушен, он караулит свою жертву, чтобы потом стиснуть стальные челюсти, вонзиться крючковатыми зубьями в сладкую мякоть, разгрызть кости, насытиться кровью.

Чем сильнее дергается обреченный, тем безжалостнее хватка. Чем больнее, тем веселее. Капкан не плохой и не хороший, он таким создан и по-своему нормален.

Чернозем наверху глухо пересыпается. Гость шумно дышит, он нетерпелив и отчаян. Мокрая земля чавкает, дождь кончился, обескровленная хмарь сочится моросью, словно заживающая рана сукровицей. Неспящая, заточенная до поры в своем тесном логове, осязает холод космоса, пришедший с небесной водой.

Но гостю жарко. Он потеет, и капли этого пота усугубляют жажду неспящей. Сердце гостя колотится, суетливо гоняя и без того горячую кровь. Аромат крови смешивается с ароматом железа, почвы и влаги.

Чернозем в этих местах изумительный: палку воткни, и та пустит цепкие корни, восстанет новой жизнью. В округе много грибов, но никто не берет их, ведая, где они растут. Мыши и черви жрут досыта.

Досыта…

Гостю это не нравится. Он стремится разрушить то, что не создавал, собрать то, что не сеял. Что ж, он не первый. И не последний. Она встретит его, как много раз привечала других. Она бы радовалась, кабы могла. Но стальной капкан не радуется. Стальной капкан терпеливо ждет…

Комочки земли дробно простучали по дощатой крышке и спугнули мышей. Сквозняк проник между щелей и едва заметно шевелил ее волосы, точно гладил. Некогда они были черные, как помыслы детоубийцы, но теперь выцвели и походили на окрас ее серых соседок.

Нечто тяжело рухнуло на доски, они не выдержали и провалились в нескольких местах. Так проваливается грудная клетка от удара нечеловеческой силы, обнажая еще живое, трепещущее сердце.

Исцарапанные пальцы показались в проломе и потянули на себя старое дерево. Капелька крови стекла и попала ей на живот. Тело обожгло пламенем, наверху ветер зашумел в кронах дубов и берез, закачал сосны. Тучи сгустились, стало сумрачно, но это все обман. Сейчас день.

Ладони исчезли. Металл извне крушил истлевшую деревянную плоть, как палица татя купеческий череп. Несколько раз он звякнул по дужке замка, но не сумел ее сбить. Да, замок крепок. Время не совладало ни с ним, ни с ней.

Доски скрипнули, и плоский язык железа почти коснулся неподвижной узницы. Несколько сильных ударов заступом окончательно разворотили крышку. Гость упал на тело, словно желая совокупиться. Бессмертные ждали.

...Давно, десятилетия назад, на нее так же наваливались по очереди, держали, сопели. Ее крики напрасно летели в раскрытые ставни испуганными птицами. Она вырывалась и яростно кусалась, словно уже тогда сознавала, что ее ждет.

Кулак, провонявший махоркой, схватил ее за косу и несколько раз приложил затылком о печной угол. В тумане беспамятства она познала грех, мука перемежалась с постыдным удовольствием.

Натешившись, они оставили дверь нараспашку, ночью порыв ветра затворил ее, с ветром прилетел шепот, и она лишилась покоя. Шепот щекотал уши, шуршал мышиными хвостами по полу, столетней пылью покрывал стены…

Цепкий взор неспящей нашарил глаза гостя. День еще не отступил и дарил надежду, она не шелохнулась, даже зрачки не дрогнули, но гость увяз. Паутина опасна для беззаботных насекомых своей невидимостью и мнимой хрупкостью. Букашек, запутавшихся в ней, ждет неизбежная встреча с жутким хозяином.

Гость оцепенел. Молодой крестьянин с русыми волосами и небольшой щетиной силился отвести взгляд, но тщетно: на ее стороне бессмертные. Солнце било челом перед новорожденными сумерками. Теперь оно тоже на ее стороне. Кровь, запекшаяся на ободранных руках гостя, бередила то, что заменяло ей душу. Сама по себе кровь никчемна, ценен дар, обитающий в ней. Дар по образу и подобию.

Тени деревьев удлинились и косыми линиями перечеркнули фигуру крестьянина. Капельки пота блестели на его лбу, руки сжимали плечи неспящей, на побелевших губах комом теснился вопль. Железо и продолговатые палки валялись рядом.

Минуты тянулись для него черной древесной смолой. Она же существовала вне времени, ее вселенная вмещала лишь голод. Скоро тени расширятся, расползутся вокруг, наводнят землю. Люди запрут ставни, уложат детей и будут чутко спать, опасаясь ночного стука.

Пусть себе почивают. Нынче ей нет нужды рыскать.

Бессмертные снизу предвкушали, они почуяли что-то. Или кого-то? Вскоре ее нервные окончания уловили новые звуки. Она давно ни на что не реагировала: хоть водой облей на морозе, хоть цепляй к хвосту самого быстроногого скакуна и дуй по степи до самого горизонта.

Но она была чуткой, она частичка бессмертных. Конечно, есть способы совладать с ней. Гости захаживали и раньше, да где они нынче… Все речные твари, от раков до русалок, молятся на нее. Этот подобрался к ней ближе всех. Думал, что подобрался: дневной свет не властен в ее вотчине.

Кто-то едет сосновым бором. Тележные колеса скрипят. Так шушукаются половицы глубокой ночью в предрассветный час, в их тихих стонах звучат голоса бессмертных. В телеге сидят злоба и страх. Страха больше, намного больше, и он прибавляется с каждым оборотом колеса.

Страх выплескивается из телеги, подобно пене изо рта старика, больного падучей. Страх стелется по траве потусторонним мороком, играет сосновой хвоей, ласкает лица раздвоенным змеиным жалом. Повсюду присутствие бессмертных, и чудится, что там, на поверхности, уже нет ничего, что все пожрали земные недра.

Лошадиное сердце бьется неровно, кобыла прядает ушами и фыркает. Люди напрасно считают скотину безмозглой. Разума у животных нет, кровь их лишена духа и сытости, но помнят они многое.

Про то, что явилось из первородной межзвездной тьмы и поселилось под землей задолго до приручения огня, про силу полнолуния и про слова, которые не произнести ни на одном из нынешних языков.

***

— Говорю тебе, тама он! — Конопатый Антипка дернул вожжами, и гнедая кобыла перешла на рысь.

Только что прошел дождь, на лошадином крупе блестели капли. Солома, устилавшая телегу, сопрела. Гнедая нервничала и трусила неохотно. Силантий отложил топор.

— Пошто не сдержал? — Он сграбастал младшего брата за плечи.

— Пусти, пусти!!! — вырвался Антипка, опасливо косясь на топорище, торчащее из сена. — Ну чистый лешак… — Он потер горящую огнем руку. — Тебе хорошо: залил бельма и горя не знаешь!

— Горя не знаю?! — Силантий привстал. Всклокоченная борода с застрявшей в ней древесной стружкой и впрямь делала его похожим на нечистую силу.

— Не серчай, братец! — засуетился Антипка. — Неровен час, пришибешь.

Силантий сник. Два дни минуло с похорон Анфисы. Страшно померла его дочь накануне свадьбы. И хоронили ее противоестественно, не по-христиански. Отрубили голову, напихали в рот чесноку, вогнали меж грудей кол осиновый, нагрузили гроб камнями да в воду бросили. Убитый горем отец сам налегал на весла и лодку, подале от берега отводил.

Запил Силантий. Думал забыться, потонуть во хмельном омуте. Пил, рыдал, бранил свою бабу, обнимал младшенькую Дуняшку. Дочурка упиралась кулачками в широкую папкину грудь, отворачивалась от колючей бороды, морщила носик от сивушно-чесночной вони.

Был Силантий, да вышел весь. Даром что могуч, как вол, но духом слаб оказался. А вот Ванька — герой. Тощий, как Антипка, а гляди-к ты, кремень характер-то. Мстить пошел за зазнобу. В одного пошел! А он, Силантий-то, поначалу свадьбе противился, согласья не давал…

За полвека селяне смирились. Привыкли к страшному соседству. Да и как не привыкнуть, когда сгинуло столько смельчаков?! Проще всем гуртом от мертвяков избавляться, благо река-матушка рядом.

— Ну, ты это… — виновато промолвил Силантий, — зла не держи. И шибче правь-то. Солнце вона, низко уже… — Он взял топор и продолжил работу. Осиновая стружка скручивалась тонкими полосками, путаясь в бороде.

Сосны расступились, показались первые надгробия. Гнедая встала.

— Ну! — Антипка приподнялся. — Пшла, чертва кляча!!! — Он удобнее перехватил вожжи.

— Охолонь! — Силантий сжал запястье младшего брата. — И чертей не поминай, накаркаешь… Айда. — Он взял топор и грузно спустился с телеги. Башка, налитая похмельным свинцом, гудела церковным колоколом.

— Пешком пойдем? — поежился Антипка.

— На метлах полетим… — бросил Силантий, не оборачиваясь. — Дрын возьми.

Ветер стих. Сосны замерли, громоздкие тучи, облепившие небо, как мухи навозную кучу, нависали над головами. Они давили, словно старый кожух жаркой ночью, лихорадкой дурманили сердца. Свежесть, принесенная недавним дождем, обернулась липкой предгрозовой духотой.

Воздух сделался спертым, Силантий помнил его. Он, тогда еще сопливый пацан, на спор в Акулинину избу залез. Акулина обреталась на окраине, почти в лесу, стал быть. Снасильничали ее людишки барина по пьяному, стал быть, делу, неделю девка носу на божий свет не казала.

На селе Акулина-то ведьмой слыла. Случалось, что по нескольку дней ее не видать было, но неделю… Слухи поползли, крепостные решили до барина сходить. Силашка хорохорился перед детворой, мол, сам наведаюсь да проверю. И сдержал слово…

В избе ведьмы смердело гнилой картошкой, везде паутина да дерьмо мышиное, будто не заглядывала сюда ни одна живая душа год, а то и поболе. Навроде красная девка, а в таком бардаке конец приняла.

Акулина валялась подле печки, подол задран до пояса, срам оголен, из разбитой головы что-то натекло и засохло. Вот такой у ней, значится, конец вышел, без покаяния. Да и надо ли оно, покаяние, ведьме-то?

Тятька в тот же вечер высек Силашку. Люто высек, по-взрослому жестоко. Сграбастал старшего сына, швырнул на лавку, придавил коленом, сорвал порты, и пошла плясать губерния. Березовые прутья так порвали зад, насилу оклемался потом.

Но история не в этом. Силантия пороли и раньше, да не по разу. В другом история. На краю лавки, у самой головы визжавшего мальца, лежал позабытый матерью тесак. Силашка гляделки стер, до того манила деревянная рукоять.

Мама утром потрошила рыбу, пойманную давеча Силашкой на реке. Несколько приличных карасей, и обед обеспечен. Таких красавцев и к барскому столу не зазорно подать. Должно быть, теперича караси там крупнее водятся, да только не сыскать охочих до здешней рыбки. Всяк знает, чем она тута питается…

Вот, значится, приготовила мамка ушицу, вымыла нож да и положила сушиться. А потом Силашка в чужую избу забрался и очутился прямехонько на той самой лавке. И ножик под носом.

Каждую трещинку помнил Силантий на энтой рукояти, будь она проклята, каждую зазубрину на широком лезвии. В детскую голову прокрался паук. Он шевелил внутри длинными волосатыми лапками и шипел. Глухо, мягко, настойчиво.

Возьми нож-ж. Бей наугад, наотмаш-шь. Ты не промажеш-шь. Сразу горло проткнеш-шь.

Силашка вцепился ручонками в шероховатое дерево лавки и зажмурился, боясь дать волю пальцам. Отец матерился, прутья свистели и рассекали кожу, а неугомонная тварь в голове требовательно шептала.

Так и жил все эти годы Силантий с памятью о том тесаке. Утром, пока тятя с мамкой на поле горбатились, а малой Антипка в люльке агукал, доковылял Силашка до сеней, отдышался, на двор вышел да в отхожем месте злополучный тесак утопил.

Родители поискали, поворчали да и списали пропажу на домового. А Силашка домовенок ночами не спал, кошмарами мучился до самой Пасхи.

Носил в себе Силантий тот грех ровно камень. На исповеди молчал и лишь бате открылся, когда тот помирал. Простил старик, да и как не простить-то, когда одной ногой у господа на пороге стоишь.

Только слово странное отец сказал перед смертью, чудное слово. Не ты, мол, один такой, боженька, мол, нам судия…

Народ не схотел на погосте усопшую Акулину хоронить, но отец Иннокентий воспротивился. Темнотой обзывал, анафемой грозил. Отпеванье провел по всем канонам, стал быть. А когда на новую луну пастуха Николку нашли с глоткой, разорванной от уха до уха, пытался поп людей убедить, что волк это.

Сказывал, мол, еду к барину, охотников покличем. Собрался и смылся, сучий сын. Тоже, видать, послышалось чего, а может, не только послышалось. С тех пор и мыкаются селяне. Барин деревню продать пытался, да не берет никто. Земля слухами полнится. Земля много чем полнится и много кого носит…

Разик приезжал приказчик какого-то помещика. Все ходил, тросточкой поигрывал, с бабами шутил, мужиков куревом угощал, про иноземну железну дорогу байки травил. Над историей тутошней посмеивался, преданием называл.

Вечером собрался назад. Будет, говорил, у вас новый барин. Без предрассудков, европейский. Куды там… Ни его не нашли, ни кучера, ни лошадей, лишь карета перевернутая.

Списали все на разбойничков, коих тут уж несколько лет как не водилось. С тех пор как все приключилось, с лихими людьми разговор стал короткий — веревку да сук покрепче, недалече от погоста. Барин кого надо умаслил и сам не вмешивался.

Оно и понятно. То, во что переродилась Акулина, уважало мясцо висельников. Поутру их топили, изрядно обглоданных, а землячка подолгу не вылазила потом. Словом, поохали по приказчику да забыли.

Зубоскалы из окрестных деревень прозвали село «Два погоста». Первый — православный, который за лесом. Там погребены те, кому повезло преставиться своей смертью. По-людски, стал быть.

С умершими прощаются на скорую руку, предают земле, опасливо крестясь, стараясь не смотреть на противоположную окраину, невидимую за частоколом крестов и буграми старых камней. В той стороне не хоронят...

Второй погост — в омуте на середине реки, где святую землю заменяет зыбкий склизкий ил, а могильные кресты — водоросли. Страшно, но свыклись.

Смеяться-то зубоскалы смеются, но удить ходят на озера. Да и не смех это, а так, бравада пьяная. Неспящая фамилий не спрашивает… Так и повелось: село стоит, второй погост растет пуще первого, в реке плещется сытая непуганая рыба.

***

Силантий брел тяжелой размашистой поступью, Антипка семенил следом. Надгробия провожали братьев. Антипке чудилось, что некто пристально смотрит в спину, и он ежеминутно озирался по сторонам.

— Не егозись… — буркнул Силантий.

— Дык боязно, братец...

— Солнышко не село ишшо, спит она. Мертвым сном.

«Мертвым сном», — подумал Антип. Какие сладкие слова: «смерть» и «сон». Антип просиял. Смерть и сон — это вечность! Как же он раньше не дотумкал! Шепот был прекрасен. Шепот делился с ним, открывал ему тайну мироздания.

Что есть дух, дар, образ, подобие? Тлен! Тлен и обман! Плодитесь и размножайтесь, мучайтесь и терпите. Терпите побои, лишения, голод, непосильный труд. За ради чего?! Чтобы потом, опосля смерти в иную жизнь? Снова служить кому-то?

Шепот доверительно ласкал уши, наливал мускулы доселе неведомой силой, и страх исчез. Антипка замедлил шаг.

Силантий обернулся:

— Ты че…

Свежеструганный кол рассек ему бровь. Силантий вскрикнул, отшатнулся, выронил топор и зажал рану. Второй удар размозжил пальцы. Силантий застонал и скрючился, схватившись за перебитую кисть.

В последний раз палка обрушилась на затылок. Силантий повалился на бок, сломав чей-то трухлявый крест, да так и остался лежать на могильном холмике, поросшем травой.

Тучи расступились, небо скалилось закатом. Антипка бросил кол, наклонился и подобрал топор. Вразвалочку подошел к могиле, встал на колени, поудобнее перехватил топорище.

— А помнишь, как ты мне малому ночью рожу углем измазал? А как за вихры таскал? — Лезвие с хрустом раскроило старшему брату череп.

Антипка улыбался…

***

Ванька беззвучно плакал на сельском погосте. Слезы катились по небритым щекам, стекали за пазуху, капали на то, что лежало под ним. Он сидел в разрытой могиле прямо на теле трупа, не тронутого разложением, посреди раскиданных досок старого гроба.

Пара осиновых кольев валялась тут же, в яме. Протяни руку и возьми, но тело не слушалось. Мертвые глаза парализовали волю. Иногда на них садились мухи, опускали свои хоботки в жуткие бельма, но покойница глядела не мигая.

Зрачок в зрачок. Стылая глубина вечного космоса, таившаяся в этих бездонных зраках, отражавших грозовые тучи, подчиняла, высасывала Ванькину душу. Вот ведь как повернулось: шел на охоту, да сам в западню угодил.

Теперь вся надежа на мужиков, осину да проточную воду. Его сыщут, когда солнце воскреснет, и Ванька обнимет свою любушку на речном дне, где смерть обвенчает их, изуродованных…

Внутри головы назойливо гудело безумное глумливое бормотание. Шепталось все кладбище: кресты, надгробия, рассыпавшиеся гробы под землей, то, что пряталось глубоко под ними, и то, что приползло вместе с тучами, но не пролилось дождем. То, что не позволяло успокоиться погребенным и ненавидело живых.

Ванька вздрогнул, не в силах шевельнуться, когда ледяные тонкие пальцы впились в плечи. Очи неспящей налились красным, отражая небо, объятое пламенем преисподней, полные сочные губы раскрылись сладострастным розовым бутоном, обнажая крепкие желтые клыки.

Она притянула к себе несчастного. Она всецело обладала им, как ей самой обладали когда-то. Она чуралась плотских страстей, но брала больше, нежели отняли у нее. Она пережила своих обидчиков и слилась с вечностью.

В глазах у Ваньки померкло, горло обдало жаром, шепот вокруг превратился в оглушительный торжествующий ор, и Ванька растворился в нем…

Голод — единственное подлинное мерило. Это вам не какое-нибудь церковное «Почитай отца и мать». Голод пытает, как самый искусный палач, не дает покоя, заставляет выходить из могилы, испарениями сизого тумана подыматься из земных пор. Сегодня она сыта.

Гости навещают ее не часто, но все же случается. Недалече ошивается второй, плененный бессмертными. На одном из захоронений валяется свежее мясо, братоубийца спрячет его в окрестных буераках и укроется сам до будущих сумерек.

Люди не найдут, а лисы и волки не осмелятся тронуть ни того, ни другого. У барина и его холопов — право первой ночи, у нее — первый глоток и кусок.

Завтра, после заката, она тоже не станет рыскать.