(РАЗ)

Пульсирующая боль выдавливает глаза изнутри, тело содрогается от дрожи, сердце судорожно бьётся в грудь. Сдерживаю себя и смотрю на дверь.

— Постучимся к соседям, — предлагаю я после осмотра нового съёмного жилья. — Спросим, как в квартире, а то вдруг опять не повезёт. А, пап?

Отец кивает и жмёт кнопку звонка. Открывает высокий животастый старик в майке и спортивном трико. Кожа на лице старая, как поношенная перчатка. Губы растянуты в самодовольной улыбке. Не знаю почему, но хочется бежать и ни разу не обернуться.

— День добрый.

Ростом отец низок, но крепок и подтянут. В глазах — лениво затаилась печаль, губы похожи на ровный разрез.

— Добрый, — отвечает сосед и обливает ледяным взглядом.

— Хотим снять квартиру рядом с вашей, поможете с выбором? В прошлый раз не повезло, вот и решили перестраховаться.

— Ах эту, у Матвеевны, что ли? Милая женщина, знаем друг друга с детства. Здесь её сестра жила. Надолго снимать будете?

— Если понравится, то длительно. Я Игорь Андреев.

— Аркадий Петрович Наумов, — говорит старик. Пожимает нам руки. Ладонь сухая, шершавая. В ней что-то хрустнуло.

— Ваня, — говорю я и вздрагиваю, словно сосед коснулся меня ещё раз, невидимой и ледяной когтистой лапой.

— Квартира угловая, выходит на север. Уютная она, но света маловато, и трубы, стояки, барахлят. Иногда шумят и забиваются, в остальном хороша. Был я и в комнатах. Приятные и влажные.

— Какие? — переспрашиваю.

— Важные, молодой человек, вы не слышите? В них жить хочется, и отдыхать от солнца по утрам в жаркие летние дни.

— Спасибо, нам подойдёт, нет времени и сил искать другое жильё, — говорит отец. — Пошли, сын, мама внизу, ждёт у машины.

— До встречи, соседи. — Аркадий машет жилистой рукой и не отпускает с губ дрянную улыбку.

Идём к выходу и до первого глотка вечернего воздуха страшусь признаться самому себе: из полутёмного коридора Аркадия пахнет болотной сыростью. Чувство тревоги холодком бежит по спине.

У подъезда пыхтит грузовик, грузчики вынимают из кузова последние коробки, смеются и шутят. Хозяйка Ольга Матвеевна говорит маме о плюсах района и своего жилья, расхваливает, трясёт договором найма.

— Лена, — влезает в разговор отец, — подписываем и заканчиваем. Мы все очень устали.

Он выхватывает бумаги, размашисто ставит в них подпись и отдаёт хозяйке.

(ДВА)

Никому не говорю никому, что стены впитывают слова и взгляд Ольги. Ближе к ночи они зыбко изгибаются и отдают алчностью, мнительностью. Кажется, узенькие глазки Ольги Матвеевны мерцают синим и затухают тотчас, как мы отдаём аванс и предоплату за следующий месяц. Она склабится, обнажив жёлтые зубы, и молча удаляется с копией договора в руках.

Несколько часов спустя мама переставляет посуду по полкам и варит супы за плитой часами напролёт, пока отец собирает стенной шкаф в зале. С подсветкой из светодиодных ламп. Безмолвно и неторопливо. Я же разгребаю хлам на балконе и, заскучав, бреду в ванную. Встаю под душ и замечаю на стене вздувшуюся плитку. Касаюсь указательным пальцем — кусок отваливается и с грохотом разбивается.

Прибегает отец, мы с ним разбираем часть плиток и открываем огромное пятно плесени на штукатурке — зелёное, на полстены. В нос врывается волна сырости и смрада, к горлу катится комок, живот урчит, готовый низвергнуть остатки обеда.

— Вот блин, придётся ехать в строительный, — говорит с досадой отец. — Не хочется, и так дел хватает. Лена! Мы в магазин, ты пока полы помой хотя бы на кухне!

— Ага, — слышим ответ.

— Вот и хорошо.

— Я сам схожу, раз такое дело. Ты собирай мебель, — вызываюсь я.

— Нет уж, я сам.

Отец зевает и машет рукой. Плетётся в коридор и одевается. Я смотрю на его широкую спину и неуклюжую походку. Слишком податливо соглашается и вяло впитывает уроки жизни.

Прошлая квартира радовала количеством комнат, мы селились с рвением, но спустя неделю выезжаем потому, что в розетках скачет напряжение, выбивает автомат в подъезде и мигает свет. Хозяйка, ещё на днях державшая улыбку до ушей, разводит руками и виновато говорит, что ничего подобного раньше не было и никто из квартирантов не жалуется. Родители сидят напротив и кивают, устало водят глазами по дорогой мебели этой дамы с тройным слоем косметики на лице и отутюженными нарядами, пропитанными духами от Диор. Дальше — хуже. Пьяные соседи и дебош в высотке на окраине города, приводы полиции по ночам. Пьяный сосед в кирпичном трёхэтажном доме. Он валяется в соседнем дворе, мы с отцом отводим его домой, а он поворачивается к нам и говорит: "Есть Бог на свете! Есть..."

— Есть, — отвечает отец.

На следующий день мы наблюдаем то же самое. С теми же последствиями для нас: сладкий сон пьяницы у нашей двери и стук среди ночи, мол, откройте, помогите дойти, я потерялся. Съезжаем. С каждой неудачей мама вздыхает и молчит днями напролёт, закрывается в спальне. Вечером отворачивается спать к стене, пока отец принимает ванну или курит на балконе. Я теряю всякий сон и подмечаю в отце сухость и бледность кожи. Бледность и морщины, вертикальные, с глубокими бороздами, из которых сочится кровь. Они затягиваются после разговора с Аркадием и похожи на шрамы.

Вспоминаю переезд из соседнего города. Продаём квартиру, трогаемся в путь, полные надежды на новую отцовскую работу. Первые дни его хвалят, повышает и находят повод уволить. Не везёт, прости и всё такое. Тут ещё нечистоплотность риелторов и ощутимая разница в ценах на жильё при перепродаже квартиры играют злую шутку.

Деньги тратятся, терпение и нервы натягиваются. Вуаля, мы оказываемся на улице. Ни родственники, ни близкие друзья не замечают нашу проблему. Отмалчиваются и делают вид, что ничего не происходит.

(ТРИ)

Аркадий попадается на глаза почти каждый вечер. Он сидит на скамейке у подъезда и раскуривает сигарету с длинным фильтром. Уж больно смакует дым и выпускает его через ноздри, чуть вздрагивая плечами, словно получает неслыханное наслаждение. Рядом с ним ворчит бабуля в платке и сжимает тощими руками набалдашник трости. Я здороваюсь, они кивают в ответ и провожают испытующим взглядом. Однажды бабуля попадется одна и на моё приветствие отвечает вопросом.

— Недавно заселился с родителями?

— Да, Аркадий вам сказал?

— Ага, милок. Сколько тебе годков?

— Двадцать пять.

— И как в новой квартире? Матвеевна чего говорила про неё?

— Немного, раньше сдавала мало, сестра её жила.

— Сестра, — кивает соседка, — значит, говорила. Она всю жизнь тут провела. Знавала я её в молодости. Я-то под вами живу, на первом этаже. Так вот, злая она была, никого к себе не водила, жила одна и умерла она там одна, детей у неё не было, мужика тоже. Всю жизнь. И друзей пересчитать по пальцам.

Я не отвечаю. Поднимаюсь по ступенькам, за спиной слышу старушечьи причитания. Я ведь и имени её не спрашиваю.

Мама гремит посудой на кухне и, увидев меня, расплывается в улыбке. Вся она светится — глаза блестят, ноздри раздуваются, рот приоткрывается, руки порхают над новыми кастрюлями.

— Встретила я сегодня на улице мужчину, он продал мне немецкую посуду, представляешь? Так приятно. И домой подвёз, Геной зовут. Говорит, купил в подарок и зря, оказалось. Решил отдать за полцены.

— Понятно, — равнодушно говорю я и спешу в спальню.

Не без удивления встречаю отца за компьютером, он нажимает на мышку пальцем и глядит на меня сонливым, туманным взглядом.

(ЧЕТЫРЕ)

Про бабулю с нижнего этажа — молчок, но родители сами твердят о запахе старых тряпок и плесени в доме. И влага оказывается под ванной — непонятно, где течёт. Отец вызывает сантехника, он вливает в себя стакан спирта и ковыряется весь день. После него мы всё переделываем. Возимся ещё один день, после чего заделываем разобранный кусок стены новыми плитками, пока я не замечаю, что плесень разрастается снова. В этот раз под ванной — зелёное пятно и мох по углам. Отец вздыхает и решает отложить до завтра.

По ночам я, липкий от пота, выныриваю из когтистых лап сна. Одеяло лежит на полу, в комнате пахнет сыростью. Сажусь в темноте и прислушиваюсь, озираюсь.

Дрожащими руками включаю ночник и наблюдаю за тенями — они проворно собираются по углам. Сгущаются и ворочаются в глубине провала меж стен. Я подхожу к углам — и чувствую жар. Отступаю, смахиваю капли пота со лба.

За стенкой бубнят родители. Прихожу к ним и спрашиваю в темноту, пока ещё неживую, почему они в час ночи не спят. Отец отвечает, что мама кому-то пишет сообщения, и свет экрана телефона его будит. В ту секунду я чую шёпот и шорох, словно кто-то рядом крадётся. Иду в спальню и до самого утра, ежечасно, сажусь в постели, включаю ночник и жду конца непонятной пытки. Кто-то в тенях ждёт меня.

(ПЯТЬ)

Тени в углах чернели и днём. Их жар разгоняет холод осенними днями.Труба стояка в спальне засорена, и батарея не греет, отчего сквозняк с балкона гуляет туда-сюда и студит ноги по ночам. Шёпот не прекращается, как и непонятная сырость. Наоборот, к осени они крепнут. Мы ищем их источник чуть ли не каждый вечер.

Звоним хозяйке и спрашиваем, что и почему. Она приезжает, нудно кивает и разводит руками, как и все хозяева сдаваемых квартир. Стеклянный взгляд гуляет по стенам, потолку, но не по нашим лицам. Наконец, она уходит и просит не задерживать плату.

Кажется, шёпот смешивается с шорохом из-под мебели и влажными лапами ползёт внутри головы.

Родители спят на разных кроватях и включают подсветку на стенном шкафу.

Чернильные тени не отступают.

Мама задерживается на работе и приходит с огоньком надежды в глазах, чуть растрёпанными волосами и вырванными пуговицами на блузке. Я спрашиваю её, всё ли в порядке, но получаю похлопывание по плечу и крепкие объятия.

В те же дни отец закуривает не на балконе, а за столом на кухне. Смотрит новости и подолгу затягивается дымом, открывает попутно форточку, для вида. Дым предательски тянет обратно, и мой чуткий нос его вдыхает. Я встаю и ухожу в спальню, иногда голодный, и слышу, как мама ругается с отцом. Он же что-то бубнит в ответ и спрашивает, зачем она ставит пароль на телефоне и прячет запасную сим-карту в верхнем ящике шкафа под одеждой. Мама в ответ молчит и просит не лезть не в своё дело. Я не вмешиваюсь, порой захожу к ним на кухню и наблюдаю, но отец указывает мне на коридор, одним взмахом руки. Чаще — просит маму поговорить со мной и сказать, кто в доме хозяин.

— В моей квартире я решаю, где мне курить и о чём спрашивать, — говорит отец.

— Ты не в своей квартире, понятно? — отвечает мама и переставляет немецкую посуду на плите. Одна падает и звенит под ногами.

Я выбегаю из кухни и закрываюсь в спальне. Затыкаю уши, шёпот просачивается сквозь пальцы. Звучит неясный, новый звук. Пока он похож на то, как лезвие со свистом рассекает воздух. Снова и снова.

(ВЫШЛА)

Через месяц я разбираю слова в шёпоте. Отдельные фразы не имеют смысла, но в них слышатся проклятия, оскорбления. Словно говорит старуха, но не та, что сидит во дворе, нет. Другая. Она матерится, орёт. Произносит моё имя.

Вскакиваю ночью от грохота. Очень похоже на то, как в стену кто-то остервенело стучит кулаком. Выхожу в коридор — горит свет в зале. Родители лежат в постели.

— Всё нормально? — спрашиваю.

— Да, — отвечает мама, — иди спать.

Отец встаёт и подходит ко мне. На нём семейные трусы и тонкие носки.

— Просто знай, сынок, у твоей мамули появился ухажёр. Она пишет ему сообщения и встречается после работы. Да, дорогая?

Мама молчит.

Я не отвечаю и спешу в кровать. Не смыкаю глаз до утра. Жду рассвета потому, что в углу у выхода из спальни кто-то стоит, склонив голову на грудь. Невысокого роста, сутулый, в мешковатой одежде. Он шепчет моё имя. Или она. К утру понимаю: если бы я приблизился к фигуре, то мог прибавить седины в волосах.

С первыми лучами капризного солнца вскакиваю и бегу в туалет мимо теней, мимо плесневелого запаха из ванной и влаги в коридоре. Горячая струя мочи бьёт в унитаз, облегчённо вздыхаю. Заканчиваю, иду в зал. Родители, заспанные и хмурые, сидят на кровати и молчат. Словно их комнату посещает другой гость. Спросить страшно, но всё же решаюсь. Они смотрят на меня, как на дурачка, и не отвечают.

Родители молча одеваются, идут на работу, я тоже. Вечером волочу домой ноги. На скамейке сидят Аркадий и бабуля. Лицо старика напоминает скомканную наждачную бумагу.

— Привет Анне Матвеевне, — говорит сосед.

— Кому? — переспрашиваю.

— Маме и папе, со слухом что ли плохо?

— У вас плохо, — огрызаюсь и захожу в подъезд.

Замираю на пороге — повсюду съёживаются и шуршат тени, изрыгая шёпот ночного гостя. Руки и ноги немеют, горло саднит от рвущегося крика.Бью кулаком по кнопке лифта. Открываются двери и внутри вижу молодую женщину.

— Идёшь или нет?

Я захожу и говорю, куда мне.

— Чего? — спрашивает женщина. — Второй? С первого? — Она нажимает пятый, лифт трогается. Мы поднимаемся.

Я жму на второй, но не успеваю, проехали.

— Ну ты даёшь, молодой, сердечко не заболит по лестнице подниматься? Иди пешком с пятого на второй, лентяй.

В кабине гаснут почти все лампы, темнота вливается в уши, рот и глаза. Слышу голос и чую затхлые духи, похожие на запах плесени под ванной.

Выбегаю на пятом этаже, у лестницы вниз решаюсь обернуться. В лимонном свете лицо женщины затягивается морщинами и разрывается изнутри, выпуская червей с чавкающим звуком. Они сыплются на пол и расползаются по углам в сгустки теней.

(МАМА)

Сбегаю по лестнице, падаю на ступеньки и растягиваю лодыжку, но всё равно встаю и мчусь домой, закрываю за собой дверь и вижу кривые проёмы на входе в зал, спальню и кухню. Внутри стоит вода. Из них выступают кочки, как на болоте.

Зажмуриваюсь, открываю глаза вновь, но всё пропадает. Залетаю в ванную, открываю воду и умываюсь. Долго стою над раковиной и сдерживаю слёзы отчаяния. Хочется бежать, сейчас же.

Отворяется входная дверь. Отец идёт с работы. Говорю ему, что пора уезжать. Он усмехается и закуривает не разуваясь, в коридоре. Сжимает фильтр желтыми от никотина зубами, скалится.

— Мать дома? — только и спрашивает он.

— Нет ещё, — отвечаю с робостью и гнетущим чувством тоски.

— Ну что же, подождём.

Время тянется липкой слюной гостя в сгустках теней спальни. Ложусь спать поздно. Мама всё-таки возвращается с работы, но терпеливо молчит и льёт воду в ванной. Выходит в пижаме, в руке сжимает крем и мажет им лицо, пока отец подходит с зажатой сигаретой в зубах и хватает её за плечи, пытается увести в зал. Всё выглядит гнусно, сыро и хило, как на премьере бездарного спектакля.

(ПОГУЛЯТЬ)

Следующий день на работе проходит уж слишком тихо, начальник ведёт себя заскорузло и корит за каждую оплошность, которую видит он один. Не обращаю на всё это внимания и несу тело домой. Опустив голову, как шепчущая фигура в углу комнаты.

И этот свист в воздухе, будто бы кто-то машет тесаком над ухом. Но я всё же переступаю порог квартиры. Кашляю и глотаю смрадный воздух.

— Папа, мама? — кричу, но слышу шёпот, шёпоты, они раздаются со всех комнат, но особенно сильно из спальни.

Шорох выползает из-под диванов и растворяется в шёпоте.

Разуваться не спешу, вхожу в спальню. Вижу за светящимся экраном отца с потушенной сигаретой в зубах. Рядом стоит початая бутылка водки и пустая стопка.

— Привет, сынок, — говорит он хрипловатым, почти старческим голосом. По коже струится кровь, из трещин на коже. — Знаешь, я забыл вчера вынести мусор. Поможешь?

— Я, не очень, понимаю, пап, — растерянно отвечаю я и делаю шаг назад.

Голова пульсирует жгучей болью, выдавливает глаза.

За спиной отца, освещаемая бледно-голубым светом монитора, стоит пожилая женщина с опущенной на грудь головой. Глаза смотрят на меня исподлобья, одни белки, но голова медленно поднимается, синеватые, пустые глаза смотрят на меня и обдают холодом. Лицо женщины из лифта и мешковатой фигуры из ночных теней. Тени со всех углов квартиры сливаются в одну и обволакивают гостью.

— Что здесь происходит?

Оборачиваюсь и вижу маму на пороге. Она прикрывает за собой дверь и ставит сумку на пол, слишком громко, ибо звук отражается от стен так, словно ему некуда деться, он оседает в ушных раковинах. Отец срывается с места и проходит мимо меня.

— Дорогая, привет, мне нужно выбросить мусор. Как твой продавец посуды?

— Ты всё о своём. Если хочешь, на развод я подам сама.

— Хорошо, но сначала выкину мусор.

— Что у тебя с лицом?

За минуту до начала кошмара понимаю, что его лицо покрыто чешуёй, а глаза светятся сине-красным. И это мерцание в глубине. Женщина, она же сестра Матвеевны, Анна, скорее всего, стоит на прежнем месте и прожигает звериными глазами. Две голубовато-синие точки ожившей темноты, окутавшей нескладную фигуру. Пытаюсь сказать об этом родителям, но выдавливаю стон. За спиной, в ванной — какое-то движение. Там отваливаются плитки, и за каждой — пятно плесени. Одно за другим. Все они сливаются в серию пятен на чешуе ящерицы или змеи. Она движется и срывается со стены на влажный пол.

— Проходи, поговорим, — приглашает отец.

— Да ты пьян! Конченый ты человек!

— Конечно, дорогая.

Мама не разувается и идёт на кухню. Они оба идут. Мне становится жарко. По спине текут ручьи пота, входная дверь скрипит и приоткрывается. Отец подходит к маме, выплёвывает сигарету, хрюкает и собирает слюну с соплями. Плюёт ей в лицо. Она вытирается и отталкивает нахала от себя с лютой бранью, какую я никогда от неё не слышал. Завязывается потасовка, отец хватает её за шкирку, говорит, что вещи ей собирать не за чем. Волочит по полу в коридор.

Я бросаюсь отцу на спину и обхватываю руками шею, он сбрасывает меня и усмехается, пинает ногой в живот. Закатываюсь в комнату, где скрючиваюсь от боли и вижу разбитый стенной шкаф, в верхних полках которой уже не горит успокаивающий свет. Все лампы разобраны. Встаю и спрашиваю:

— Что ты, чёрт возьми, делаешь?

— Выбрасываю мусор! Давно пора!

Отец пинком открывает дверь и впускает из подъезда языки пламени, вой и писк существ, от них ноют уши и разрывается голова. Ни стен, ни потолка нет, на фоне сверкающего облачного покрова замечаю орду омерзительных демонов, разгневанных, причудливо одетых, застывших среди болотной жижи, где ворочаются змеи. Одна из них выползает из ванной и шипит на меня. Среди тварей с красными глазами вижу животастого Аркадия с обтянутым коркой лицом, из-под неё сочится густая кровь. Вся квартира до колен погружается в зловонную воду, полную скользких тварей.

— Давай её нам, заждались, — хрипит сосед. — Есть хотим и мы, и змеи. Вы быстро справились. Анна Матвеевна любит таких, шепчет громче, настраивает на убийственные нотки. Ох и верит она в ад, даже за чертой смерти.

Отец поднимает маму и под хруст раздираемой одежды бросает в болотную жижу, но не успевает она долететь, как откуда-то сверху выныривает огромное лезвие и со свистом рубит её на два куска. Отец прыгает следом, лезвие, как маятник, снова свистит в воздухе и рассекает его голову надвое. Тело, дёргаясь, продолжает идти.

— Ничего страшного, — говорит Аркадий, полыхая огненными глазами. — В аду ритуал такой. Не порубят — не примут в печку, ха.

Я встаю и бегу к балкону, разбиваю голыми руками стекло. К тому времени желудок опорожняется два раза, но не помню ничего, кроме полоснувшего по спине ножа и огня боли в руках, ногах, словно десятки змей впились в меня и тянут на дно болота.

Затуманенным сознанием успеваю понять, что эта квартира запомнится навсегда.

— Мамапогулять мамапогулять мамапогулять мама выйдет погулять, — шепчет сестра хозяйки в моём демоническом мозге.

Открываю глаза и новым —красным — зрением, вижу, как в немецкой маминой посуде варят отрубленные куски родителей. Поодаль, поджаренные огнём, Аркадий, бабуля, Ольга и Анна Матвеевны перемешивают ложками и половниками бульон. Дают мне на пробу. Неужто я следующий.

Боль выдавливает глаза, разрывает голову. Наполняет меня под мерзкий свист лезвия.