Порой мне кажется, что все произошедшее со мной в доме господина Радомского не более чем параноидальный бред, нелепое помешательство, вызванное вполне естественными причинами. Эта мысль, столь притягательная в своей безупречной рациональности, резко контрастирует с мутными потоками воспаленного сознания, застывшими на бумаге рваной паутиной полуосмысленных слов. Испачканные чернильными оспинами клякс кривые строки хранят в себе зловещую тайну, которая вырвалась наружу из тесной черепной коробки, несмотря на отчаянные попытки удержать ее внутри. Как ни странно, я испытал облегчение, написав эту историю. Она должна быть рассказана — пусть даже ее невольным читателем окажется безымянный врач госпиталя для умалишенных.

С раннего детства меня неудержимо влекло к искусству: мальчишкой я только и делал, что рисовал карандашом портреты и пейзажи, лепил из глины или вырезал из дерева разные фигурки, и получалось, на мой тогдашний взгляд, вполне сносно. Желание творить настолько захватило меня, что после гимназии я отправился в Петербург и поступил в Императорскую академию художеств — к немалому раздражению отца, прочившего мне государственную карьеру. В академии я с головой окунулся в новую жизнь, казавшуюся мне воплощением того, о чем я так страстно мечтал. К сожалению, счастье мое оказалось недолговечным. На третьем году я был исключен за участие в дурацкой студенческой демонстрации, а так как семья от меня отвернулась, то отныне я был предоставлен самому себе. Какое-то время мне удавалось перебиваться работой внештатного чертежника в городской управе, но почти все невеликое жалование уходило на оплату крохотной комнаты на верхнем этаже доходного дома; а того, что оставалось, порой не хватало даже на еду. Я уже подумывал о том, чтобы наложить на себя руки, когда произошло событие, перевернувшее мою жизнь.

В тот день я возвращался из управы в подавленном расположении духа: мне сообщили, что должность моя вскоре будет сокращена из-за экономии средств. На полпути домой я купил газету в надежде отыскать в ней объявление о работе, соответствующей моей профессии. На последней странице мне попалось на глаза объявление некоего скульптора по фамилии Радомский: ему срочно требовался молодой помощник для работы в домашней мастерской. Воспрянув духом, я привел свой костюм в пристойный вид и на следующий день отправился по указанному адресу.

Дом скульптора находился на другой стороне города — изрядный путь, если пройти его пешком, но я не мог позволить себе извозчика. На улице было пасмурно и ветрено, вокруг пахло сыростью и гнилыми листьями. Среди тоскливой октябрьской серости заляпанные грязью дома этой части города выглядели уродливыми формами чужеродной жизни, притаившимися на краю нешироких улочек. Они пялились на меня подслеповатыми буркалами мутных окон, разевали ненасытные рты обшарпанных дверей, пугали бездонными глотками темных парадных. Иногда в окнах домов зажигался неяркий свет. Робкие дрожащие огоньки казались призрачными, почти незаметными и странно неуместными в этом калейдоскопе черно-серых оттенков.

Мое внимание привлек старый двухэтажный дом в одном из глухих переулков, утопавших в зыбком полумраке позднего вечера. На нем не было номера, и внешне он мало чем отличался от других, но странное ощущение подсказывало мне, что я нашел именно то, что искал. Запахнув сюртук, я поборол минутное волнение и направился к дому.

Двустворчатая дверь в арочном входе давно не знала свежей краски. Когда я взялся за массивное кольцо из потемневшей бронзы, чтобы обозначить свое присутствие, одна створка сама по себе открылась, отчаянно скрипя несмазанными петлями. Чувствуя нарастающее напряжение, я проскользнул внутрь. Как только мои глаза привыкли к темноте, я увидел покосившуюся деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Поднявшись по ступеням и открыв дверь, я обнаружил глухую комнату без окон, больше всего похожую на склад, заставленный деревянными ящиками с непонятным содержимым.

— Господин Радомский?

На мой голос никто не откликнулся. Нервно озираясь, я прошел комнату с ящиками и остановился у следующей двери. Сквозь щель в полу пробивался бледный свет, бессильно таявший в обступавшей меня черноте. Открыв дверь, я на мгновение замер, пораженный увиденным. Комната была больше предыдущей, но казалась маленькой из-за обилия мраморных скульптур, застывших в диковинных позах. В чарующей игре света и тени фигуры казались пугающе живыми; расставленные по краям комнаты масляные лампы отбрасывали на статуи теплые блики, отчего казалось, что творения скульптора пробудились от мертвого каменного сна и пришли в движение. Мне потребовалось какое-то время (минута? час?), чтобы переступить порог и приблизиться к статуям. Все они были выполнены в античном стиле, но мастерство творца намного превосходило лучшие образцы, когда-либо созданные древними греками или римлянами.

— Они великолепны, не правда ли?

Я вздрогнул от неожиданности. Поглощенный созерцанием творений неведомого мастера, я не сразу разглядел стоящего у дальней стены человека. Это был невысокий мужчина средних лет, облаченный в линялый халат, свободно болтающийся на его тщедушном теле. Когда я обратил на него внимание, человек стремительным шагом приблизился, шаркая по полу подошвами мягких туфель.

— Скульптор Николай Николаевич Радомский, — отрекомендовался он. — Я так понимаю, вы откликнулись на объявление?

Я представился в ответ и пожал протянутую ладонь, показавшуюся мне на удивление мягкой и холодной, похожей на руку мертвеца.

— Прошу прощения, не сразу заметил вас, — смущенно произнес я. — Эти статуи, они… — на несколько секунд я замешкался, подбирая подходящий эпитет, — поражают воображение.

— Это я должен просить прощения, что не сразу откликнулся, — ответил Радомский, не выпуская моей руки. — Мне хотелось вначале понаблюдать за вашей реакцией. Я должен был узнать, способны ли вы по достоинству оценить настоящее искусство.

Я склонил голову, сделав вид, что эти странные мотивы кажутся мне вполне резонными.

— Вот, взгляните. — Радомский потянул меня за руку, увлекая за собой. — Я создавал эти статуи много лет. Признаться, я почти никогда не выхожу на улицу — делать за пределами дома мне решительно нечего. То объявление в газете дал по моей просьбе человек, снабжающий меня мрамором.

Скульптор показал все статуи поочередно, сопровождая импровизированную экскурсию пространными комментариями. Временами он прерывался, чтобы узнать мое мнение и удовлетворенно кивал в ответ на искренние слова восхищения.

— Предупреждая ваш вопрос, замечу: я не ищу ни славы, ни денег. Я творец, а не торговец. Слава меня не интересует, а в деньгах я не испытываю ни малейшей нужды. Эти скульптуры я создаю для себя, и ни для кого больше.

— Но… разве вам не кажется, что искусство должно принадлежать людям? — невольно воскликнул я.

— Ха! Вы действительно считаете, что люди нуждаются в каком-то там искусстве? — Радомский выпрямился, его блеклые глаза возбужденно заблестели, а голос окреп. — Что вы видели, когда шли сюда? Кто окружает вас каждый день? Двуногие скоты, по недоразумению наделенные членораздельной речью. Искусство им заменяют кабак да веселый дом, а все думы лишь о том, как бы скопить и приумножить, облапошив ближнего, пока ближний не облапошил их самих. Вы думаете, им что-то нужно? Ошибаетесь. Не обольщайтесь на счет людей, юноша — вот мой совет.

Резкая отповедь скульптора заставила меня смешаться. Радомский пристально оглядел меня с ног до головы, словно неосторожно брошенная фраза об искусстве заставила его усомниться в моей пригодности. Затем изрек:

— Мои скульптуры будут принадлежать только мне… А может, и вам, когда придет время. К сожалению, я не вечен.

Я промолчал. Исступленный монолог Радомского привел меня в состояние легкой подавленности, но в глубине души я понимал, что в его словах об искусстве была изрядная доля правды. Часто в минуты раздумий о выбранной стезе меня самого посещали схожие мысли.

— Я заметил одну странную особенность, — сказал я, меняя щекотливую тему. — Все эти фигуры изображают мужчин. Вы никогда не ваяете женщин?

Уголки тонких губ Радомского тронула странная улыбка.

— Идемте. Я покажу вам.

Радомский повел меня в дальнюю часть комнаты, отгороженную широкой занавеской. Я тут же почувствовал, что увижу нечто необыкновенное — намного превосходящее то, что я уже видел. Сердце мое застучало тяжело и гулко; казалось, его стук заглушал даже шаркающие звуки шагов Радомского. Возбужденно бормоча, хозяин дома раздвинул занавеску, и перед моими глазами возникла фигура обнаженной женщины. Она казалась настолько реальной, что я невольно вскрикнул и отпрянул назад. Лишь спустя несколько мгновений я разглядел, что это всего лишь статуя, причем готовая только наполовину: ниже талии женская фигура еще не была вырезана из цельного куска восхитительно белого мрамора.

— Это моя Галатея. Я еще не закончил работу над ней, но, как видите, ей суждено стать моей лучшей скульптурой.

Не ответив, я робко приблизился к статуе. Ее лицо было на одном уровне с моим; тонкие бледные руки подняты на высоту плеч; ладони обращены вверх в жесте не то приветствия, не то молитвы. Я заметил, что в зависимости от выбранного ракурса лицо скульптуры меняло выражение: если смотреть прямо, ее лицо казалось воплощением красоты и безмятежности, подчеркнутое ускользающей улыбкой на тонких губах. Но стоило изменить положение тела и посмотреть на статую под углом, как оно превращалось в злобную гримасу. Это сочетание ангельской чистоты и дьявольской порочности, запечатленное в застывших чертах каменного лица, одновременно притягивало и пугало. Оба чувства, столь противоположные, сливались в моей душе воедино, словно теплое и холодное течения в бурном океане. Радомский создавал несомненный шедевр — нечто большее, чем простая абстрактная красота мраморной скульптуры.

— Материал для статуи мне привезли из Таврии, с того места, где стоял храм богини Гекаты. Поставщик сказал, что это был фрагмент алтаря, на котором богине приносили жертвы. Кровавые жертвы.

Голос Радомского заставил меня пробудиться от оцепенения. Чувствуя внутреннюю дрожь, я попятился назад и едва не упал, наступив на отколотый кусок мрамора.

— О… — Не в силах совладать с избытком переполнявших меня чувств, я невольно проглотил остаток фразы.

Радомский остался доволен моей реакцией.

— Полагаю, вопрос о том, согласны ли вы помогать мне, можно считать излишним?

Я молча кивнул. Конечно же, я хотел работать с Радомским — настолько, что забыл уточнить вопрос об оплате.

— Вот и прекрасно! Можете приступать завтра же. Но приходите после полудня — я встаю поздно.

Так я стал работать помощником творца этих удивительных статуй. Поскольку мое жилище находилось в другом конце города, я переехал в дом Радомского. Хозяин выделил мне заброшенную комнатушку рядом с собственными покоями. Комнатушка оказалась вполне уютной, хотя мне пришлось потратить немало часов, чтобы избавиться от въедливой пыли, накопившейся там за много лет.

День за днем мы работали в четыре руки. Радомский доверял мне лишь первичную грубую обработку, после чего сам брался за резец, чтобы довершить начатое. Порой он часами скрывался за плотной занавесью, отгораживающей статую от ее собратьев, и тихо напевал, орудуя резцом.

Работа над статуей шла медленно. Радомский боялся совершить малейшую ошибку, которая могла бы испортить волшебный образ Галатеи. Но постепенно фигура статуи стала обретать законченные черты. Как ни странно, я не переставал чувствовать необъяснимый страх, овладевавший мной, когда я подходил к ней со шпунтом или троянкой. Во мне все больше крепилась уверенность в том, что Галатея — некое зловещее создание, скрывающее свое истинное естество под маской из холодного камня. Я не торопился делиться своими страхами с Радомским, отчасти опасаясь, что он поднимет меня на смех, отчасти оттого, что статуя — для меня это было очевидно — вызывала у ее творца совсем другие чувства. Состояние Радомского, бравшего в руки резец, было сродни болезненной экзальтации с бурным восторгом во время работы и полным упадком после, как будто статуя выпивала жизненную силу своего создателя. Часто, завершив работу, он брел, сгорбившись, в свою спальню, и не выходил оттуда до вечера следующего дня; в такие моменты, предоставленный самому себе, я мог уединиться за книгой и размышлениями о собственном будущем.

Тот день, когда работа над Галатеей была завершена, я помню очень хорошо. Я был в своей каморке, когда сквозь неплотно закрытую дверь донесся скрипучий голос Радомского:

— Подойдите, молодой человек. Взгляните.

Я отложил книгу и вышел из комнаты. Мой хозяин стоял возле распахнутой занавески и подзывал меня нетерпеливым движением руки. Глаза его пристально вглядывались в темную нишу, занимаемую статуей.

Ее фигура, освобожденная резцом творца от всего лишнего, отчетливо белела на фоне полутемной комнаты. Казалось, необычная статуя сама светилась изнутри, разгоняя внутренним светом окружающий мрак. По мере того, как мои глаза привыкали к темноте, стали видны мельчайшие детали, изгибы и углубления, в точности повторявшие строение женского тела. Статуя приковывала к себе взгляд, точно мифическая Горгона, превращающая людей в камень. И снова я ощутил непонятную смесь восхищения и животного страха. Галатея страшила меня — с каждым днем все сильнее.

Ладонь скульптора легла на мое плечо.

— Что думаете, друг мой?

— Могу лишь повторить то, что говорил раньше: она великолепна, — ответил я, невольно почувствовав, как ноги наливаются необъяснимой тяжестью, а сердце как будто перестало биться. — И в то же время она меня пугает.

— Пугает? — удивленно и довольно резко переспросил Радомский. — Но почему?

— Не знаю, — смущенно пробормотал я. — Мне так кажется.

Какое-то время Радомский сердито смотрел на меня, но когда я уже приготовился произнести слова извинения, негромко рассмеялся:

— Это из-за освещения. Завтра посмотрите на нее при дневном свете, и она уже не покажется вам такой устрашающей.

Ответив на слова Радомского неуверенным кивком, я обратил внимание на странные пятна на ноге статуи. В полутьме они казались почти черными, но я без труда опознал в них следы крови.

— К сожалению, я был неловок и умудрился порезаться, — сказал он, демонстрируя повязку на левой руке, на которую я сначала не обратил внимания. — Наверное, слишком торопился завершить работу.

Поговорив еще некоторое время, мы разошлись по своим комнатам. Я углубился в книгу, но мои мысли вновь и вновь возвращались к статуе, мешая сосредоточиться. Казалось, неведомая сила заставляет меня встать и пойти в мастерскую, но я как мог противился этому. Спустя час я все же поднялся с кровати и вышел из спальни, прихватив с собой подсвечник. Неяркий свет одинокой свечи едва озарял мастерскую, но глаза мои давно привыкли к сумраку. Я устремился в сторону ниши, занимаемой Галатеей. Плотная занавесь из черного бархата была отдернута в сторону и больше не скрывала статую. Робкий танец огня порождал игру света и тени, в сплетении которых возникали миражи. Мне показалось, что статуя чуть шевельнула рукой, а ее грудь слегка приподнялась, как у человека, сделавшего неглубокий вдох. Приблизившись, я почувствовал запах человеческого тела, который нельзя было спутать с плесневелым душком вековой пыли, пропитавшей все уголки жилища безумного скульптора.

Я оглянулся. Остальные статуи были на своих местах, погруженные в ночную темноту. Они казались живыми, но на самом деле живыми не были. А Галатея — была. Теперь я в этом не сомневался.

Повинуясь внезапному порыву, я схватил лежавший на полу молоток. Его вес и теплая шершавая рукоять придавали мне уверенности. Скрепя сердце, я шагнул к статуе и занес молоток над головой, не вполне понимая, что собираюсь предпринять.

— Что вы тут делаете?

Резкий дребезжащий голос Радомского заставил меня вздрогнуть. Обернувшись, я увидел своего хозяина, стоящего за моей спиной в пижаме и ночном колпаке. Подбородок скульптора дрожал от ярости. Я попытался сказать что-то в свое оправдание, но молоток в моей руке был красноречивее всяких слов. Для Радомского не было никаких сомнений в том, что я собирался уничтожить его шедевр.

— Завтра утром получите расчет и можете выметаться из моего дома! — вырвав из моей руки молоток, заявил Радомский. — Вы мне больше не нужны.

В ту ночь я спал очень плохо. Тело немилосердно ломило; я отчаянно елозил по кровати, перекатываясь с боку на бок, но сон все не шел. Я думал о том, что буду делать, когда покину Радомского и вновь окажусь без заработка. Чем заниматься? На что жить?

Было уже глубоко за полночь, когда гробовую тишину старого дома нарушил первый звук. Он был похож на стук выбитого из мостовой булыжника, случайно задетого в темноте чьей-то ногой. В мастерской до сих пор валялись разновеликие мраморные обломки, оставшиеся после работы над статуей, но кто мог бы потревожить их среди ночи? Когда звук повторился, я решил, что это мой чудаковатый хозяин проснулся, чтобы еще раз полюбоваться на творение рук своих и заодно удостовериться, что я не повторю своей безумной попытки, но доносившийся сквозь стену богатырский храп убедил меня в обратном.

Это был кто-то другой.

От волнения я весь превратился в слух. До меня донесся сухой треск рвущейся ткани и негромкий скрип половицы. Борясь с подступающей волной холодного страха, я нащупал в темноте увесистый бронзовый подсвечник и положил его рядом с собой под одеяло.

Снова раздался скрип — на сей раз ближе. Неизвестный злоумышленник направлялся в сторону моей комнаты. Сквозь отчаянный стук сердца я слышал тяжелые шаги, мерное поскрипывание половиц и что-то, напоминающее свистящий шепот, произносящий слова на непонятном языке. Я сжал вспотевшей ладонью подсвечник, намереваясь обрушить это смехотворное оружие на голову пришельцу, как только он окажется в пределах досягаемости.

Дверь моей комнаты была приоткрыта. Глаза мои еще не привыкли к темноте, но показавшаяся в проеме бледная тень заставила меня разжать ладонь и вцепиться в край одеяла. Бесполезный подсвечник свалился на пол, породив оглушительно-громкий звук, расколовший ночную тишину.

Мерный скрип шагов позволил мне угадать, куда направлялся пришелец. Я прильнул к стене в надежде услышать, что происходит в соседней комнате. Храп Радомского сменился сонным бормотанием, возгласом изумления, а затем криками ужаса. Раздался глухой удар, и крик скульптора превратился в жуткий надрывный вой. Еще удар — и вой резко оборвался, захлебнувшись на высокой ноте. Снова послышался скрип. Я вжался в спинку кровати, с ужасом ожидая, что убийца захочет покончить со мной так же, как с Радомским, но по звукам шагов я определил, что он идет в другую сторону. Метнувшись к двери, я приставил к ручке спинку стула в надежде, что эта нехитрая защита на какое-то время сдержит ночного пришельца, и вернулся в кровать. Всю ночь я изнывал от страха, но никто больше не потревожил меня.

Лишь под утро я осмелился покинуть свою комнату. Наскоро одевшись, я приоткрыл дверь и осторожно выглянул наружу. Статуи, включая Галатею, были недвижимы — как и положено статуям. В какой-то миг все произошедшее ночью показалось мне кошмарным сном, но затем кое-что убедило меня в обратном.

Дверь в спальню Радомского была распахнута. На моей памяти скульптор всегда плотно закрывал ее, а порой и запирал ее изнутри на ключ, но никогда, никогда не оставлял даже щелочки! На негнущихся ногах я подошел к открытой двери и осторожно заглянул внутрь.

Тело Радомского лежало на залитой кровью простыне; из его левой глазницы торчал резец, утопленный до середины деревянной рукояти. Увиденное заставило меня закричать. Мой крик эхом отразился от пустых стен и смешался с яростным завыванием осеннего ветра, ворвавшегося в комнату через разбитое окно. За спиной раздался дьявольский смех. Женский смех. Он врывался мне в уши дьявольской какофонией хаоса, поглощая меня без остатка. В ужасе я выпрыгнул в окно, упал, поднялся и, прихрамывая, бросился прочь. Я бежал без оглядки до тех пор, пока, выбившись из сил, не рухнул под ноги ошеломленному городовому, стоящему на перекрестке.

— Статуя... Статуя... — бормотал я в бреду. Городовой растерянно склонился надо мной и хлопнул по щеке, пытаясь привести в чувство.

Снова грянул издевательский хохот. Раскрыв глаза, я обнаружил, что простое мужицкое лицо полицейского сменилось знакомыми чертами, выточенными из белого мрамора. Каменные пальцы статуи обхватили мою голову; Галатея прильнула ко мне и коснулась моих губ своими. В ужасе отпрянув, я закричал:

— Я не убивал! Это все она! Она!

Лицо статуи исчезло. Услышав мои слова, городовой схватил меня за шиворот и без церемоний потащил в участок. В полиции я рассказал все как есть, но, разумеется, мне не поверили и обвинили в убийстве. На суде меня признали невменяемым и отправили в клинику для умалишенных. Меня лечили кровопусканием, пороли и обливали ледяной водой, но эти экзекуции привели к обратному результату — постепенно я действительно стал осознавать, что схожу с ума.

Но даже здесь, в мрачной обители несчастных людей, утративших разум, пережитое не оставляет меня. Пробужденная к жизни кровью бедняги Радомского статуя, выточенная из алтаря жестокой богини, снится мне каждую ночь. Каждую ночь она приходит ко мне и остается до рассвета: бледная, красивая и восхитительно-жуткая. Тени принимают ее форму, ветер шепчет ее имя. Одним своим видом она терзает меня, обрекая на неизбежное падение в черную пучину безумия.

Я пытался бороться с ней, но безуспешно. Чтобы занять руки и очистить рассудок я взялся творить. Никто не дал бы мне ни красок, ни глины для лепки, но я нашел под кроватью неведомо как попавший туда гранитный осколок и принялся выцарапывать рисунок на кирпичной стене, подобно примитивным людям глубокой древности. Поначалу я испытал облегчение — казалось, работа помогла мне выбросить из головы произошедший со мной кошмар, но вскоре я понял, что ошибался. Когда отдельные царапины стали складываться в женский силуэт, кошмар нахлынул на меня с новой силой. Я в ужасе замазал рисунок, использовав собственные испражнения, и тут же принялся за следующий. Но стоило мне процарапать несколько черточек, как я вновь понял, что рисую Ее. Я вновь начал работу заново — с тем же результатом. Что бы я ни рисовал — людей, животных, пейзажи или абстракции, — все одно получалась Она. Осознав наконец тщетность своих усилий, я выбросил осколок и рассмеялся долгим горьким смехом, примирившись с тем, что теперь Она вечно будет со мной.

Галатея.

Геката.