Ship-in-a-Bottle (Weird Tales. Jan. 1945)

Это место я вспомнил сразу же.

Мне почти исполнилось десять, когда я впервые увидел его. Мы с отцом совершали очередную вылазку в старую часть города, к реке. В пору, когда мой отец сам был мальчишкой, этот район, застроенный небольшими магазинчиками и ветшающими каркасными домами, считался еще вполне респектабельным, хотя уже тогда можно было сказать, что его лучшие дни ушли в прошлое. Прежде чем скопить денег и поступить в колледж, отец недолго промышлял здесь торговлей, и во время наших прогулок мы частенько встречали каких-то стариков и неопрятных, сомнительного вида женщин, которые помнили его по прежним временам. Нынче уже и не сосчитать, сколько субботних вечеров я провел в темном углу очередного захудалого бара, где, сидя перед нетронутым, стоящим посреди липкой лужицы стаканом с чем-то ядовито-ярким, захваченный увлекательным потоком воспоминаний, я слушал рассказы этих странных знакомцев отца о его прошлом.

Именно во время одной из таких экскурсий, случившейся незадолго до моего десятого дня рождения, мы и вышли на улицу, о существовании которой раньше не подозревали. Вернее, это была даже не улица, а узкий, изогнутый проход между двумя полуразвалившимися складами, посреди которого возвышался тусклый газовый фонарь. Мы набрели не него, когда почти уже вышли из переулка, лежавшего за португальским кварталом, что тянулся вдоль Уолнат-стрит. С одной стороны, на протяжении почти сотни ярдов, проулок был ограничен сплошной кирпичной стеной, объединявшей здания двух складов. С другой его стороны располагался выложенный потрескавшимися каменными плитами тротуар и ряд витрин каких-то захудалых лавок, большей своей частью пустовавших.

Мы направлялись к небольшой треугольной лужайке под старым каштаном на углу Гранд и Бикман — месту, где каждый субботний вечер с пивом и сигарами собирались местные шахматисты, — и запросто могли бы проскочить мимо неприметной улочки. Но едва мы оказались напротив, мое внимание привлек свет фонаря, внезапно вспыхнувшего в темной глубине проулка. Я потянул отца за пальто, и мы остановились посмотреть. Ныне я порой задаюсь вопросом: как и кем был зажжен тогда этот фонарь?

Вход в лавку находился прямо под ним. Иначе мы просто не разглядели бы его, хотя отчего-то мне думается, что мы заметили бы его в любом случае. Даже в темноте он обращал на себя внимание. Плиты перед дверями были чисто подметены, а квадратные стекла в низком переднем окне блестели. За фасадом хорошо следили, и это ощущалось сильнее при взгляде на грязные окна и разбитые ступени соседних зданий.

Я первым заметил это место, а значит, согласно неписаному правилу, первым же мог зайти внутрь. Но перед этим ненадолго остановился, чтобы рассмотреть здание, которое выглядело чуждым в окружении прочих построек. Улица была старой, большинство домов на ней возвели еще в конце прошлого века, задолго до складов. Их отличала унылая однообразность, свойственная «сиреневой эпохе» , на которую, ко всему прочему, со временем наложились приметы упадка и запущенности. Но это здание было конфетно-коричневым, и что-то в его облике вызвало в моей памяти образы диккенсовского Лондона. Оно выделялось, как корма галеона, затесавшегося между утлыми грязными баржами. Широкое и низкое окно, о котором я уже упоминал, было собрано из множества переплетенных свинцом квадратов зеленого стекла. На каменных плитах перед входом не было заметно ни пятнышка, и даже гранитный бордюр с вырезанным на нем номером и булыжная мостовая до середины переулка блестели чистотой.

Как подсказала нам надпись на бордюре, это был дом номер 52 по Мандерли-лейн.

Крыльцо освещалось фонарем, но изнутри, сквозь стекло причудливого окна, пробивался другой, более мягкий и теплый свет. Это был первый масляный светильник, который я увидел в своей жизни. Прежде чем открыть массивную дубовую дверь, я прижался носом к самому чистому из стеклянных квадратов. И то, что открылось мне внутри, сразу же меня очаровало.

В течение четырех лет, минувших с того момента, как умерла моя мама, а тетушка перебралась жить к нам, мне приходилось не однажды бывать с отцом в разнообразных убогих лавчонках, разбросанных по закоулкам этого района, и их грязь, вонь и запущенность уже давно не трогали меня. Я научился понимать и принимать их. Все это являлось лишь частью той обстановки, в которой вели свою трудную и бедную жизнь здешние люди. Некоторые из них, как, например, мой отец, при помощи политических махинаций или благодаря иным, более сомнительным методам, все же сумели выбраться в большой мир, но при этом навсегда сохранили в своем взоре ту голодную волчью угрюмость и подозрительность, посеянные в них в детстве и укоренившиеся к юности. И те из местных, в ком эти черты проявлялись меньше всего, и были близкими друзьями моего отца.

Но это место было другим. Волшебным. Лавка древностей, восточный духан из рассказа Стоктона о Волшебном яйце – в нем словно бы слились воедино и воплотились наяву все те удивительные места, которые впервые явились мне на потемневших страницах книг из отцовской библиотеки. Внутри здание выглядело глубже и просторней, чем казалось снаружи. Вдоль левой стены тянулся широкий дубовый прилавок, а справа от входа висел древний, но до сих пор полный сочных и волшебных красок гобелен. Пол был выстлан сосновыми, отполированными до белизны досками. Низкий потолок пересекали ребра тяжелых балок. Ароматы сосны и дуба отчетливо ощущались в плотном, насыщенном духе этого места, который окутал меня, едва я толкнул тяжелую дверь и ступил внутрь.

В волшебной лавке и пахло по-волшебному. Здесь царило благоухание восточных пряностей, сандала и мирра. Ароматы мяты, тимьяна и лаванды. Запахи потертой кожи, полированной меди и резкий, чистый запах блестящей стали. Здесь было все то, о чем девятилетний мальчишка мог лишь мечтать.

Сквозь небольшие стеклянные дверцы шкафов, стоявших позади прилавка, мне удалось смутно рассмотреть еще больше удивительных чудес. Под потолком висели три корабельных фонаря. Именно они, вместе с одинокой свечой, установленной на высокой кованой подставке рядом с прилавком, освещали помещение. Мягкий свет скользил по гладкой поверхности рулонов толстого шелка, отрезам парчи и малинового бархата; оживлял фантастические узоры ворсистых ковров, грудой лежавших под гобеленом у дальней стены; и нежно касался изящных изгибов хрупкого, окрашенного в цвета бычьей крови и темного нефрита фарфора. В мерцании ламп я увидел затейливую резную ширму из бледной кости и черного дерева, которая отгораживала дальнюю часть лавки. На стоявшем перед ней массивном сундуке темнели какие-то гротескные силуэты, а к верхнему краю самой перегородки было подвешено целое семейство троллей-марионеток. Рядом, на невысоком, украшенном инкрустацией и эмалью столике лежала шахматная доска с уже расставленными и готовыми для начала партии фигурами.

И покуда я восхищенно бродил от одной диковинки к другой, жадно касаясь пальцами окружавших меня чудес и желая всласть надышаться волшебным воздухом этого места, мой отец, заметив шахматный набор, двинулся к нему. Вырезанные из слоновой кости, шахматы были произведением искусства персидского мастера. Они и сейчас еще хранятся у меня, и знающие люди уверяют, что они очень старые и выполнены превосходно.

Упоминал ли я о том, что, когда толкнул тяжелую дверь, где-то в глубине лавки негромко звякнул колокольчик? Но, захваченный вереницей удивительных вещей, я сразу же об этом позабыл и поэтому до жути испугался, когда заметил, что за нами наблюдает хозяин лавки.

Не знаю, каким я его себе воображал. Возможно, древним сморщенным карликом, согбенным под грузом прожитых лет и воспоминаний. А быть может – коварным китайцем в сопровождении прекрасной наложницы-метиски. Или бородатым гномом, таким же веселым, как фасад магазинчика, и таким же волшебным, как его внутреннее убранство. В то время мы читали почти все то же, что и современные дети, хотя не исключаю, что мой вкус к мелодраматическим сюжетам и был несколько старомодным.

На самом же деле владелец лавки оказался большим смуглым мужчиной с кожей, выдубленной морской водой и ветром. Его лицо и горло пересекала неровная линия старого шрама, а сам он был настолько огромен, что в нем запросто уместилось бы два человека комплекции отца и еще осталось бы место под мальчика моих лет. Мне было трудно судить о его возрасте – однако, судя по копне жестких черных волос, он определенно не был старым, хотя уже и не молодым. Одежда мужчины сильно вылиняла от солнца, а на ногах были веревочные сандалии.

Прежде чем начать разговор, мой отец окинул великана изучающим взглядом: он делал так всегда, когда встречал незнакомцев. После чего, оставшись, по всей видимости, довольным результатом, отец поинтересовался ценой шахмат, что очень удивило меня.

Вид хозяина лавки безоговорочно выдавал в нем бывшего моряка, а манера держаться – офицера, привыкшего отдавать команды сквозь рев волн и ветра. Поэтому, когда он заговорил, я думал, что услышу раскатистый бас, который только и можно ожидать от такого большого мужчины. Но его голос оказался неожиданно тихим, мягким и скрипучим. Звуки, словно царапаясь, с трудом протискивались сквозь горло, и от этого у меня по спине побежали мурашки.

– Не продается, – просипел мужчина.

К тому времени я был уже хорошо знаком с этой уловкой и поэтому слегка растерялся, когда мой отец вместо того, чтобы действовать обычным в таких случаях образом, просто повернулся и принялся внимательно изучать содержимое полок одного из шкафов. Взяв в руку железный подсвечник, лавочник приблизился к нему и дал больше света, чтобы отец мог лучше рассмотреть занятную скамеечку из слоновой кости и тонкое плетение изящного кремового кружева, край которого он теребил между пальцами.

– У мальчика скоро день рождения, – небрежно обронил отец. И, можете не сомневаться, я ловил каждое его слово. – Может быть, у вас найдется то, что ему понравится.

Хозяин лавки пристально посмотрел на меня. Его холодные черные глаза напоминали некоторые из обломков камней, выставленных на полках. Лицо мужчины покрывали морщины, а две особенно глубокие складки полукружьями спускались от крыльев крючковатого носа к уголкам жесткого рта. Но при всем этом его голос прозвучал негромко и мягко, как шелест тончайшего шелка.

– Пусть выберет сам, – сказал он. – Вот свеча. А мы с вами тем временем сыграем партию.

Если это предложение и удивило отца, он никак этого не выдал. Следить за своим языком и выражением лица он был обучен столь же хорошо, как и умению в случае необходимости давать быстрый и сильный отпор.

– Идет, – согласился отец и следом вынул из жилетного кармана золотую монету, которую держал при себе «на удачу». Мне кажется, монета была греческой, а возможно, и еще более древней. – Бросим жребий, кому играть белыми.

Сверкнув в свете лампы, монета кувыркнулась в воздухе, и я услышал, как лавочник прошелестел:

– Орел.

Когда монета упала на деревянный пол, отец позволил мужчине ее поднять.

– Орел, – негромко произнес тот, – и все же я предпочту играть черными.

Они придвинули стулья к столику, ну а я, захваченный калейдоскопом чудес, открывшихся мне в свете свечи, очень скоро позабыл о них. Я помню, как, остановившись перед висевшим вдоль дальней стены гобеленом, долго всматривался в его потемневшую, но все еще полную жизни и ярких красок поверхность, пытаясь распознать изображенные на ней мифологические картины. Но понемногу заскучал и, принявшись озираться по сторонам, испугался, когда наткнулся глазами на пустые взгляды страшных масок, устремленные на меня со стропил под потолком. Впрочем, испуг продлился лишь мгновение, и скоро я вновь переместился к длинному дубовому прилавку, заваленному всякой всячиной, где увлеченно принялся копаться в поисках чего-нибудь интересного. И все же больше всего меня манило содержимое шкафов, поэтому я испытал странное чувство, когда услышал позади себя глухой голос:

– Смелей, парень, можешь их открыть.

Мне кажется, игра продолжалась долго. От обилия окружавших меня неописуемых диковин разбегались глаза, поэтому сильнее всего я боялся ошибиться и сделать неверный выбор – большей частью оттого, что сам толком не знал, чего хочу. И, наверное, так никогда бы и не сумел определиться окончательно. А потом я нашел кораблик.

Теперь я уверен, что это была удача – чистое везение, а может быть, и сама судьба, о планах которой человеку порой трудно судить. Открывая один шкаф за другим, я то держал тяжелый подсвечник в руке, то ставил его на прилавок позади себя, чтобы свободно перебирать и рассматривать свои находки. Под шкафами стояли глубокие ящики, еще больше их пряталось под прилавком, и я, закопавшись в их содержимое, каждую минуту обнаруживал все новые чудеса: подносы с яркой инкрустацией в виде тропических бабочек; золотые безделушки, такие мягкие и тонкие, что их можно было без труда поцарапать ногтем; разнообразные украшения и даже мумии странных маленьких животных. Один шкаф никак не хотел открываться, но когда мне все же удалось с ним справиться, он распахнулся вместе с частью стены, открыв взгляду обшитую панелями нишу глубиной футов в пять. Внутри, на железной подставке, стояла большая стеклянная бутылка – идеальная сфера из тонкого зеленого стекла, – в которую был заключен корабль.

Это была уменьшенная копия старого парусника с квадратной оснасткой, выполненная в мельчайших деталях. Большая часть моделей кораблей, которые я видел в магазинах на набережной, были маленькими и довольно простенькими: они были помещены в бутылки из-под рома или любые другие, оказавшиеся под рукой, и представляли собой обычные поделки, нисколько не претендующие на шедевральность. Но этот корабль отличался от прочих. Там, где другие суда изображали движение, слегка кренясь под натиском воображаемого шторма, раздувающего накрахмаленные или покрытые лаком кусочки полотна, крепившиеся к их мачтам, этот корабль, словно бы попав в штиль, стоял с повисшими парусами, и невидимое солнце опаляло его голые палубы. Зеркальное море под ним было абсолютно спокойным. Тут и там крошечные, не больше ногтя на моем мизинце, фигурки матросов исполняли свои обычные обязанности, а стоявший на мостике капитан будто бы смотрел прямо на меня и грозил воздетой вверх правой рукой, оканчивавшейся маленьким блестящим крюком.

Я понял, что хочу получить этот кораблик так сильно, как не хотел еще ничего и никогда в своей жизни. И причина заключалась вовсе не в безупречном мастерстве, с которым была выполнена модель, и не в загадочном способе, которым она была помещена в идеальную стеклянную сферу. Все дело было в том – и я готов признаться в этом даже тридцать лет спустя, – что в моей детской душе в тот момент возникло твердое убеждение, что этот корабль каким-то образом реален, что он на самом деле плывет где-то в настоящем море, и что, если бы только он стал моим, я смог бы найти способ попасть на его борт и уплыть навстречу приключениям, о которых другие мальчишки могли только мечтать.

Я обернулся позвать отца. Партия уже завершилась, и он, застыв на месте, задумчиво изучал финальное расположение фигур. Отец победил. Шахматы теперь принадлежали ему. Но хозяин лавки смотрел вовсе не на него, а на меня, и, хотя свет бил ему в спину и вместо его лица я видел лишь темное пятно, мне совсем не понравилось выражение, которое я как будто на нем различил.

Я суетливо отступил назад. Свеча в моей руке качнулась, и расплавленный жир брызнул на запястье. Должно быть, дернув рукой, я ударил локтем о дверцу шкафа, потому что почувствовал, как та подалась назад, а затем услышал, как она закрылась. С тигриной проворностью смуглый человек пересек лавку и перегнулся через прилавок. Он вновь открыл дверцу, но на сей раз кораблика за ней не оказалось.

В его странном глухом голосе мне почудилась угроза.

– Ну, парень, – прошептал он, – твой отец меня обыграл. Чего ты хочешь?

Опустив свечу на прилавок между нами, я шагнул назад. В тот момент мне больше всего хотелось вновь оказаться на улице, среди огней и людей, ближе к отцу. Все чудеса этого места внезапно заслонило все возрастающее чувство — смесь вины со страхом оттого, что я совершил нечто запретное, ведь именно это я различил в интонациях хозяина лавки.

– Н-ничего, сэр! – ответил я ему. – Мне ничего не нужно.

– Ничего? – подал голос мой отец. – Вздор, Том. Не глупи. Это удивительное место. Я только что лишил этого джентльмена набора весьма дорогих шахмат, и мы должны хоть как-то ему за это отплатить. Ну а теперь отвечай: что ты выбрал?

Это было странно, но осознание того, что отец рядом, все изменило. Я вдруг перестал бояться и больше не видел никаких причин чувствовать себя виноватым. Вместо этого во мне вдруг вспыхнуло ощущение какого-то вызова, и, глядя прямо в жесткие черные глаза, я ответил:

– Корабль… Я хочу кораблик в бутылке.

На этом все и закончилось. Вернее, почти закончилось, потому что кораблик я все-таки получил. Отец, ощущая себя несколько неловко из-за того, что стал обладателем столь ценного приза, настоял на том, чтобы я все-таки выбрал себе подарок. И мне вновь пришлось долго копаться на полках и в шкафах, прежде чем я остановил свой выбор на прекрасном фрегате, который, как я теперь понимаю, был подлинным произведением искусства. И все же это был не тот застывший в вечном безветрии клипер, окруженный прозрачной сферой, которую я едва ли мог обхватить руками. С тех пор прошли годы, мы переехали в другой город, я нашел новую школу и новых друзей, а в конце концов и работу, но все это время я задавался вопросом, почему поступил именно так…

И вот стоило мне вновь увидеть этот проулок, как я его тут же узнал.

На самом деле, я искал это место – не то чтобы специально, а скорее ненароком, бродя по старым улицам, по которым тридцать лет назад семенил вслед за отцом. В маленьком парке на Бикман, как и раньше, летними вечерами собирались шахматисты, хотя среди них уже не осталось никого из тех, кого я знал. И все же память людей в этих краях достаточно крепка, и, поставив выпивку в одном месте и две-три – в другом, я нашел тех, кто еще помнил прежние дни, и к концу наших разговоров полностью согласился, что нынешние времена были упадническими и унылыми. Начиналась первая половина прекрасной звездной ночи, когда по некому наитию я повернул в сторону набережной и, в сопровождении лишь собственной тени, побрел по пустынной улице, слушая неторопливое эхо своих шагов и не думая ни о чем, кроме этой прекрасной звездной ночи.

Мой путь пересекла полоса света – бледного, не ярче сияния звезд, – отбрасываемого уличным фонарем. Тротуар под ногами сменился булыжной мостовой, и внезапно два этих события каким-то странным образом соединились в моем сознании, вырвав меня из задумчивости и сквозь завесу прошедших лет вернув в прошлое. Я поднял глаза и понял, что вновь очутился здесь.

За тридцать лет переулок стал грязнее и темнее, отчего чистота плит перед магазином еще больше бросалась в глаза. Один из складов несколько лет назад сгорел, и на месте стены, прежде огораживавшей переулок слева, теперь были лишь осыпающиеся развалины, из которых изломанными черными костями выступали обгорелые бревна. Дома, мимо которых я проходил, выглядели мертвыми, их окна были заколочены, витрины – разбиты, а три или четыре лавки стояли с распахнутыми настежь дверями. Но номер 52 — я увидел это, подойдя к нему, —выглядел совсем таким же, как и прежде. Минувшие тридцать лет не оставили на нем никакого следа. Я увидел то же самое большое окно, собранное из оправленных в свинец квадратов стекла, настолько старых и мутных, что сквозь них было трудно что-либо разглядеть. Увидел тот же мягкий, пробивавшийся наружу свет и огромную дверь с массивной железной задвижкой. И точно так же, как и тридцать лет назад, я толкнул ее и вошел в лавку.

Когда дверь открылась, звякнул колокольчик – его серебрящийся звук раздался где-то в глубине помещения. Мои шаги, как когда-то, зазвучали по вытертому до лоска сосновому полу, и три судовых фонаря по-прежнему освещали большой, висевший на правой стене гобелен и расположенную с противоположной стороны стойку со стоящими позади нее шкафами.

Под центральным фонарем, рядом с прилавком, стоял маленький столик, украшенный инкрустацией и эмалью, а на нем лежала шахматная доска с полным набором фигур из слоновой кости, черных и белых. И вновь, как тридцать лет назад, когда я поднял взгляд, то увидел за стойкой его.

Я похож на отца, и, возможно, поэтому он меня узнал. Вот только я не мой отец, и игра, в которую нам предстояло сыграть этой ночью, тоже была совсем другой.

– Что-то ищете, сэр?

Его голос остался прежним – мягким, тихим и хриплым, словно бы застревающим в покрытом шрамами горле. Тот голос, что я не раз слышал в своих снах в течение тридцати лет. Готов поклясться, что и одет он был в ту же самую одежду, что в прошлый раз. Он повторил свой вопрос, и я ощутил себя так, словно всех этих прошедших лет не существовало, а я был все тем же девятилетним мальчиком, разрывающимся между страхом и решимостью.

– Я хотел бы увидеть корабль, – ответил я. – Кораблик в бутылке.

В своей неизменности хозяин напоминал одну из деревянных фигурок, что стояли на полках. Но его голос звучал уже не так обволакивающе и вкрадчиво, как мне помнилось.

– Сожалею, сэр. Мне нечего вам предложить.

Я изменил начало игры, и сама игра тоже изменилась. Что ж, отлично – следующий ход был мой.

– Я осмотрюсь, если вы не возражаете. Возможно, мне попадется что-нибудь любопытное.

Он взял со стойки стоявший между нами железный подсвечник, который теперь показался мне меньше, чем я помнил; впрочем, я и сам подрос за эти тридцать лет.

– Играете в шахматы, сэр? – тихо спросил он. – У меня есть прекрасный набор, очень старый. Не желаете взглянуть?

В окружавшей нас атмосфере ощущалось что-то гнетущее, словно в движение пришли некие неосязаемые силы, которые пытались принудить меня вернуться к прежним правилам игры. И вот я внезапно обнаружил, что стою над столиком и сжимаю в руке одну из шахматных фигур. Насколько я мог судить, они были точь-в-точь такими же, как те, что достались моему отцу. Тот набор все еще хранится у меня, почти целый, за исключением запропастившейся куда-то фигуры коня.

– Спасибо, – сказал я. – Но у меня уже есть шахматы – почти такие же, как эти. Кажется, они персидской работы?

Не уверен, что он меня услышал. Держа подсвечник над головой, хозяин стоял напротив и внимательно смотрел мне в лицо, при этом его глаза были совершенно неподвижными.

– Если выиграете, я отдам их вам, – прошептал он.

– Смелое предложение, – сказал я. – Это ценный приз.

Он попытался изобразить улыбку, но лишь искривил тонкие губы в уродливой гримасе, оттянувшей в сторону шрам на щеке.

– Я уверен в своих силах, – ответил он. – А вы готовы рискнуть?

Я посмотрел на него долгим и пристальным взглядом. Его квадратное смуглое лицо, казалось, ничуть не постарело за тридцать лет. Глаза оставались такими же яркими, жесткими и… лишенными возраста. И в тот момент у меня неожиданно возник вопрос, которым, я думаю, задавался когда-то и мой отец: если мне не удастся выиграть, то какой будет расплата за поражение? Но мысль была запоздалой, так как дерзкий десятилетний мальчишка, пробудившийся во мне, уже успел выпалить:

– Я готов сыграть. Только не на шахматы. Я хочу получить корабль.

– У меня нет никаких кораблей, – повторил он. – Возможно, вы выберете что-то другое?

– Я посмотрю, – сказал я.

Обернувшись к прилавку, я окинул взглядом рассыпанные по нему диковинки. Теперь они уже не выглядели теми сокровищами, какими виделись мальчишке неполных десяти лет от роду, – всего лишь груды безделушек, перемежавшиеся редкими образцами действительно искусной и тонкой работы. Открыв дверцу шкафа, я взглянул на полки, и мне показалось, что их содержимое за тридцать лет нисколько не изменилось. А когда выдвинул ящик, цвета и узоры причудливых раковин и пестрых бабочек, лежавших внутри, пробудили мою память.

Я повернулся к хозяину и взял у того подсвечник. И в тот же миг внутри меня словно бы замкнулся некий круг: последний фрагмент лег на свое место, и мозаика в моем сознании сложилась. Время вокруг меня будто бы растаяло, и, двинувшись вдоль ряда шкафов, я принялся открывать их один за другим. Высоко подняв свечу, пальцами свободной руки я торопливо перебирал хранившиеся на полках предметы. В этот момент сзади ко мне подошел хозяин лавки. И тогда я понял, что цель уже близко. Потянув за дверцу очередного шкафа, я обнаружил, что она застряла. А когда повторил попытку, мне показалось, что мужчина у меня за спиной затаил дыхание. Вдруг – не знаю, была то случайность или своего рода провидение, – что-то подсказало мне, в чем заключался трюк, и тогда, слегка повернув ручку, я потянул ее на себя. Бесшумно повернувшись на петлях, часть шкафа отошла в сторону, и перед моим взглядом возник секретный альков, а внутри него – кораблик.

Он выглядел таким же, как я помнил, – и в то же время другим. Обвисшие паруса приобрели коричневый оттенок и частью были свернуты, словно капитан окончательно потерял надежду дождаться ветра. Палуба добела выгорела под тропическим солнцем, а краска обшивки растрескалась и местами вздулась пузырями. Одежда команды заметно поизносилась и требовала починки, да и самих матросов как будто стало меньше. Но крошечный капитан, точно так же, как и тридцать лет назад, занимал свое место на мостике; устремив мрачный взгляд в пустое небо, он смотрел в мою сторону и одновременно как бы сквозь меня. В отличие от прошлого раза, его руки были сцеплены за спиной, и левый кулак сжимал правое запястье прямо над блестящим крюком. Казалось, за прошедшие годы человечек несколько постарел и растерял былую выправку.

Крепче стиснув железный подсвечник, я оглянулся на хозяина лавки, и выражение, которое я успел уловить на его лице, мне не понравилось. Но уже в следующую секунду лицо лавочника стало прежним.

– Я совсем о нем забыл, сэр, – сказал он. – Я готов играть.

Мне почудилось, что чья-то чужая рука направляла мою, когда я запустил пальцы в жилетный карман, чтобы достать ту же самую монету, которую когда-то использовал для жребия мой отец.

Заметив это, хозяин поднял на меня взгляд.

– Если вы не против, сэр, – сказал он, – я предпочел бы играть черными.

Я не великий игрок и даже не хороший. Поэтому, когда я расставлял фигуры, в моей голове возник все тот же вопрос. Какова будет цена моего поражения? Какую расплату может потребовать от меня этот странный человек, всегда выбирающий для игры черные?

Мне кажется, я не один играл за белых той ночью. И судя по тому, как побледнело морщинистое коричневое лицо моего противника, напряженно склоненное над шахматной доской, он тоже понял это. Партия не заняла много времени. Я делал ходы быстро, почти не задумываясь, а лавочник отвечал мне угрюмой сосредоточенностью. Сейчас мне уже не вспомнить, как именно развивалась игра и каким был финальный расклад, но в один момент я внезапно понял, что его король оказался в ловушке, и он тоже заметил это — стоило мне протянуть руку, чтобы коснуться моей королевы, как его лицо исказила кровожадная гримаса.

Доска вместе с фигурами полетела на пол, когда он вскочил на ноги, но я был готов и, отпрыгнув назад через опрокинутый стул, схватил тяжелый подсвечник. Мужчина бросился на меня, и я швырнул подсвечник ему в голову.

Не знаю, было ли то воздействие окружавших нас невидимых сил, что свели нас вместе спустя тридцать лет. А может быть, игра случая или судьбы. Но я уверен, что не мог промахнуться, и все же подсвечник, пролетев мимо, врезался в большой зеленый пузырь с заключенным в нем кораблем.

В один и тот же бесконечный миг железные пальцы мужчины сомкнулись на моей шее; пытаясь вырваться, я слепо заколотил руками по его голове; с искаженным страхом и яростью лицом он накинулся на меня, шипя что-то невнятное сиплым голосом. И тут же следом, внезапно нахлынув, вокруг нас загрохотало море. Я услышал свист рассекаемого снастями ветра, скрип блоков и хлопанье наполняющихся парусов. До меня донесся ревущий голос капитана, отдающего команды, и ответные крики матросов. Что-то черное и большое промчалось мимо, в нос ударил соленый морской запах, и под все усиливающиеся завывания ветра свет в моих глазах померк – а потом внезапно давление железной хватки пропало.

Когда я вновь смог дышать, я отыскал спички и зажег корабельный фонарь, который висел на балке у меня над головой. Зеленая стеклянная сфера рассыпалась в пыль. Кораблик исчез. А у меня в ногах, среди разбросанных шахматных фигур, распласталось нечто. Одежда на нем была изодрана в клочья, а плоть словно была изрезана об острые края раковин, которые обычно покрывают донья кораблей. Горло существа рассекала страшная рана, как будто нанесенная одним резким ударом стальной клешни, а само оно выглядело так, словно очень долго пробыло под водой, отчего окончательно лишилось человеческого облика.