DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Темная поэзия. Выпуск 1 (2023)

Перед вами, дорогие читатели, пилотный выпуск сборника темной поэзии — новинки нашего журнала. Большинство решений в настоящем выпуске экспериментальные и могут быть отклонены или изменены в следующих номерах. Мы надеемся, что со временем в данной рубрике установится строгий стандарт. А пока ждем ваши отзывы и предложения.

О начале набора стихотворений для февральского номера мы заблаговременно оповестим вас в нашей группе ВК.

Максим Кабир

(нунчаки)


в десятый день рождения отец

вручил наироскошнейший подарок:

нунчаки. он их изготовил сам,

когда ещё работал на заводе,

в один из тех двух дней, когда был трезв.


малыш ласкал крепёжные детали,

касался палок, теребил цепочку.

отец сказал, дыхнув одеколоном:

теперь, сынок, ты будешь, как брюс ли.


потом отец смотрел футбол, и наши

всухую проиграли, и пришлось

ему забрать подарок, чтобы маму

избить в прихожей от избытка чувств.

и именинник тоже подвернулся

под те нунчаки, позже он лежал

в крови, в реанимации, и думал:

вот вырасту и стану, как брюс ли.


ещё отец, напившись, повторял:

«no serviam», что по-латыни значит

«не подчиняйся». так сказал один

из рая депортированный ангел

в гордыни господу, когда земля была

похожа на ревущий экскаватор,

блюющий магмой, алой, словно рана

на лбу десятилетнего мальчишки,

пытавшегося маму защитить.


всё заживает, остаётся шрам.

и мир такой же, как и был в начале.

мы на цепи, а значит, мы – нунчаки.

no serviam.


(гоголь)

под колючей шинелью сырой тишины

сладко дремлют остап и андрий.

и бегущей строкою записаны сны

изнутри моих век, изнутри.


и довольна жена, и дописан роман,

и не должен никто никому.

но поэт, как и бог, – пироман, пироман,

не давали бы спичек ему.


каждый стих в подворотне заточкой зачат

под ребро, под ребро, под ребро.

я – макаренко этих бездомных волчат,

этих злых беспощадных сирот.


близорукий, но всё же всевидящий вий,

я с тобою пока не знаком.

военкоры любви, военкоры любви

прячут гильзочку под языком.


но услышав, что где-то кочует гроза,

плачут люди, которым невмочь,

я, как гоголь, во тьме открываю глаза,

понимая, что это не ночь.


и довольна вдова, и не стоит гроша

пошловатый сырой эпилог,

и царапают ногти, от страха крошась,

потолок потолок потолок.


(линч)

кто убил лору палмер?

тотальное тайное пламя?

или память о том,

как оргазменно в пламени этом?

кистепёрая рыба,

холодная древняя память

ставит ужас на реверс,

играет, как гопник, кастетом.


жри свой тухлый пирог,

дейл купер, агент человечий!

в женихи ты не вышел,

ты выше лишь тем, что ты выжил,

что вполне поправимо.

ты слышишь? совиная вечность

расправляет крыла

на твоей перевёрнутой крыше.


в целлофане невесты

уходит лариска по шпалам,

среди карлиц и некрофашистов,

под музыку верди,

керуаку врала,

и булгакову морфий толкала,

под ногтями скрывала

военную тайну о смерти.


а теперь ей пора.

и качаются траурно ели.

зеркала отражают живых,

но брезгливо и мельком,

и барменша под юбкой течёт,

размышляя: а если

фэбээровцу дать?

и ещё поправляет бретельку.


ты агент сериальных спецслужб,

ты секс-символ со стажем,

но небесный де сад

говорит с опадающей плёнки:

дейл купер, ты ёжик в тумане,

ты вовсе не важен

для сюжета о совах, вопросах

и мёртвой девчонке.


кто убил лору п.?

есть такая индейская притча,

и она ничего не гласит,

что уже катастрофа.

грустно пахнет попкорном горелым

судилище линча,

в диктофоне закончилась плёнка,

ты смотришь в свой кофе.


Дмитрий Тихонов

ДЕНЬ ВСЕХ ПУСТЫХ

Тридцать первого октября

в час пополудни

он вышел из комнаты,

снова зашел.

Минуту смотрел в окно,

сжимая добела пальцы.

И разжимая.

Потом успокоился,

встал на комод, проверил петлю.

Выдохнул. Вдохнул.

Повесился.

Просто так, без записок,

без слез, без звонков

повис навсегда

между полом и потолком.

И капало с мокрых носков,

и чернело лицо,

и в опустевшей квартире

гремели стрелки часов.


Минула ночь,

и следующим утром,

в День Всех Святых и Пустых,

в День Торжества Павших Листьев,

дверь распахнулась,

в квартиру вошли

люди, которые празднуют смерть.

Они спросили:

Зачем ты убил себя?

И он им ответил,

что просто хотел

сделать что-нибудь в этой жизни,

просто хотел ощутить ее вкус,

понять, ради чего суета,

ради чего все ошибки, оргазмы,

сны, расставания, песни,

мечты и молитвы.


Люди, что празднуют смерть,

ничего не сказав, в унисон засмеялись

и стали вскрывать его тело

ржавым серпом.

Разрезали кожу, раздвинули ребра,

подставили таз для тяжелой,

густой, дурно пахнущей крови.

И там, внутри, отыскали

тех, кем мог стать он,

но так и не стал.

Поэта, смотрящего в мир сквозь

очки из порока,

любителя худеньких женщин

и анаши.

Отца трех детей, с утра до ночи

гнущего спину

ради того, чтобы те

не считали его мудаком.

И старика,

безумного, словно раненый пес,

словно смех из расстрельной ямы,

словно ночная метель.


Люди, что празднуют смерть,

всех убили своими серпами.

Всех троих —

первых двух без труда,

но старик оказался не промах.

Руки его проросли сквозь обои и стены,

сквозь потолок и сквозь пол

и ковер на полу.

Руки его извивались, хватали и рвали

когтями стальными,

бритвенно-острыми,

когтями, не знающими пощады.

Но враг был сильнее,

враг знал, куда бить,

и вскоре три трупа лежали

на ковре, пропитанном горькой мочой —

тела трех человек,

никогда не сказавших ни слова,

не свершившихся, не наступивших,

не настоящих,

не живших.


Люди, что празднуют смерть,

отдышавшись, ему сказали:

Теперь ты действительно

пуст,

Теперь ты и вправду

мертв.

Теперь ты один

из нас.

Веселись и танцуй!

Сегодня твой праздник!

День Всех Святых и Пустых,

День Торжества Павших Листьев!

Так торжествуй же,

лист!

Так воспевай же

смерть!

Так постигай же

смысл —

истинный смысл пустоты!


Но он лишь молчал в ответ,

лишь смотрел на тела у ног.

Он хотел попросить прощения

у тех, кто не получился,

не наполнил собою мир.

У трех незнакомых ему людей,

которыми мог бы стать он,

но так никогда и не стал,

хотел попросить прощенья,

но не сказал ничего.

Ведь он был мертв,

а мертвецы

не помнят правильных слов.

И люди, что празднуют смерть,

улыбаясь, ушли,

закрыв за собою дверь.

Оставив за ней только труп

в окоченевшей петле

да гремящие, словно набат,

стрелки

настенных

часов.


***

Черно-белые души берез —

Рассеяны, как склероз:

Из-за них не видать,

Ни хрена не видать —

Ни экран, ни тетрадь.

Только слушать

И толковать

Услышанное, а потом

Под кровать забиваться,

Растолковав, —

Как от волка пятится волкодав,

Как от бабочки солнце отшатывается —

Намертво, навсегда.


***

Портреты ладоней на серой скале —

Это мы.

Это наши шаги по листьям травы.

Тысячи лет назад на скале —

Это ты,

Это крик — или плач — посреди тишины.

Тысячи лет спустя —

Это я,

Это правда, и старость, и гибель моя.

На скале — ты и я.

Так верит в нас, помнит о нас земля

И пожирает, любя.


Олег КОЖИН

Показания Рэндольфа Картера

Нас двое: я и лучший друг,

Как пара татей сквозь туман.

И ни одной души вокруг.

Я помню все, я не был пьян…


«Безумный опыт, — молвил мой

Товарищ, — претворю я в жизнь.

Коль страшно, уходи домой,

А не боишься, так держись!»


И вот мы здесь — на склепы льет

Свой свет серебряный, луна,

И где-то на холме койот

Хохочет, словно Сатана…


Погост дурной травой увит.

Чертополох и бересклет.

Металла звон, скольженье плит,

И рот раззявил старый склеп.


Чтоб передать из этой тьмы

Харли Уоррена рассказ,

Две телефонные трубы

И тонкий шнур связуют нас.


Друг улыбнулся и сказал:

«Жди здесь, не бойся ничего!»

И вниз по лестнице сбежал,

А я остался ждать его…


Один лишь телефон со мной,

Затее больше я не рад…

Но телефонный шнур змеей,

Сплетаясь, уползает в ад.


Листва блестит, как мокрый мех,

Скрипят кресты, погост не спит,

И пробивая шум помех,

Мне друг мой, Харли, говорит:


«О, Рэндальф, боже! Боже мой!

Ты не поверишь мне, старик!»

Раздался скрежет, жуткий вой…

Его сменил предсмертный крик…


И тишина… и треск помех…

И грохот сердца моего…

И в телефонной трубке смех:

«Он мертв… Не стоит ждать его…»


И я бежал, отбросив стыд,

Забыв лопаты у могил,

Сквозь ели, кладбище, кусты,

И падал, и кричал, и выл…


Я поседел, я плохо сплю,

Не доверяя жизнь свечам,

И малодушие топлю

В вине в тавернах по ночам.


Я не живу, но жизнь влачу,

За Харли смерть себя виня.

И знаю, что когда-нибудь…

ОНИ настигнут и меня.

Алексей ПРОВОТОРОВ

БАЛЛАДА

Я сижу на узорчатом пыльном окне

И смотрю, как меняется тень на Луне.

В витраже от неё отражается свет,

От меня в витраже отражения нет.


Я смотрю, как блестят под Луною поля,

Но меня не приемлет ночная земля.

Не приемлет земля, не зовут небеса —

Для меня не промолвят с небес голоса.


Я навеки избавлен от райских оков:

Мне хватает моих белоснежных клыков,

Мне хватает моих изумрудных очей

И блестящих когтей, что острее мечей.


У меня за спиной два тяжёлых крыла;

И не праведность мне эти крылья дала.

Я сижу на широком прохладном окне,

Что прорезано в каменной крепкой стене.


За спиной у меня простирается зал,

Где когда-то я танцы, смеясь, танцевал.

В этот дом заглянул я, как будто домой;

В этих комнатах жил я, когда был живой.


МАНЬЯК

Этой ночью мне плохо, я спать не могу,

Я опять представляю чужую любовь.

Я сморю на луну; я не пьян, я не лгу,

Но я вижу на месяце чёрную кровь.


Этот месяц похож на кривые рога,

Он похож на холодный отточенный нож.

Он напомнил мне что-то… И точно, ага:

На улыбку убийцы он тоже похож.


Я с испугом смотрю на дурную луну,

Я с опаскою слушаю тёмную ночь.

Я тону в темноте; опускаюсь ко дну;

Я не знаю того, кто бы смог мне помочь.


Я не помню имен, я не слышу шагов,

Я ушёл с головой под ночную волну.

Я опять представляю чужую любовь,

Мне так скверно, я точно уже не усну.


Где ты, с кем ты? Скажи, отчего не со мной?

Что случится, когда я тебя разыщу?

Ты лежишь, и тебя обнимает другой?

И тебе, и ему я грехи отпущу.


Я опять представляю чужую любовь;

Я однажды возникну у ваших дверей.

Будет белое тело и чёрная кровь;

И улыбка луны снова станет моей.


НЕБЕСА УЖЕ НЕ СИНИЕ

Небеса уже не синие,

А глаза уже не чёрные…

На кого меня покинули,

Для чего скормили воронам?


Небеса теперь бесцветные,

А глаза мои кровавые…

Пусть вам, твари безответные,

Будет плоть моя отравою.


Красоваться неприкрытыми

Будут кости мои белые,

Неживой водой умытые…

Что ж вы, нелюди, наделали?


…Небо было ярко-синее,

Да на все четыре стороны…

На кого меня покинули?

Для чего скормили воронам?


А У КРОМКИ ПОЛЯ

…А у кромки поля, в корнях ракит,

Если верить байкам, лежит скелет.

Говорят, что был там солдат убит,

Говорят, солдат давних-давних лет.


Бают, он зарублен был со спины,

И рука поднять не успела меч.

И с тех пор, с неведомой старины,

Голова отдельно лежит от плеч.


И — ну, может кто-то присочинил, —

Каждой осенью в сумраке октября

Он стремится, за год набравшись сил,

Встать под светом лунного фонаря.


Только, кости выпростав из земли,

Он не может за разом раз, увы,

Ни поднять меча — корни заплели, —

Ни найти скатившейся головы.


И тогда, нащупав чего пришлось

Костяными пальцами, как итог —

Воин распрямляется во весь рост,

Примеряя тыкву на позвонок.


И потом он бродит за часом час

В стылых и туманных пустых полях.

Но не видят дыры, что вместо глаз,

А к рассвету кости пожрёт земля.


…Если вдруг осмелишься там гулять

Ты, пугая спящее вороньё,

Он оставит тело своё лежать,

А взамен без спросу возьмёт — твоё.


ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Однажды вечером — светило уж зашло —

Меня в глухую чащу занесло.

Среди корней дорогу я искал,

Но не нашел; извелся и устал.

Я жажду ощутил, хотелось есть,

И я готов на отдых был присесть,

Но на поляне в ельнике густом

Я увидал косой и ветхий дом.

Я подошел к жилищу, но, увы,

Не услыхал внутри людской молвы,

И свет свечей в окошках не сиял —

Заброшенный, угрюмо дом стоял.

Тогда, взойдя на ветхое крыльцо,

Я поднял к небу бледное лицо:

Темнело небо, месяц восходил.

Отчаявшись, я двери приоткрыл

И, внутрь войдя, попятился слегка —

Так под ногою скрипнула доска,

Когда её случайно я задел.

Я первым делом угол оглядел:

Там не было лампадки и икон,

Замусорен он был и закопчен.

Здесь скверно пахло пищею гнилой.

И всё ж... И всё ж — изба была жилой.

Кругом сушилась разная трава,

А у печи — еловые дрова,

В углу стояла грязная метла,

Была посуда и постель была.

Но странно — неопрятная постель

Была не убрана. Посуда пять недель

Не мыта, видно: плесень, грязь и слизь

Покрыли всё и в месиво срослись.

Виднелась полка слева от окна,

И вся была заставлена она

Армадою бутылок и мешков,

Настоек, жидкостей, костей и порошков.

Был неприятно скользким грязный пол,

Паук мохнатый паутину сплёл

На мухами засиженном стекле;

Лежал щербатый череп на столе.

Гнетущий дух над этим всем витал.

А меж посуды на столе стоял

Заросший грязью глиняный горшок;

Из трещин вытекал какой-то сок.

Из любопытства я к столу шагнул,

Под крышку осторожно заглянул.

Я увидал, что мясо там лежит;

Был подозрителен и цвет его, и вид...

Закрыв горшок, я перекинул взгляд

На пыльных пузырьков нестройный ряд:

Одна моё вниманье привлекла

Бутылка из прозрачного стекла.

Я взял её, к глазам своим поднес,

И запах крови мне ударил в нос.

И в этой затхлой и сырой избе

Вдруг стало как-то мне не по себе.

Мелькнула тень по комнате, и вдруг

Услышал я шагов внезапный звук

И оглянуться не успел назад,

Как ощутил спиной тяжелый взгляд.

Я обернулся: заслоняя свет,

Уродливой старухи силуэт

Застыл у входа в дом. Её рука

Легла на край дверного косяка.

Нога босая стала на порог,

И ногти, задубевшие, как рог,

Впились в дубовый грязный, липкий пол,

Никто не мыл который и не мел.

Она была огромной и седой

Горбуньей с непокрытой головой;

На шее были бусы из костей,

И красоты не добавляли ей

Ни вылезшие из орбит глаза,

Ни вздутая на шее железа...

И ведьма прямо в комнату вошла,

И, истинно, страшна она была.

... И, выпустив бутылку из руки,

Я обнажил дюймовые клыки

И прыгнул от столешницы вперёд,

Раскрыв усеянный зубами рот.

Наверное, узрев моё лицо,

Старуха отступила на крыльцо,

Но поздно. С ног я эту ведьму сбил

И на спину на доски повалил.

И, наступив коленом ей на грудь,

Не позволяя воздуха вдохнуть,

Я кожу ей на шее прокусил

И кровь её густую пил из жил...

Напившись, я поднялся. На полу

Я бросил тело мертвое в углу;

А ветер рваный ей трепал подол.

...И, отвернувшись к лесу, я ушел.


РВАНЫЕ ФЛАГИ

Древние лезвия — белыми бликами;

Рваные флаги — тяжёлыми волнами:

Здесь, по легендам, сражались Великие;

Мелкие этих имён не запомнили.


Чьи это кости, травою опутаны;

Чьи это латы, побитые ржавчиной?

Здесь легионы, в железо обутые,

Битву, забытую начисто, начали.


В небо — глазницы, и руки раскинуты…

Умерли все, что по умершим плакали.

Слишком давно уже всеми покинуто

Поле, заросшее алыми маками.


ПЕСЕНКА НА ВЕЧЕР И УТРО

Стало тихо, ночь пришла;

Над селом луна взошла.

Спи, мой маленький, усни

И сквозь дрёму не стони!

Вдруг услышит домовой

И придёт на голос твой?

А в подвале, слышишь, черти

Закружились круговертью?

Вот скелет в твоём шкафу

Водит пальцем по шарфу.

Злая ведьма над селом

Пролетела с помелом.

Наш сосед, открывши рот,

Заклинания поёт;

А за лесом, в буераке,

Ходят злые волколаки;

И большие, как штыри,

Скалят зубы упыри!


Только что-то вурдалак

Не покажется никак…

* * *

Незаметно ночь прошла;

За село луна ушла.

Встань, мой маленький, вставай

И сквозь дрёму не зевай!

Спит в чулане домовой,

Закусивши хвостик свой;

А в подвале черти спят -

Слышишь, милый, как храпят?

Спит в шкафу твоём скелет,

Одеялами согрет.

Ведьма дальше, через дом,

Спит в обнимку с помелом.

Чернокнижник, наш сосед,

Тоже, сонный, гасит свет…

За лесочком, на пригорке,

Дремлют оборотни в норке;

От зари и до зари

Дремлют в склепе упыри…


Только бедный вурдалак

Не уляжется никак!


ФОБИЯ

Включите свет! Тревожно в этом мраке.

Когда льёт дождь, и за окном темно,

И нервничают сельские собаки —

Мне кажется, сюда идёт ОНО.


Стучит ли это дождь по ветхой крыше?

И ветки ли царапают окно?

А может быть, я в самом деле слышу,

Как за стеною возится ОНО?


Рождает дождь безрадостные тени,

И, может, это правда глупо, но

Приходит вечер — время привидений, —

И кажется, что там, в тени — ОНО.


И от стены спиною оторваться

Я не могу, и это не смешно:

Мне кажется, что стоит лишь подняться —

И за спиной окажется ОНО.


Я думаю, что этой мрачной ночью

Мне умереть от страха суждено,

Когда ЕГО увижу я воочью...

...Так может, пусть скорей придёт ОНО?


Владимир ЧУБУКОВ

ОХОТА НА ЕЛЕНУ В ОКТЯБРЕ

Я умер, превратился в упыря,

ушёл из морга, синий и холодный,

в промозглых коридорах октября

маячу — голый, гадкий, неугодный —


за краем поля зрения, а ты

идёшь по листьям мокрым и унылым,

твой ангел плохо видит с высоты,

а значит, ты перед нечистой силой


почти что беззащитна, я крадусь,

как Хищник в той дурацкой киноленте,

а у тебя в крови змеится грусть,

и стынет взгляд в твердеющем цементе,


тоскливо, тошно, муторно, темно,

и ты не знаешь точную причину

своей неуяснённой грусти, но

ты злишься на любимого мужчину,


который оскорбил тебя… поверь,

не в нём причина муторного плена,

куда попала ты, бедняжка Лена,

как загнанный охотниками зверь.


ПОЧТИ ВСТРЕЧА

Я выйду ночью, скрипнувши калиткой.

Не спится мне. Из чёрного киота

бескрайнего чешуек позолота

блестит в опустошённом небе липко.


В морщинах тьмы неведомые боги.

Потоком ветра колыхнёт ресницы.

И прокричит-простонет призрак птицы

из глубины, как будто из берлоги.


Я закурю. И в темноте замечу

поодаль уголёк такой же точно.

И, сигарету притушивши срочно,

вернусь во двор. Зачем мне эта встреча?!


Прислушаюсь. Всё тихо. Вязко. Зыбко.

И ладненько. Я в простыню зароюсь.

И, отражённый грёзою, раздвоюсь

с оцепенелой в ужасе улыбкой.


ЭЛТОН ДЖОН ДУМАЕТ О СМЕРТИ


На похороны Леннона пришёл сэр Элтон Джон

(тогда ещё не сэр, а просто мистер),

стоит над гробом, жутью поражён;

предстал его очам зловещий миксер,

который перемалывает всё,

что только ни пересечёт границу;

завис дымком над прахом бедный Джон,

и змейкой страх по кожице струится.

Он думает: «Какая-то фигня!

Какая-то, вапще, несправедливость!

А если смерть поглотит и меня?

И черви, несмотря на всю гадливость

мою, набьются в белый мой живот,

и через сердце проползёт червяшка?

Хлоп! — более не разомкнётся рот

для песен и любви. Одна затяжка —

и, как окурок, сплюнутый с губы,

я полечу в промозглые глубины

могильно-нефтяной и вечной тьмы,

где нет сторон, краёв и середины,

где черноты аморфный океан,

где формы нет, и нет успокоенья…»


Понуро возвратился он домой.

Звоночек другу. Тот без промедленья

предстал ему — и тёплый, и живой,

и сладкий, как клубничное варенье.

И вскоре отошёл душою Джон

от помыслов тоскливо-безобразных,

и смертный ужас сделался смешон,

и чувство жизни так многообразно

струилось, и сверкало, и текло,

полоска губ безумно розовела,

глаза блестели; пятясь, от него

тьма отступала прочь, в свои пределы.


Пришло добро, и побледнело зло!

Весна, цветы, скворцы и канарейки!

Во рту солоновато и тепло,

как будто бы контакта батарейки

коснулся твой игривый язычок,

и в месте мягком не торчит крючок

рыбацкий, из острейшей адской тьмы,

и всё тип-топ, мертвы-то ведь не мы!


ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗАГРОБНЫМ МРАКАМ

Когда на горах свиснут раки,

мы будем уже под землёй

лежать, дегустируя мраки,

входящие в вечный покой:

мрак первый — чернильно-вишнёвый,

кроваво-кишащий, густой,

с бугристой землистой основой

и тонкой лукавой душой;

второй мрак — бездонно-венозный,

смолистый, тягучий, как клей,

с прожилкой сакрально-поносной,

с блудливым изгибом бровей;

мрак третий — сернисто-болотный,

с мистической дымкой, с пушком,

с ухмылкой зловеще-блевотной

и смрадным таким запашком;

четвёртый — синюшная жижа,

и в ней пузырящийся газ,

который ласкает и лижет

твой третий единственный глаз.

Итак, мы лежим под землицей,

и каждому снится свой мрак,

и каждый готов, как девица,

на вечный неведомый брак.


В НЕБЫЛЬ

Сидели мертвецы за праздничным столом.

Две пустоты соединялись браком.

Дымилось блюдо с полусонным хряком.

Лилового заката окоём

багрянцем наливался, словно там,

за рваным краем, придушили небо.

И мир уже проваливался в небыль,

скользя во мглу по призрачным следам.


Две пустоты поднялись и уста

свели в неверно-зыбком поцелуе.

И хряк сквозь сон пропел им аллилуйю.

Порозовели щёчки мертвеца,

сидящего напротив мертвечихи,

кокетливо потупившейся ниц,

чуть шевелящей рёбрами ресниц

в смиренном ожиданьи паучихи.


И я сидел, бокал потел в руке.

Мне снова опротивели все люди.

Уж лучше мертвецы, и хряк на блюде,

и небосклон, повисший на крюке.

Потом меня отпустит, я вернусь

к простому человеческому быту,

вдохну всей грудью воздух позабытый...

Ну а сейчас я здесь и мёртв. И пусть.


РИТУАЛЫ СНА

Я себя заставлю спать!

Раз два три четыре пять

шесть… почти что без изъяна

вижу как бы великана:

сгорбленно бредёт вдали,

будто Сальвадор Дали

налепил какой-то хрени,

и гуляет привиденье,

как сомнамбула в тумане,

я — Офелией в дурмане —

проплываю по реке,

ключ сжимая в кулаке.


Великан же до небес,

головою в космос влез,

а нога как кипарис,

шар земной на ней повис.

На лице улыбка, словно

тень серпа, висит. Огромна

и остра улыбка эта.

Перерезана планета

пополам смолистой тенью.

Мы отчасти привиденья,

и поэтому трепещем,

видя этакие вещи:

великан, его улыбка,

тень... Как страшно и как зыбко

над ветвями, над домами,

над игривыми умами

восходить, как по ступеням,

полулюдям-полутеням!

О, мы лучше бы сидели

по углам! Текли б недели

мёдом липовым по склону

маслянистых лет, законы

предначертанные вились

бы, а мы и не приснились

никому б. Но мы, однако,

снимся жабам и собакам,

многоножкам и кентаврам,

упырям да минотаврам.

Мы — лишь тени в их умах,

тараканы в их домах,

фотографии в альбомах,

газ в кишечнике у гномов.

Нам же снится великана

страшный образ. Из капкана

нам не выбраться вовеки:

мы попались, человеки!


* * *

Мехом чёрным сгущённая ночь за окном.

Пузырящийся звёздами свод.

И сквозящего ужаса сгусток при том

холодеет у наших ворот.


Собирайся, родная. Одна маета —

пылесос, кофемолка, гармонь...

И с нервической дрожью бросаем счета

и стихи в плотоядный огонь.


Вдохновенно портреты взирают со стен,

блики света на скользких губах.

Мы молили богов многоликих систем

уничтожить зыбучий наш страх.


Но они не сумели избавить нас от

власти тёмного клейкого дна,

и теперь этот ужас у наших ворот,

и зовущая нас Глубина...


Собирайся, родная. Ползущее вниз

неизбежно осядет на дне.

Распадается плоть. Растекается слизь.

Пляшут мёртвые строки в огне.


* * *

Неявной на асфальте каплей ртути

ты неприметно бродишь по лицу

землистых дней. Ты только мысль, по сути,

затекшая в глазницу к мертвецу.


Ты лёгкое сердечное движенье

в груди, где сердце высыпалось в сор.

Тебя сметёт однажды дуновенье,

когда падёт в наш дол с окрайних гор.


Ты пьёшь мой чай, глубокий и чернильный,

сухариком похрустывая чуть.

Твой будничный, потрёпанно-цивильный

невнятный облик нагоняет жуть.


Тоска, тоска такая сушит душу,

и я не понимаю — почему.

Июнь... а сквознячком как будто стужу

метёт внутри, по сердцу моему.


Ты попрощался. Вышел. Испарился.

Я глянул вслед — и улица пуста.

Возможно, ты не был, а только снился:

сон, осязаемый, как шапка из свинца.


М. С. ПАРФЕНОВ

ДЬЯВОЛЬСКАЯ БАЛЛАДА

Христу не в руки надо было гвозди забивать,

ведь не руками вера разносима,

а так — он умер на кресте, и умер он красиво,

и тыщи лет об этом будут вспоминать


А кто упомнит, как Тебя свергали?..

А кто упомнит, что и Ты горел?..

А кто упомнит, как тебя на небе звали?..

Одно лишь будут помнить — Люцифер...


И не поплачут о тебе, не пожалеют

о падшем ангеле, который был велик,

и не узнают дети то, что ты постиг,

и будут вешать крестики на шеи.


ЧТО-ТО ЧЕРНОЕ

«Что-то черное», — сказала.

Это я к тебе пришел!

Неужели не узнала?

Ах, как это хорошо!

Мы с тобою будем вместе

До мерцания зари.

Что-то черное воскресло —

Ты в глаза мне посмотри.

Вот оно, живет и дышит,

И хохочет, и молчит.

Я — гора. А на вершине —

Что-то черное стоит.

2002

* * *

Нет диких ураганов,

Нет пагубных страстей,

В душе моей карманной

Какой-то жидкий клей.


Зачем я жизнь освоил?

Зачем ты в ней была?

Отвратные обои —

Менять давно пора.


Жаль, сердце не изменишь,

Ремонт не проведешь.

К душе кого-то клеишь,

Но позже — отдерешь.

2002


АВАРИЯ

металлом скулящим

молодой поросли

тачки сверкающие

рассекают на скорости

городские чащи

в поисках Господа

в него не верующие


все что спрятано

в Настоящем

нами найдено

жизнь подарена

душам пропащим

мало —

будто украдена


и торопимся мы

сбыть ворованное

на дорогах

и лежат венки

там где отдана

жизнь — бетону.

2002


ПОСЛЕДНЕЕ (АВТОЭПИТАФИЯ)

Не пугайся.

Это что-то, пролетая, вдруг коснулось меня тенью.

Как вчера, когда сердцу молодому стало больно

просто так,

И подумал кто-то за меня, что умереть мне предстоит

От болей в сердце.

И теперь вот, обитая — то ли секунду, то ли вечность — в темноте,

Я все понял.

Да, когда-то я проснусь в слезах, увидев,

Может быть, тебя во сне. И найду тебя, и будут у меня в глазах

Лишь счастье и любовь.

И грусть, которой ты, надеюсь, не заметишь.

А потом, когда (и если) ты узнаешь, что я умер,

Вспомни, что всегда тебе я

говорил лишь правду. Злился, обижался,

Любил искренне.

И умер искренне, простив всем все, и сам прощения

Попросив лишь у тебя (искренне).

Чушь, конечно…

Не пугайся. Это что-то, пролетая, вдруг коснулось меня тенью.

2008

Комментариев: 1 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 4alaslav 20-08-2023 09:10

    Нами отхлестали землю-мать.

    Кто? Не знаю. Может быть, Господь,

    Тот, кто цепью зло сумел сковать,

    Кто смог темноту упаковать

    К нам в нунчако-Образную плоть

    Учитываю...