Белая Лиса Шаманка.Дети

Дети Полной Луны вырывают из тёплой хрустальной дремоты,

Заставляют бродить лабиринтами будто знакомых комнат,

Заливают через зрачки мёртвым светом по капле кислоты,

Дети Полной Луны ничего о тебе не помнят.

Дети Ноября слишком много в тебе знают.

Они прячутся в крепость твоей ледяной постели,

Они прячут в капле на жале шприца ключи от ворот рая,

Их качает Морфей в прогнившей до дыр колыбели.

А когда колыбель упадёт, Дети Ноября беззвучно зовут маму,

Сквозь зашитые губы проталкивая стон за стоном.

Мама здесь, мама лезвием бритвы пройдется по каждому шраму,

Мама выдаст тебе две монетки, отправив на встречу с Хароном.

Дети Февраля с необрезанной пуповиной

Ковыляют по мерзлой земле, спотыкаясь об кости братьев.

Заплетая ночные кошмары в ресницы твои паутиной.

Зажимая холодной рукою твоё безнадежное "хватит!".

Дети Февраля любят тебя до скрипа

Мелких острых зубов, что заточены для поцелуя,

Они выгрызут им тебя до последнего хрипа.

Дети Февраля так прекрасны, в кишках твоих тёплых танцуя.

Дети Тьмы мне в ладошках приносят картонное гнездышко,

Там в прозрачных коконах спят белоснежные куколки.

Те во мне превращаются в бабочек, а во что ж ещё? -

Так наивно ждать бабочек под потолком гробовой доски.

Abyssus abyssum invocat,

Запирай на ночь душу покрепче.

Ольга Морган. Невеста

Мне уже не холодно, не больно.

Губы не попробуют вкус слёз,

И глаза затянуты спокойной

Мутной пеленой умерших грёз.

Только в полночь ты узнаешь, милый,

Что добил меня не до конца.

Руки раскопают ту могилу,

Где похоронили мертвеца...

Игорь Семыкин. Фантомы

Они спешат по следу твоему,

повсюду рыщут, падкие на запах

кошмарных снов удушливого страха,

знакомого тебе и наяву.

Они – фантомы в брошенном дому,

где кружат в хороводе дикой пляски

убитые герои взрослой сказки,

известные тебе лишь одному.

Они – как бесноватые, точь-в-точь,

тебя загнали в точку невозврата,

где время стёрли стрелки циферблата,

и прежним быть тебе уже невмочь.

Шестое чувство гонит мысли прочь,

и трижды вверх подброшена монета,

и три «орла» в ладонь легли ответом,

и зверь в тебе родился в эту ночь.

Сергей Левин. Вечеринка в Дерри

Пеннивайзу снова двадцать семь!

Дети дружно встали в хоровод.

Ничего, что целы не совсем

и до свадьбы вряд ли заживёт.

В городе главенствует Оно –

все его избрали на ура.

Ничего, что жутко да смурно –

хорошо уже не из «ЕдРа».

Нынче ночью будет карнавал,

приготовил местный житель фрак.

Помнит он, как клоун танцевал

много лет назад – и был теракт.

Всё циклично: новый смерти круг

замыкает цирковой урод.

Ничего, что очереди в люк –

там все полетят.

Всем повезёт.

Олег Волынский. Полуденница

Странный силуэт

соткан из лучей Солнца.

Ближе и ближе.

Ближе и ближе

нечто в высокой траве.

Слезятся глаза.

Слезятся глаза.

В радужном одеяньи

полуденница.

Странный силуэт

ближе и ближе.

Слезятся глаза.

Ядвига Розенпаулис. В круговерти тризн и коляд

На истёртых скрижалях земли

Изначальное слово мертво.

Мефистофеля профиль – не Твой –

Соглядает из звёздных кулис.

В тишине заунывно скулит

Темноты чернозубая пасть.

В малахитовой дрёме купав

Не куражится хриплый кулик.

Гложет волк очерствелый кулич,

Отцветает солярный опал,

И бряцает сверчками тропа,

Как кандальный безвыходный тракт.

И пыльца, как рассыпанный прах,

Над русалочьим плёсом кружит,

И, арканом свиваясь, ужи

Обвивают клубящийся мрак.

Вечный жнец, не покинувший страд,

Кормит почву добычей тенет.

Средь руин что останется мне?!

Под конвоем безгласных теней

В навьих «жмурках» бессрочно водить,

Пить луну в амальгаме воды,

Оболочкой пустой костенеть,

Припадать к колумбарной стене,

Вздохом ладанным небо смоля.

Над пожаром брусничных полян

Костью в горле виденья встают…

Рис венчальный пошёл на кутью,

В круговерти из тризн и коляд

Разверзается слёзная хлябь.

И недвижим мой дух. Глух и нем.

Средь руин что останется мне?!

Танец Буто*

За плацентой кулис –

Тел бескровных кули:

Пляшут мумии-марионетки.

Детям чёрной Луны

С лиц бесполых не смыть

Гарь шмашанов. Чад приторно-едкий.

Рубка нервных узлов.

Обнажённое зло

Под софитным всевидящим оком.

Спорынья темноты –

В слепоту поводырь,

В доутробные схватки икоты.

Акробаты Ничто.

Сухожилий застой.

Желваками играют оркестры.

Из огня в парафин.

Из алмаза в графит.

Боль нутро содроганьями крестит.

На подмостной груди

Рой сомнамбул гудит,

Прикреплённый к лучу-пуповине.

Бьёт камланный озноб,

Бьются кости о дно.

Бьёт в падучей… Никто не повинен.

Перекошенный лик,

Жест, похожий на крик.

Смех усопших и плач нерождённых.

Танец мрака – Буто –

Раскрывает бутон.

Тонут блики в до_тварном бульоне.

Где ничто и никто,

Взрыв ревёт впалым ртом.

Мёртвый дождь и огонь негасимый.

Кровохаркал восход,

Из прожаренных мхов

Гриб поднялся в садах Хиросимы.

* Танец Буто – «танец тьмы». Появился в Японии, став хореографически-эстетической

реакцией на бомбардировку августа 1945 г.

Катанака Маккуро. Моя муза мертва

Моя муза мертва, и я вижу ее -

грустный призрак в тенях чернокаменных кладбищ,

где в траве тропы змей и на каждой из плит

на запретном наречьи зловещая надпись.

Моя муза мертва, и я слышу её,

и зовет она томно немыми устами

в мрачный склеп, где она возлежит в саркофаге

из костей нерождённых – зовет неустанно.

Её кожа бледна, словно саван Луны,

её губы томятся дыханием льда,

её волосы – хлад непроглядных ночей,

и в стеклянных глазах отраженье огня

Неживого, холодных чертогов Шеола,

где владычица смерти поёт стихи зла.

Моя муза мертва, и меня тихо манит

прикоснуться к прохладным ланитам рукою:

как бы мне так остыть, чтобы лечь вместе с ней

и заснуть чёрным сном в непробудном покое?

А пока – ещё станс в честь неё напишу

в опьянении трупного яда парами -

напишу на забытом надгробии кровью

панегирик любви над печали цветами.

Катарина Воронцова. Принцесса мечей

Профиль старой луны истончился на треть,

В ночь дорогами сна мчится девочка-смерть,

На стеклянном коне прочь из Дома Очей -

В этом мире не стать королевой мечей.

Боль объятий чумных скомкана в простынях,

Детство нашей души превращается в прах,

Все твои алтари пожирает огонь,

Под покровами кож дремлет красный дракон.

Пой, принцесса Элен,

Вены зубами рви,

Пусть нагая земля

Захлебнется в крови,

А потом из нее

В небо глянут цветы,

Чтобы людям дарить

Иллюзорность мечты,

Знай, красавицы их

Будут в косы вплетать,

Уколовшись о шип,

Мертвым сном засыпать.

Дмитрий Колейчик. Папа может!

Папа подран и побит.

Снова пропил всю получку.

Штраф на нем ещё висит.

Он делирием измучен.

А вокруг шумят детишки:

«Папа, можешь? Папа, можешь?»

Плюшевым косматым мишкой

машут прямо перед рожей.

Папа смотрит: мишка вырос,

зубы, когти у него,

а из глаз в упор воззрилось

бездной мировое зло.

У детей скривились лица,

из ушей полезла шерсть,

будто мать у них – волчица.

Ну а может, так и есть?

Серой пахнет, как в аду…

Злобно скалятся зверята:

«Папа, можешь? Можешь, папа?»

Лапы тянутся к отцу…

Он берёт бензопилу

и орёт им: «Да, могу!»

Anabel Lindemann. Вальпургиева ночь, или песнь сестер

Ликуй, сестра, ведь ночь настала наша!

Гляди в окно, луна уж высоко.

Горит костер, уже готова чаша,

В ней закипает козье молоко.

Освободись из тесных пут корсажа,

Чулки и юбки брось ты под кровать.

Чернеть глазам сегодня, будто сажа,

И коже, как жемчужине, сиять.

Седлай метлу, и будет в звёздном свете,

Пока с востока не начнет светать,

Любовник твой, холодный майский ветер

Нагие бедра перьями ласкать.

Дай руку же! Зверь черный смотрит нежно,

Ведь ты его возлюбленная дочь.

Сегодня ты свободна и безгрешна,

Под сенью тьмы в Вальпургиеву ночь.

Tai Lin. Голос из темноты

Доктор, я видел разное:

Как обижали слабых,

Калечили женщин, убивали детей.

Доктор, их всех бы разом...

Да, доктор, вы правы.

Это не выход, доктор, но знаете: те,

Против кого мы боролись,

Живут безнаказанно сами,

Их родные здоровы, исполняют свои мечты.

Доктор, я слышал голос.

Помните? Снова тот самый,

Приходящий из пустоты.

Вы ещё говорили, что многое сделано

И перемены весомы,

Что он только в моей голове, но нет.

Нет!

В моей голове живёт много демонов,

Со многими вы знакомы,

Но этот точно приходит из вне.

Вгрызается в мысли штопором,

«Соберись! – кричит. – Хватит каяться,

В этот раз получится наверняка».

Я не слушаю его, доктор,

Я честно стараюсь,

Но это пока, пока...

Он ещё говорит мне всякое разное:

Не пить лекарства горькие,

Сидеть тише мыши.

И всё прекрасно, совсем прекрасно,

Доктор. Вот только,

Видите ли, я и сейчас его слышу.

И знаете, доктор, он ведь прав изначально:

Никого не прощает,

Говорит правильные слова.

Доктор, доктор, ну почему вы не отвечаете?

Неужели вам так мешает

Проломленная голова?

Джи Малер. Кармилла

Дитя морей, рожденное в крови,

Запретный плод порочности и страха,

Зачатая в тени густого мрака,

Ни жалости не знает, ни любви.

Она – дитя вампира и русалки,

Бастард воды, кровавый нефилим.

Глаза ее – рубиновые камни,

В них жажда первобытная горит,

Когда в пучине топит корабли.

И если б захотел, не убежал бы,

Уж лучше бы разбился ты о скалы,

Чем в сети этой девы угодил.

Ни капли не похожа на сирену,

Та песнею волшебною зовет,

И сладок ее голос словно мед,

Она пленит, но нежно и умело.

А эта лишь из волн возводит стены,

Ловушки свои темные плетет.

Ей не нужна фальшивая любовь,

Лишь паника, отчаянье и страх,

И ржавый привкус крови на губах.

Она не жаждет ласки, жаждет боли,

Ведет игру жестокую с тобою,

И жизнь твоя в ее лежит руках.

Она добычу долго истязает,

И если угодишь в ее капкан,

То, что с тобою будет, знаешь сам

В объятиях ее прочнее стали:

Один укус – и ты уже на грани,

Ее зовут Кармиллой неспроста.

Дитя морей, рожденное в крови,

Она хранит убийственную силу,

Ни жалости не знает, ни любви,

Она – дитя русалки и вампира.

Дмитрий Передонов «Про Олю»

Заря освещает ночной небосвод.

В лесу за рекою Оля гниёт.

Гниёт она сутки, гниёт она пять…

Красавицу Олю теперь не узнать.

Когда-то была горяча и сильна,

Но вешних грибков захотела она.

Бродила с лукошком, не зная никак —

В кустах притаился кровавый маньяк.

Бежит он к девчонке, от страсти рыча.

С испугу бедняжка дала стрекача,

Но где там... уж близко маньяк... всё, привет!

Отбегалась девка, пора на тот свет!

Дрожащую Олю он крепко связал

И сделал, что надо, а после сказал:

— Сама виновата… чего в лес пошла?

Сидела бы дома, — была бы цела!

С ухмылкою злобной он вынул тесак

И Олю стал резать и этак и так.

Отчаянный крик полетел в синеву,

И девичьи груди упали в траву...

Закатное солнце на небе горит.

В лесу за рекою Оля лежит.

Не нужен ей зонтик, жара не страшна,

Холодной зимой не замёрзнет она.

Распахнут живот, будто в доме окно,

И женское место от крови черно.

Насажено сердце на острый сучок,

Украшена ветка гирляндой кишок.

Жужжит над ней муха и ест её жук,

Но родичам Олю искать недосуг:

Сгорает от водки беспутный отец,

А мама сосёт дальнобоя конец.

Прощай, наша Оля, прощай навсегда!

Полгода пройдёт, и случайно тогда

Грибник обнаружит истлевший скелет...

Маньяка поймают спустя десять лет.