DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Андрей Бородин «Пожирающий»

В тот августовский вечер я сидел у распахнутого окна и размышлял о титанах.

После дневного зноя, плавившего мозги безумным конвектором и не дававшего мыслям течь по причудливым руслам извилин, прохлада, спустившаяся одновременно с заходом солнца, казалась манной небесной. Растворив окно, я любовался сумерками, подсвеченными последними лучами спрятавшегося за горизонтом светила. Прохладный ветерок доносил до меня горечь полыни, поглотившей близлежащий пустырь. Было тихо — в моем провинциальном городке всегда тихо; при населении около пяти сотен, большинство из которых старики да тихие семейные пары, это вполне обычное явление. Первые звезды начинали проглядывать из-за сюрреалистических вечерних облаков. Вокруг царила умиротворяющая атмосфера, располагающая к романтическим беседам или написанию сонетов. В крайнем случае, к игре на каком-нибудь тихом, ласково звучащем музыкальном инструменте.

А я размышлял о древнегреческих титанах. И — негодовал.

Причин тому было достаточно. Я прокручивал в памяти сюжеты древнегреческих мифов; мифов о том, как боги победили первых властителей Земли, кого-то убив, кого-то заточив в подземные узилища, а кого-то заставив служить себе. Как герои, посланники и дети богов-триумфаторов лихо расправлялись с чудовищами, детьми оставшихся в живых титанов — а иногда и с самими поверженными владыками. С малых лет нам внушали: есть черное, а есть белое. Белое всегда остается белым, черное — черным. И сколько бы ни писалось черным по белому, серого не выйдет. Мифы древних греков и иных народов, Библия, художественные произведения нашего времени — всюду мир делится на две части, на два абсолюта. И о том, что такое хорошо, а что такое плохо, каждый из нас получает представление уже в детстве.

Вот только насколько оправданно такое разделение мира? Всегда существует некоторый переходный момент, полутень — и нельзя просто так сбросить это со счетов. Категории белого и черного совершенно условны, и на их основании никак нельзя делать выводов о виновности кого бы то ни было. Добрые титаны мирно грелись под лучами новорожденного солнца, купались в теплых водах юного океана, резвились в девственно-чистых полях и лесах. Но вот появляются полные ненависти боги и начинают истреблять простодушных властителей первозданной земли. Кого не удалось убить — бросают в вечное заточение. Некоторых порабощают, заставляя выполнять самые грязные и тяжелые работы для поддержания целостности своего нового царства. Жалкую горстку выживших и непокорившихся уничтожают коварно: соблазненные триумфаторами смертные женщины рождали героев-полубогов, рано или поздно получавших четкий приказ — пойти и истребить еще одного титана. И герои шли на это с охотой — ведь века, в течение которых титаны пребывали в заточении либо укрывались в глубоких пещерах, а также постоянная ненависть к ним превратили некогда прекрасных обитателей додревнего мира в кошмарных чешуйчатых змееногих чудовищ. О героях-победителях слагались легенды и мифы — но разве задумывался кто-то о том, каково истинное предназначение их подвигов? Разве что боги… Но те лишь издевательски хохотали в своих горних чертогах, глядя, как их семя выкорчевывает семя самого Творения, словно бесполезные трухлявые пни.

Боги ненавидели и угнетали титанов. Люди ненавидели и угнетали меня.

Все это разделение мира. Не спорю, я далеко не Ален Делон, чтобы вызывать всеобщее восхищение и зависть. Но не такой уж и уродливый, какими бывают иные люди. Тем не менее еще со школьной скамьи надо мной насмехались и издевались абсолютно все. У меня была дальнозоркость, и огромные очки в роговой оправе, угнездившиеся на свисающем ширококрылой горгульей носу, делали мои глаза превосходной мишенью для насмешек. Жалкие клочки бороды, начавшей пробиваться в пятнадцать лет, мешались с молочно-белыми прыщами, и порой мне хотелось разбить все зеркала, в которых я отражался — лишь бы не видеть этой гротескной маски прокаженного карлы. Я был самым малорослым и слабым из парней моего класса, поэтому меня часто избивали после школы — и они, и учащиеся в параллели. Правда, я хорошо учился, однако это вовсе не давало мне никаких плюсов среди одноклассников. У меня брали списать, и это уменьшало на одну-две трепки мою каждодневную норму. В восьмом классе мне выбили два передних зуба, из-за чего моя речь стала мерзко-шепелявой. Я вставил их уже в институте, но дефект речи никуда не пропал даже после этого.

Угнетают всегда тех, кто отличается, либо тех, кто способен помешать жить. Я отличался — и, видимо, поэтому мешал их нормальному существованию. Даже учителя относились ко мне с пренебрежением, постоянно закрывая глаза на издевательства надо мной. Можно было бы подумать, что эти испытания сделают меня сильнее, но нет — я не стал очередным Джоном Рэмбо, но еще глубже забился в свою раковину, снося все подобно ослу на привязи. Поступив в институт, куда я мотался каждый день на электричках из своего маленького городка, я ожидал, что, наконец, раскроюсь, обрету друзей, возможно, даже подруг. Однако надеждам не суждено было сбыться — неведомые процессы моей духовной трансформации были запущены, и надо мной тяжким нимбом постоянно висел груз моих угнетений. Сутулый очкарик с засаленными волосами, взъерошенной бородой и рытвинами после прыщей по всему лицу, к тому же крайне некоммуникабельный — я опять не смог ни в ком вызвать симпатии. В лучшем случае я сумел обрести пару знакомых среди таких же, как и я, замкнутых заучек; однако никакой компании сформировать мне не удалось так же, как и влиться в уже существующие. О девушках и вовсе можно было не вспоминать — если они и смотрели в мою сторону, то лишь для того, чтобы поиздеваться либо попросить списать.

Я выучился на психолога, специально для того, чтобы написать дипломную работу на тему угнетения обществом таких, как я, подведя под это философские и исторические основы. Диплом пришелся по душе аттестационной комиссии, я получил специальность и вышел в большой мир — чтобы тут же спрятаться от него в своем маленьком мирке.

Само собой, работать я не пошел: психолог с психологической травмой — это даже не смешно. Я не желал видеть десятки людей за день — это приносило бы мне только новые душевные боли. Поэтому я встал на учет на бирже труда, получая ежемесячное пособие, на которое и приходилось существовать — жизнью это назвать сложно. Родители уже давно покинули этот мир, помощи ждать было неоткуда, поэтому я уреза́л свой быт как мог. В одном я не мог себе отказать — в чтении. Я часто бродил по книжным лавкам моего и соседних городов в те часы, когда меньше всего праздного злого народа проходило по улицам, внимательно изучал ассортимент, справлялся о новинках — и почти всегда возвращался домой с очередной книгой. Она могла быть абсолютно любой, но предпочтение я отдавал научно-популярной литературе по мифологии, религии, истории. Так, в окружении своих бумажных товарищей, пахнущих типографской краской и клеем, я коротал свои дни.

Титаны изменялись, сидя в пещерах и гротах — я изменялся, сидя дома. Общим между ними и мной был простой и неприятный знаменатель: зло и нелюбовь окружающего мира. Одиночество, отчуждение от социума преображает не только душу, но и тело. Глаза с каждым годом видели все хуже и хуже; язык постепенно терял подвижность за отсутствием частой потребности разговаривать. Тело мое покрывалось жиром, уничтожавшим чахлые остатки слабой мускулатуры. Отсутствие в моей жизни девушки и связанная с этим незаживающая психотравма привели к тому, что уже к двадцати семи годам я стал импотентом; более того — полностью исчезло всякое либидо. Сутулость привела к формированию небольшого горбика. Враждебная окружающая среда меняла меня, превращая в искажение на ослепшей глади разбитого зеркала, и процесс этот был неостановим и необратим.

Я размышлял о титанах и их метаморфозах. Сердце мое полнилось состраданием к ним, я ощущал себя их товарищем, другом, братом — пусть даже всего лишь по несчастью. Я думал, что будь я на месте титанов, я бы не сдался так просто, а попытался бы сделать все возможное, чтобы наказать коварных богов, которым помешали жить могучие колоссы.

И тут, совершенно внезапно, тишину моих размышлений нарушил тихий звук взмахов крошечных невесомых крыльев, раздающийся где-то совсем неподалеку. Я вышел из своего задумчивого анабиоза и попытался обнаружить источник звука. Он оказался прямо над моей головой — средних размеров бабочка с желтыми крыльями, покрытыми небольшими черными пятнышками, очень похожая на лимонницу. С удивлением я наблюдал за ней — обычно в это время подобные ей уже куда-то исчезают, сдавая пост своим мохнатым ночным подругам. Эта же, словно заблудившись, легонько сотрясала воздух над моей усталой головой. Вот она села на подоконник и затрепетала крыльями, словно размышляя, куда ей направиться дальше.

Не знаю, что вдруг нашло на меня. Когда бабочка в очередной раз сомкнула крылья, я зажал их между пальцами и поднес неожиданную гостью к лицу. Я ощущал, как содрогаются ее крылья, стряхивая с себя легчайший желтый налет, как содрогается все ее тело, силясь вырваться из хватки пленившего ее гигантского чудовища. Я видел, как дергаются ее лапки, хоботок, как трепещут усики-антенны, как скользит тень непонимания и ужаса в ее сложных блестящих глазах. Я чувствовал себя титаном, схватившим в кулак героя, пришедшего расправиться с ним, и теперь решавшим, как поступить со смельчаком.

Я открыл рот и оторвал зубами тельце насекомого от его крыльев, после чего с наслаждением прожевал слегка мохнатый комок и с неожиданной легкостью проглотил его.

Некоторое время я тупо взирал на ставшие никому не нужными крылья в моих пальцах, осознавая только что произошедшее. Неведомый импульс, который я был не в силах побороть, заставил меня сожрать еще живое существо. Но, опуская этот факт, стоит подчеркнуть следующее: мне это понравилось! На вкус бабочка напоминала кильку в томатном соусе, слегка соленая и совершенно не мерзкая. Она, еще живая, попала в мой рот, в свое последнее пристанище, и я с неожиданным удовлетворением подумал о том, какой великий ужас довелось испытать ей перед тем, как несколько десятков огромных белых валунов обрушились на нее со всех сторон, смешав ее разорванное на кусочки тело с вязкой белой жидкостью, перемалывая своим трением ноги, кишки, усики, глаза. О, сколь ужасные вещи могла увидеть несчастная бабочка, прилетевшая к моему окну так не вовремя! А если представить, что она была все еще жива и могла что-либо видеть и понимать вплоть до того момента, как ее никчемное тельце было низвергнуто вниз, в неведомую бездну с бурлящим внизу океаном разлагающей все субстанции; какие миазмы она могла бы уловить, низвергаясь, словно в Мальстрем… Дух захватывало!

Я отбросил за окно поблекшие крылышки своей жертвы, поковырялся в зубах и вынул из них кусочек ножки, отправив его вслед за крыльями. Странные, доселе неведомые чувства пробудились во мне. Желание жрать — жрать еще живых существ, крошечных и беззащитных; высасывать их мозги через предварительно высосанные глаза; хрустеть хитином, так приятно застревающим между зубов. И, самое главное — ощущать каждый раз с пьянящей истомой, как живая еда трепещет в ротовой полости, наслаждаться агонией, вкушать вместе с соками существ их ужас, их боль…

Однако маниакальное стремление тотчас же бежать и пожирать все живое довольно быстро прошло. Я направился на кухню прополоскать рот и запить свой неожиданный и странный ужин. Ложась в кровать, я уже думал о том, как завтра изменю обычные маршруты своих прогулок и заверну куда-нибудь в окрестные поля или околки — в любое место, лишь бы оно было подальше от людей — и было населено вкусными, ни о чем не подозревающими бабочками…

***

Из моего дома исчезли все пауки. Теперь они славно путешествовали по изгибам моего кишечника, встречая в своем дивном плавании бабочек, мух, жуков и многоножек. Нет, мне, конечно, приходилось употреблять и иную пищу, но живая и шевелящаяся еда была для меня истинным деликатесом. Три дня я бродил по окрестностям, стараясь не попадаться на глаза людям — и все три дня я с упоением предавался пожиранию. Находил под корой старых деревьев извивающихся и щелкающих челюстями многосегментных тварей; горстями срывал с полевых цветов белянок, пядениц и махаонов; словно ягоду с кустов отправлял в рот десятки божьих коровок, совсем не чувствуя ядовитой горечи, которой отличались эти создания — иногда она казалась даже пикантной. Все это хрустело на моих желтых зубах, живительные соки стекали из полуоткрытого в безумной истоме рта; кое-что из того, что усердно перемалывалось в пещере последнего ужаса, еще было живо, еще шевелилось, пыталось спастись или навредить мне перед смертью. Это забавляло меня, приносило неописуемое удовольствие — не столько даже от пожирания тел, сколько от пожирания самой агонии десятков этих тел. Порой я забывал выплевывать хитин, обкусывать крылья, лапки — то было исступленное пиршество изгнанного Навуходоносора, мечущегося в забытых богом и человеком краях. А вечерами я валялся с набитым до отказа брюхом, сыто отрыгивая и странно улыбаясь самому себе.

Но через несколько дней исступленного пожирания туман ненормального голода, застилавший мои глаза, развеялся. Я решил отвлечься от омерзительных вакханалий и прогуляться в соседний город, посетив любимые книжные лавки и, возможно, присмотрев там себе что-то новенькое. Иначе, как мнилось мне, неконтролируемое пожирание членистоногих тварей приведет меня к потере последних останков человеческого, и я на самом деле стану подобен титанам, которые в итоге превратились в кровожадных чудовищ. Поэтому я привел себя в более-менее цивилизованный и человеческий вид, надел свой парадно-выходной костюм и направился на станцию, чтобы забраться в ближайшую электричку и унестись в большой соседний город, где мне довелось учиться и где располагалось множество столь любезных моему сердцу книжных лавок.

Спустя час я размеренно вышагивал по одной из главных улиц мегаполиса, поглядывая по сторонам и заходя в известные мне книжные магазины. Однако на этот раз ассортимент, представленный на их полках, меня совершенно не радовал. Поэтому я шел дальше и дальше, начиная сердиться и подумывая о том, где бы раздобыть сочную бабочку, на которой можно выместить свое огорчение, а заодно и утолить голод.

Однако бабочку я не нашел. Вместо этого я увидел сворачивающий влево неприметный переулок, которого, казалось, раньше здесь никогда не было. Я бы не заметил его и сейчас, если бы не небольшой плакат, сообщающий о том, что если пройти немного вглубь, то можно прийти к недавно открывшемуся букинистическому магазину с богатым ассортиментом и невысокими ценами. Этот плакат заставил меня встрепенуться и позабыть о моей шевелящей жвалами и члениками пище, и я поспешно скрылся в переулке. Еще бы: в букинистических магазинах всегда полно книг, действительно представляющих ценность — старинные тома, за которые не жалко отвалить круглую сумму.

Переулок совершенно не внушал доверия; странно, как практически в центре города мог сохраниться этот рудиментарный островок окраин. Я достиг двери заветного магазина. Она оказалась довольно старой, покрытой обшелушенной зеленой краской. Дверь эта вела в серое трехэтажное здание с заколоченными окнами на втором и третьем этажах и с полным их отсутствием на первом. Вывеска над входом сухо сообщала: «Букинист».

Несколько секунд я помялся, огляделся по сторонам, после чего быстренько слопал ползущую по стене мокрицу и дернул на себя дверь. Тьма хлынула мне в глаза из отверзшегося чрева помещения, таившегося за дверью, но я не колеблясь проник внутрь.

Когда глаза немного привыкли к темноте, я разглядел лестницу, ведущую вниз. В конце ее виднелось нечто вроде полога, укрывавшего, видимо, проход в сам магазин. Пожав плечами, я осторожно начал спуск, а после отдернул полог и вошел в находящуюся за ним комнату.

Комната оказалась довольно тесной, заставленной стеллажами и парой столов с книгами. Веяло прохладой. От этой комнатушки отходил небольшой коридор, кончавшийся пологом, подобным тому, что встретил меня на входе. Видимо, там находилось служебное помещение. Признаков жизни в лице продавца пока что не наблюдалось. Я решил начать знакомство с ассортиментом литературы, стоящей на полках, надеясь, что рано или поздно продавец появится.

Он не заставил себя долго ждать — незаметно выплыл из-за полога, и когда его вкрадчивый тихий голос разорвал тишину за моей спиной, я даже вздрогнул.

— Здравствуйте, чем могу помочь?

Я с интересом разглядывал продавца. На вид ему было лет сорок, он был высоким и тощим. Острый вздернутый нос взрастил у своего основания клочок темных усов. Тусклое освещение играло бликами на обширной плеши. Серые глаза настороженно оглядывали меня из-под больших надбровных дуг. Продавец кутался в неопределенного цвета шаль: судя по всему, ему было крайне холодно.

— Здравствуйте. Мне нужна… книга.

Продавец улыбнулся, и его глаза вспыхнули.

— О, этого добра у нас полным-полно. Это же букинистическая лавка, хе-хе. Быть может, вас интересует что-то определенное? Расскажите о своих предпочтениях, и мы вместе попробуем подобрать вам что-нибудь интересное.

Я пробежался глазами по полкам, после чего вновь встретился взглядом с продавцом. Что-то в его облике тревожило меня. В его взгляде сквозило нечто, заставляющее сердце колотиться чаще, чем обычно.

— Гм, мои предпочтения довольно разнообразны. Мифология, религия, история… Возможно, у вас есть в наличии занятные старые издания на эти темы?

Продавец несколько секунд взирал на меня, после чего отошел к одной из дальних полок, покопался там и вернулся ко мне с увесистым томом в затертой обложке.

— Посмотрите на это, — протянул он мне том. — «Исследование культуры западных венгров» Гельмута Маркузе, 1635 год. Редкое издание, на старонемецком. Если вы владеете этим чудесным языком, книга станет для вас бесценной. Помимо прочего, тут рассматривается мифология древних венгров, а также их религиозные воззрения, начиная с таких темных времен… которым эти воззрения были под стать, хе-хе.

Я осторожно пролистал книгу. Аккуратные строчки потускневших от времени букв, большое количество иллюстраций. Я подумал, что эта книга — весьма хорошая находка, которая даст мне пищу для ума, не позволяя полностью погрузиться в животное состояние, отвлекая от беспрестанного пожирания и мыслей о нем. Поэтому я спросил продавца:

— Сколько? Пожалуй, я возьму ее.

— Ну, с учетом того, что мы недавно открылись… И поскольку вы такой заинтересованный клиент… — Продавец помялся. — Восемь тысяч. Будете брать?

Я как раз имел на руках нужную сумму, поэтому расплатился, подождал, пока он завернет книгу в папиросную бумагу, и, попрощавшись, поспешил покинуть этот странный магазин с его примечательным продавцом. Я не оборачивался, но чувствовал, что его взгляд буравит мне спину, и при этом он улыбается мне вслед улыбкой сытого каннибала.

***

Добравшись домой лишь под вечер, я устроился у окна с кружкой чая и приступил к тщательному изучению книги. Чтобы с головой погрузиться в чтение, требовался словарь, но понять общий смысл я мог и без него. Листая книгу, я выхватывал общие фразы из истории и культуры венгров, любовался авторскими иллюстрациями, которые были весьма живописны и достоверны. Даже когда мохнатый белый мотылек влетел в мое окно, я не обратил на него внимания — настолько увлекло меня новое приобретение.

Внезапно я наткнулся на страницу, которая была вырвана из корешка книги, измята, а затем вновь вставлена на свое место. Будто бы... кто-то очень сильно не хотел, чтобы эта страница находилась в книге.

Вырванная страница располагалась в разделе, посвященном мифологии венгров. Прежде всего я обратил внимание на иллюстрацию, занимавшую половину страницы. На ней было изображено гигантское безглазое чудовище, похожее на червя или змея, сложенное из каких-то омерзительных перевитых жгутов. Оно возлегало вокруг неглубокой вытянутой ямы, на дне которой смиренно стояли несколько человек. Пасть чудовища была широко распахнута, и в ней трепыхались впившиеся друг в друга человеческие огрызки. Этот рисунок наполнил мою душу ужасом и отвращением — но вместе с тем я испытал странный трепет и желание узнать во всех деталях, что за мифологический сюжет лег в основу данной иллюстрации. Я уже хотел было вооружиться словарем и сделать подробный перевод отрывка, как заметил в тусклом свете умирающего дня едва различимые строки, начертанные неизвестной рукой поверх оригинального текста. Это был перевод на церковнославянский, несколько необычный, но вполне понятный для знатока. Напрягая глаза, я попытался его прочесть.

«Быти Велий Червий, кий еси Мати и Отче инакыя червья. Той Червий являтися изо глыбия распалин твердных да изо ржавцев дрябных да мокради дрочельной. Ижде легати путище Егов — гнити земя да цвилити, тожде трупие во жюпищах стонати ото поплаха, внимаши гулу двизания Егово во чреве нижем — зане ос Червий Неусыпающий, кий ясти огнь неугасающий. Инакыя не даяти Червию имец, инакыя нарецати егов Ферег-анья.

Таче брашновати хоробре посполу с Ним да чядами Го, изчести киих несть лезно, понеже ня хилиада да ощо хилиады. Да трапезьницу свою исполняли тварьми малыми да тварьми великими, тварьми мертвыя да тварьми одухновленныя. Ибо ядащий да ядомый суть одно. Онако брашновати Червий удатными мужами да жонами, да брашновати удатныя мужи да жоны Червием. Чрез ону трепезу бывати ввек одно с Ним да присножити во смертии и персти… Спаси ны Господь».

Оторвав взгляд от бумаги, я посмотрел в окно. Усоп с тяжким вздохом вечер, и хищные оскалы одряхлевших августовских звезд пожирали ночное небо. В моей голове бесновался торнадо, с сатанической яростью кружащий и сталкивающий друг с другом только что прочитанный отрывок, печальные картины моей жизни, съеденных мною насекомых, червя-гиганта, столь искусно выписанного Маркузе в его книге, сидящих в пещерах змееногих титанов и прочее, прочее…

Могло ли нечто подобное существовать в нашем мире, пусть даже и в виде мифа? Конечно, известны культы каннибалов; даже культы червей, восходящие к традициям поклонения змеям. Но насколько темной должна быть эпоха и насколько должен соответствовать ей разум человеческий, чтобы породить нечто подобное? Разве что это отголосок еще более темных времен, безумных и неведомых — а то и вовсе кристаллизованная вытяжка нечеловеческого разума из иного, прокаженного измерения, нашедшая благодатную почву на нашей планете.

Гул в голове становился нестерпимым. Мне хотелось биться головой о стену до тех пор, пока последняя искра сознания не оставит меня. Закрыв и отложив книгу, я рухнул в постель и долго метался, пожираемый болью в черепной коробке и непрекращающимися размышлениями.

Во сне, в который мне, наконец, удалось погрузиться, были черви. Тысячи тысяч червей. Тысячи тысяч голодных безъязыких ртов, что-то бормочущих в непроглядной тьме окружавшего меня пространства. Гладкие извивающиеся черные тела, тысячи тысяч гладких черных извивающихся тел. Комки, клубки и гнезда; ворохи и колтухи; корни и волосы; спутанные гниющие водоросли мертвых подземных морей, слабо мерцающих под нисходящей звездой самого нижнего надира.

Глаза. Тысячи тысяч немыслимых созерцающих глаз тех, кто от века был безглаз. Голоса. Тысячи тысяч алчущих голосов тех, кто всегда был и будет нем. Бормотание. Непрекращающееся бормотание, приглашающее меня присоединиться к трапезе.

***

Мне кажется, или вместе с той желтокрылой бабочкой, сожранной мною тихим августовским вечером, я поглотил нечто, меняющее мысли и сознание? Мне словно открылось некое знание, которое лишь ощущается открытым — но содержание его пока что неведомо. Злоба, гнев, ненависть — и над всем этим вой чего-то ненасытного внутри меня, чего-то вечно пустого, требующего заполнения. Хочется рвать плоть — чужую или свою, без разницы, лишь бы только унять этот омерзительный вой. Череп разбухает, его содержимому тесно внутри. Кажется, еще чуть-чуть — и кости лопнут, извергнув вовне черно-красный гейзер.

Скрыться в безлюдных лесных глубинах. Обнажиться. Поймать и сожрать живьем сотню желтых бабочек. Поймать и сожрать живьем сотню белых бабочек. Поймать лягушку и сожрать ее живьем. Поймать ящерицу и сожрать ее живьем. Поймать мышь и сожрать ее живьем. Выесть зубами дерн, выесть зубами грунт под ним. Выгрызть себе яму и лечь в нее, укутаться в землю, словно червь в мертвое тело, и ждать чего-то. Чего-то…

Я слабая трусливая тварь. Я умер, едва научившись разговаривать. Я похоронил себя заживо в своем теле.

Осознание себя тварью.

Я тварь, пожирающая живьем иных тварей. Я тварь, внутри которой наполненная гноем могила. Я тварь, перевариваемая разлагающейся утробой общества.

Осознание себя червем.

Я никто.

Я никто.

Я никто.

Я грязь и прах.

Я грязь и прах.

Я грязь и прах.

Ядащий да ядомый суть одно.

Ядащий да ядомый суть одно.

Ядащий да ядомый суть одно.

ЖРАТЬ.

ЖРАТЬ.

ЖРАТЬ.

Ломка сознания, ломка мыслей. Ломка души, ломка тела. Ломка жизни, ломка смерти.

Новый смысл. Новое учение.

Путь жрущей мерзости.

***

Да, я слаб. Да, я боюсь окружающего мира. Но сейчас во мне пробудилась храбрость.

Моя добыча становилась все крупнее, все сочнее. Насекомые, пауки и слизни больше не удовлетворяли мой утонченный вкус. Я подстерег малютку-мышь, посмевшую высунуть нос из своей норы. О, с какой жадностью, с каким вожделением я вонзил зубы в ее хрупкий хребет! Как она верещала, когда тонкие косточки захрустели на моих зубах, когда на шелковистой серой шкурке распустились алые соцветия, чей нектар стекал по моему подбородку! Как она извивалась, силясь вырваться, силясь укусить меня крошечными острыми зубками! Лакомый, сладкий кусочек. Пожирать лягушек было не так интересно — тупые твари ничего не успевали понять и лишь беззвучно открывали свои рты и выпучивали глаза, когда лопались на моих зубах экзотическими перезрелыми фруктами. Погоня за трясогузкой меня даже позабавила: глупая птица старательно уводила меня от своего гнезда, петляя между кустов — но мне не было до него дела! Лишь пара перышек скорбно опустилась на землю, когда я откусил и разгрыз ее пеструю головку, чуть не забыв выплюнуть клюв и особенно твердые кости…

…Помню то трепетное мгновение, когда глубокой ночью я проник на кладбище, скинул с себя одежду и, не чувствуя легкого сентябрьского морозца, разрыл одну из свежих могил. В обитом багровым бархатом гробу я обнаружил тронутый разложением труп молодой девушки. Исторгаемые ее телом миазмы показались мне дымами благовоний, по сей день струящимися от курильниц в каком-нибудь древнем и забытом храме додревних властителей этого мира. Я впился в него с упоением ненасытного любовника, я был ненасытной некрофорой. Трупный яд и приторно-сладкие разжиженные ткани амброзией вливались в меня, я погружался в недвижное тело, как погружался бы в него могильный червь. Словно вурдалак я вгрызался во вздымающуюся от тления плоть, с упоением обсасывал кости. И лишь когда в небесах начал заниматься рассвет, я выполз из могилы с набитым брюхом, кое-как закидал ее землей, оделся и, крадучись, отправился домой. Ближайшие два дня я не испытывал мук голода.

Черви. Теперь мне снились только черви.

В одном из снов я пришел к кромке необъятного гниющего болота, над которым повисли недвижным туманом благоуханные испарения. Бурая трясина бурлила, и я знал: там, на неведомом дне, гниют остовы людей и животных, городов и дворцов, титанов и богов; и само мироздание будет гнить там в свой срок во имя великого разложения, превращаясь в тлен и персть. Они поднимались из глубин этой трясины, от монолитов и колонн великого древнего города, в который вошли триумфальным маршем сотни эонов назад. Они звали. Они жрали. Они говорили, что время пришло.

На следующее утро я вкусил своей плоти. Я вырвал зубами лоскут мяса из своей налитой трупными соками руки. Это было самым сладким, что мне доводилось пробовать. Мне хватило на это храбрости.

Тогда я понял, что готов вкусить последнее из блюд своей трапезы. Время пришло.

***

Ржавая болотная вода недвижна и безучастна. В неверном лунном свете она напоминает поверхность гигантского стола, застеленного, словно скатертью, светло-зеленой ряской. В окрестностях моего города много болот, но я пришел именно к этому; пришел по зову своего голода. Я не испытываю страха — он был сожран мною у той черты, переступив которую я нахожусь здесь. Я не чувствую холода, не чувствую укусов острозубой осоки — больше ничего из этого не имеет значения. Не здесь и не сейчас. Никогда.

Вот-вот начнется последнее пиршество.

Они выходят из болота в роскошных нарядах разложения. Шелест раздвигаемых камышей звучит торжественной тушью поверх исполинского органа тишины. Мои братья. Мои пожиратели. Моя трапеза. Они подступают ко мне, приступают ко мне, впиваясь и вгрызаясь, разрывая мою жалкую никчемную плоть.

А я впиваюсь и вгрызаюсь в них.

Ядащий да ядомый суть одно. Они будут питать меня, а я буду питать их. Меня больше не существует. Тело, что некогда я звал своим, уже не мое, оно — первое блюдо на этой вечере.

Сам хозяин торжества выходит к своим насыщающимся гостям, поднимается с самого нижнего дна, из немыслимых бурлящих глубин. Вот оно, воплощенное безумие темнейших эпох, кошмарный сон спящих в глубоких пещерах змееногих титанов! Губами, облепленными черными гладкими телами, наполовину выеденным языком, глоткой, заполненной клокочущей слизью разложения, я выкрикиваю здравицу тому, кто един в самом себе и детях своих, кто есть Мать и Отец всем нам.

И Он приветствует всех собравшихся, приветствует мириадами пульсирующих в тугом переплетении черных тел ртов. Мы трапезничаем на этом последнем пиру. Ядащий да ядомый суть одно. В эту ночь росток вечной жизни поднимется из извивающегося комка этого мира, чтобы слиться с вечной смертью — и в том попрать ее.

Наступает время для главного блюда.

И Он, кто един в самом себе и детях своих, кто есть Мать и Отец всем нам, припадает к тому, что некогда было мною. И то, что некогда было мною, припадает к Нему, единому в самом себе и детях своих, Матери и Отцу всех нас. Сквозь вязкий бесконечный тоннель я низвергаюсь в пучины разложения, и там, в бездонном омуте, в котором сходятся все пути, я стану ничем и всем, стану частью великой и неостановимой силы, что пожрет все и вся, поглотит само мироздание — когда придет его срок.

Комментариев: 3 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 yarkova 19-12-2019 01:13

    Классный рассказ, еще когда читала отзывы таргет-группы ССК, очень захотелось прочитать. Не разочаровал)

    Учитываю...
  • 2 Чубуков 27-10-2019 20:35

    Отличный рассказ. Особенно приятны стиль и атмосфера. Стиль архаичен, в духе XIX века. Атмосфера вязкая, "маслянистая", тоже архаичная, не типичная для современного русского хоррора. И атмосфера эта просто очень хороша. Другие рассказы Бородина, которые я читал в "Аконите" и на Квазаровских конкурсах "Испод" и "Черная Метка - 2019", отличаются подобной атмосферой. Мне, как читателю, такое весьма по душе, но наша унылая действительность такова, что подобные рассказы не имеют шансов на главных российских конкурсах хоррора - ССК и ЧД. На ЧД, впрочем, у такой прозы ещё может быть какой-то призрачный шанс (на ЧД иногда побеждают неожиданные опусы), но только не на ССК. Минимальное число членов таргет-группы ССК, может быть, и оценит подобное, но в большинстве таргет-группа будет сопротивляться такой прозе, нюхом чувствуя, что это не вписывается в "формат". Да и на Квазаровских конкурсах такое не пройдёт, как показал опыт. На последней "Чёрной Метке" рассказ Бородина дошёл-таки до финала, но в сборник всё-таки не попал, а жаль (в моём рейтинге на том конкурсе он был в числе одиннадцати лучших рассказов-финалистов). В итоге, более слабые рассказы обогнали его по баллам.

    Поэтому очень приятно то, что такую прозу печатают в "ДАРКЕРе". Хоть сюда она попадает!

    Первый комментатор рассказа пишет с сожалением: "Вот только герой совершенно не вызвал сочувствия...". Ага, есть такая фишка, и не раз приходилось читать в комментариях к разным рассказам, что, дескать, минус данного рассказа в том, что герой сочувствия не вызывает. Штампованные глупости какие-то! Гоголь с Достоевским по этому поводу не парились, когда выводили своих Чичикова и Подпольного человека. Лавкрафт тоже такой фигнёй не страдал. Надо всё-таки отделять литературу с её принципами от окололитературных штампов.

    Теперь выставлю одну маленькую претензию автору. Претензия касается одного пассажа в начале рассказа:

    =="С малых лет нам внушали: есть черное, а есть белое. Белое всегда остается белым, черное — черным. И сколько бы ни писалось черным по белому, серого не выйдет. Мифы древних греков и иных народов, Библия, художественные произведения нашего времени — всюду мир делится на две части, на два абсолюта. И о том, что такое хорошо, а что такое плохо, каждый из нас получает представление уже в детстве.

    Вот только насколько оправданно такое разделение мира? Всегда существует некоторый переходный момент, полутень — и нельзя просто так сбросить это со счетов".==

    Но это же не так. Где в древнегреческих мифах эти абсолюты добра и зла, чёрного и белого? Кто там представитель "абсолютного добра" — Зевс, что ли? Или Кронос? Или, например, Индия: где там абсолютное добро, если Абсолют у них источник не только добра, но и зла? Кришна, что ли, абсолютное добро, — который уговаривал Арджуну убивать своих родственников? И показал Арджуне, что он, Кришна, — пожиратель всех людей (мотив, кстати, созвучный данному рассказу). В Библии — да, там есть абсолютное добро (Бог) и абсолютное зло (дьявол), но между ними огромная область полутени, в которую попадают все люди, даже святые ("Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя", — это ж из Библии). Ну, и современная литература (если она действительно литература) особо не блещет строгим дуализмом добра и зла, разве что какая-нибудь фэнтезийная попса мажет одних персонажей белой краской, а других чёрной.

    Впрочем, процитированные мысли принадлежат герою рассказа, а позиция персонажа не обязательно совпадает с авторской. Но мне показалось, что автор вроде бы как молча соглашается с этим. Или это мне только показалось?

    Как бы там ни было, рассказ это не портит, он всё равно хорош.

    Учитываю...
  • 3 Константин Кунщиков 24-10-2019 10:21

    В целом весьма впечатляет. Вот только герой совершенно не вызвал сочувствия - в своей "исходной версии", разумеется. Как результат отсутствует контраст с тем, во что он превращается. Конечно, в данном варианте есть своя логика, вот только наблюдать такое развитие мне было несколько менее интересно. Нет ломки, герой плавно идёт по накатанной - увы.

    А насчёт Богов и Титанов солидарен полностью! Гламурно-раззолоченная тусовка с Олимпа кажется мне мелкой со времён прочтения "Сказаний о Титанах". Вот только... путать последних со змееногими Гигантами всё-таки, наверное, не стоило.

    Учитываю...