Ухо улицы глухо,

Кружится карусель.

Звезды злые старухи

Качают дней колыбель.

Введенский

Когда стало понятно, что дальше страдать нет смысла, Андреев ни минуты не размышлял, как все закончить. Уже давно ему открылась удивительная в своей простоте истина: смерть существует только для стороннего наблюдателя, для того, кто видит ее и продолжает жить – но не для умирающего, неспособного осознать прекращение собственного существования. Если у твоей смерти не будет свидетелей, ты не умрешь. По крайней мере, до тех пор, пока не найдут труп.

А потому любой пропавший без вести – бессмертен. Он растворяется в мире, в бесконечном вихре возможностей и вариантов, шансов и фантазий. Он уходит в другую семью, уезжает в другую страну, меняет внешность. Он теряет память, нанимается матросом на корабль и зимует во льдах. Он танцует на крышах и спасает детей на улицах ночных городов, работает в массовке в Голливуде и пьет молодое вино на склонах итальянских Альп – все, абсолютно все возможно для того, чье исчезновение человечество не зафиксировало надгробием или хотя бы справкой из морга.

Разумеется, человечество будет искать. Человечеству не по душе оттого, что один из его подопечных вдруг стал вездесущим и вечным – нет-нет, с этим оно смириться не в силах. Изуродованные переживаниями родственники, вознаграждение, полиция, спутниковые снимки, поисковые отряды добровольцев – есть целый арсенал инструментов для того, чтобы выследить, выудить на свет Божий сгнившие фрагменты тела – скелетированные останки, как любят писать журналисты – грохнуть на стол и во всеуслышание объявить:

– Вот ваш пропавший. Мертвый, как полагается.

Все сразу вздохнут с облегчением. Родственники разгладят лица, полиция отрапортует куда следует. Мертвый. Все в порядке. Не вырвался из хватки улиц, обязанностей, прав и соцсетей. Просто умер. Вычеркните из списков. Выбейте вторую дату на надгробном камне. Порядок восторжествовал!

Чтобы этого избежать, Андреев тщательно продумал свое исчезновение и уже давно исподволь готовился к нему – по мере возможности, без точных дат или условий. Разжился подробной картой области и атласом автомобильных дорог – разумеется, на бумаге, только на бумаге, чтобы не оставлять в Интернете никаких свидетельств своих намерений. В спортивном магазине купил за наличку туристический велосипед, который потом тщательно выкрасил в гараже в другой цвет и оставил до лучших времен у дальней стены, прикрыв большим листом фанеры. В том же магазине взял рюкзак, походную одежду и ботинки. Все это, тщательно упакованное, отправилось за фанеру к велосипеду, дожидаться своего часа. Через месяц к набору добавился налобный фонарь с комплектом батареек. Еще через полтора – саперная лопатка.

Конечно, можно было и не прятать вещи – в гараж, кроме самого Андреева, никто не заходил. Даже Настя, когда еще жила с ним, побывала внутри лишь однажды, а мама из-за больных ног уже много лет встречалась с сыном только у себя, почти на другом конце города.

Но рисковать не стоило. Вдруг сосед или случайный мальчишка, или какая-нибудь собачница, обожающая совать нос в чужие дела, пройдут мимо гаража как раз в тот момент, когда Андреев будет выезжать на машине или открывать двери – и случайно, краем глаза, увидят велосипед нового цвета! И потом, много позже, когда человечество возьмется опрашивать соседей, они наверняка вспомнят то, что видели. А этого нельзя допустить. Человечество должно получить лишь устаревшие сведения – от мамы или от Насти, или от сослуживцев – о том, во что мог быть одет пропавший и какими транспортными средствами владел.

Шло время. Андреев никуда не спешил. Ездил на работу, курил с коллегами на лестничной площадке, слушая вполуха сплетни и анекдоты. Вечерами подолгу просиживал над картой, отмечая карандашом возможные маршруты, искал подходящий.

Уже улегшись в кровать, заходил на страничку Насти, рассматривал новые фотографии. Она любила фотографироваться. Иногда Настя ему снилась, и утром он вставал разбитый и раздраженный.

Зима закончилась. Тонкий ручеек весны неспешно набрал силу, забурлил, превратился в могучий поток, наполнивший мир теплом и зеленью. Андреев наблюдал за ним из окна – квартиры, машины, офиса, магазина – и предвкушал, как этот поток подхватит его, понесет прочь от затхлой суеты бытия, туда, где нет ни границ, ни правил, ни имен, туда, где между тобой и вселенной исчезает всякая разница. Нужно только правильно выбрать момент для прыжка.

Он уже определился с маршрутом и составил план действий, оставалось лишь дождаться подходящей погоды. А пока Андреев каждое утро вовремя приходил в офис, дома смотрел сериалы и раз в неделю обязательно навещал маму, выслушивая ее бесконечные жалобы на здоровье, соседей, герань и депутатов – он ни во что не вникал, ничему не позволял тронуть или заинтересовать себя, только кивал и поддакивал, скользил, словно диковинная водомерка, по самой поверхности привычной жизни. В этой поверхности отражалось что-то огромное, что-то неведомое и чудесное, но чтобы разглядеть его, осознать его, водомерке нужно было взлететь.

А потом настал день, когда все совпало. Пятница – значит, если отзвониться маме вечером, то волноваться она начнет не раньше понедельника, как раз когда на работе спохватятся. Идеальный прогноз погоды – в выходные сухо и солнечно, чтобы не оставлять лишних следов, а затем целую неделю дожди, чтобы скрыть те следы, которые все-таки останутся. Внутренний настрой – Андреев проснулся за несколько минут до звонка будильника и, едва открыв глаза, понял, что должен действовать, что больше размышлять не о чем, истина найдена и осталось ее только познать.

На работе он изо всех сил старался вести себя обычно. Это было важно. Человечеству нельзя давать ни малейших намеков. Оно и без того найдет, за что зацепиться, а потом из самой крошечной зацепки вытянет все жилы, сплетет из них прочные канаты официальных версий и досужих домыслов. Нет уж. Пусть удивятся. Пусть удавятся своими канатами!

Только вечером, оказавшись дома, Андреев позволил себе исполнить перед зеркалом победный танец. Больше никаких препятствий. Вечность ждала его с распростертыми объятиями. Дрожащими от возбуждения руками он вытащил из шкафа пакетик со снотворным. Снотворного было много. Возможно, гораздо больше, чем понадобится. В этом вопросе он так и не разобрался толком – опасался гуглить, чтобы не оставить подсказок ищейкам – и полагался только на туманные фразы из инструкции по применению, а потому взял с запасом.

Спустившись в гараж, Андреев собрал рюкзак, бросил его на заднее сиденье машины. Разместил в багажнике велосипед, на удивление легко сняв переднее колесо. Потом, выждав четверть часа, позвонил маме. Разговор затянулся, катастрофически медленно переползал от одной темы к другой, но в итоге, получив от сына обещание заехать в понедельник, мама все-таки сдалась и попрощалась. Пожелав ей спокойной ночи, Андреев едва удержался от того, чтобы швырнуть телефон в стену. Несколько глубоких вдохов помогли ему успокоиться и вспомнить, что больше не будет ни разговоров, ни встреч.

Понедельник находился теперь по другую сторону вечности.

Он вывел машину на улицу, еще раз проверил, все ли на месте, и запер гараж. Пальцы тряслись. Ключ не попадал в скважину. Ноги едва держали, и Андреев всем телом привалился к железной двери, чтобы не упасть. Снова пришли на помощь дыхательные упражнения, и, кое-как справившись с замком, он вернулся на водительское место.

– Ничего страшного, – сказал Андреев вслух. – Я совсем не обязан... оставаться там навсегда. Можно просто прокатиться по лесу и вернуться назад. Да. Меня же никто не заставляет. Захочу – вернусь.

Он прекрасно знал, что это ложь, но произнесенные слова помогли успокоить сердце, унять дрожь в ногах и пальцах – по крайней мере, настолько, что стало возможно вести машину. Андреев выехал из гаражного массива и направился к центральному проспекту, стараясь не разглядывать улицы, на которых прожил свою жизнь, казавшуюся сейчас такой короткой и такой пустой.

Тело расслабилось, перестало бунтовать. Несколько светофоров спустя оно уже полностью слушалось его, только на левой руке продолжали подрагивать пальцы.

Удачно проскочив затор на выезде из города, Андреев помчался по шоссе на север, едва не превышая верхний скоростной предел. На западе небо торжественно полыхало алым, провожая только что скрывшееся за горизонтом солнце. С каждым километром мир становился все темнее, все безлюднее и прекраснее.

Полтора часа спустя, когда погасли последние отблески заката, Андреев остановился на заправке, выключил телефон, залил полный бак, взял в магазинчике бутылку воды и шоколадный батончик. Человечество все равно выяснит, что он проезжал здесь, а значит, пока не было никакого смысла скрываться.

Еще через два часа, проскочив, не снижая скорости, крошечный райцентр с единственной подсвеченной вывеской на главной улице, Андреев сверился с атласом и вскоре свернул на проселочную, которая затем пятнадцать минут вела его сквозь мрак к небольшому озеру на самом краю областного заказника. Загнав машину в камыши, он выключил двигатель и несколько минут сидел в полной темноте, вслушиваясь в хор лягушек.

Слов было не разобрать. Собравшись с духом, Андреев принялся за работу. Ночь коротка, а дел предстояло немало. Он переоделся в туристические вещи, а старую одежду бросил на заднее сиденье. Вытащил из багажника велосипед, вернул на место переднее колесо, подкачал шины. Съел батончик, выпил воды. Еще раз перепроверив, все ли, что нужно, он взял и все ли, что нужно, оставил, Андреев запер машину и, размахнувшись, выбросил в озеро ключи, а следом – телефон.

Затем, подавив нелепое желание попрощаться со старым автомобилем, доставшимся ему от отца, он вскочил на велосипед и поехал по проселочной обратно, в сторону шоссе.

Расчет был прост. Когда Андреева станут искать, машину рано или поздно непременно найдут. А раз так – нет смысла ее прятать. Пусть найдут. На берегу водоема, с одеждой внутри. Это надолго затормозит человечество. Оно сделает выводы, примется прочесывать озеро и, может, даже найдет телефон и ключи, что только подтвердит сделанные выводы. К тому моменту, как станет ясно, что никакого Андреева на дне нет, он будет уже далеко. В недосягаемости.

Нужно только вернуться на шоссе, проехать еще полтора километра на север и свернуть на другую проселочную, почти тропку, которая должна вывести его на границу области и дальше, в густые, непроходимые леса. За два дня Андреев углубится в них настолько, что никакому человечеству не удастся взять след. А на исходе вторых суток, присмотрев подходящее место, он саперной лопаткой выроет себе укрытие, выпьет столько снотворного, сколько сможет, и навсегда растворится в окружающем бессмертии.

Белый свет налобного фонаря создавал дорогу из мрака, и ехать по ней, возникающей из небытия и тут же исчезающей в нем, было легко и приятно. Как в детстве, на залитых солнцем тропинках за дедовским домом. Хор лягушек давно стих позади, но лес вокруг, неразличимый в темноте, был полон других песен, древних и мудрых. В них пелось о том, что он все делает правильно.

Сомневаться в этом Андреев начал, когда почувствовал, что выбивается из сил. Здесь, на самом дне ночи, время исчезло, и потому он не сумел бы сказать, как долго едет по проселочной дороге. Телефон остался в озере, а о наручных часах, которые очень бы пригодились сейчас, он ни разу не подумал. По его прикидкам, прошло уже больше часа, и шоссе должно было появиться впереди с минуты на минуту. Но не появлялось.

Вконец запыхавшись, Андреев устроил небольшой привал, дал отдохнуть ногам, выпил еще воды. Дыхание пришло в норму, но разум кипел, и на поверхности густой мутной пеной выступала тревога. Перепутал дорогу? Возможно, от озера отходила еще одна, уползающая дальше в лес, и в темноте он промахнулся и поехал по ней вместо того, чтобы вернуться на ведущую к шоссе. Андреев достал из рюкзака атлас, долго разглядывал нужный участок, но не нашел ни намека на другую дорогу. Конечно, атлас выпустили несколько лет назад, с тех пор все могло поменяться, но...

– Ты просто ошибся со временем, – сказал Андреев громко. – Ты едешь меньше, чем кажется. Шоссе никуда не делось и ждет на своем месте. Не торопи события.

Взгромоздившись на велосипед, он двинулся дальше. Поначалу экономил силы, следил за дыханием, снова и снова повторял про себя, что спешить некуда. Но когда от повторений заныло под ложечкой, а ноги, несмотря на щадящий темп, одеревенели от натуги, Андреев рассвирепел. Привстав над седлом, он принялся яростно накручивать педали, остервенело выдыхая боль сквозь стиснутые зубы. Крохотный сгусток белого света мчался сквозь тьму, словно звездолет, затерянный в космических безднах. Андреев больше не слышал ничего, кроме шума крови в ушах, и не думал ни о чем, кроме пылающего огнем правого бедра, кроме готовых треснуть коленей, кроме проклятого шоссе, которое все никак не желало появляться.

Когда дорога внезапно кончилась впереди – и кончилась не выездом на асфальт, а крутым обрывом, густо заросшим то ли малиной, то ли ежевикой – Андреев даже успел этому обрадоваться, прежде чем, не сбавляя скорости, рухнул вниз. Темнота, полная листьев и колючих веток, сорвала его с велосипеда, облепила со всех сторон, саданула в бок чем-то острым. Сквозь треск и собственную яростную ругань Андреев скатился в пахнущую тиной воду и замер на мягком глинистом берегу.

Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Поднявшись, скрипя зубами от боли в боку, морщась от холодной влаги, пропитавшей одежду, он осмотрелся и понял, что угодил в овраг с мелким ручьем на дне. Велосипед никак не удавалось разглядеть среди кустарника, обильно укрывавшего склон. Налобный фонарь светил с перебоями, помаргивал, и Андреев раздраженно стащил его с головы, сунул в карман. Тьма, однако, уже не была абсолютной. Небо, крепко схваченное в тиски двумя половинами леса, начинало сереть. Приближался рассвет.

Андреев подхватил рюкзак и направился вдоль ручья – чуть дальше, на противоположной стороне оврага, между деревьями виднелись тусклые просветы, да и сам склон выглядел чистым и более пологим. Если там наверху поляна или опушка, то получится отдохнуть и перекусить на сухом, спокойно оценить ущерб, а позже, когда взойдет солнце, можно будет вернуться за велосипедом.

Выбрав место поуже, Андреев со стоном – в боку что-то явно сломалось – перемахнул через ручей и кое-как вскарабкался по склону к деревьям. Выпрямился, привалился, тяжело дыша, к изогнутому черно-белому стволу. Здесь было светлее, чем казалось снизу.

Мутная предрассветная мгла клубилась в просторной березовой роще, оседала росой на траве.

Держась за бок, Андреев сделал несколько осторожных шагов вглубь рощи и, сбросив рюкзак, увидел на стволе одного из деревьев странную конструкцию – квадратный деревянный ящичек под двускатной крышицей из коротких дощечек. В первое мгновение он принял его за скворечник, но почти сразу понял, что ошибается: у ящичка была дверца с грязным стеклом, а скаты крышицы украшала изъеденная временем, изрезанная трещинами резьба.

Слово всплыло откуда-то из глубин памяти, из далекого детства, из летних поездок в деревню к набожной тетке.

Киот.

Андреев подошел ближе, заглянул в зеленоватое, полупрозрачное окошко, потянул на себя дверцу. Та поддалась, скрипнув петлями. Иконы внутри не оказалось, только стояла оплывшая свечка. На задней стенке темнели следы краски, очертания неясных фигур – давным-давно там было что-то нарисовано. Вглядываться в изображение Андреев не стал, хмыкнул и дверцу закрыл.

Мгла рассеивалась. Роща наполнялась робким утренним светом, и в этом свете стали видны киоты на соседних березах. Их было много. На некоторых деревьях висело сразу несколько, на большинстве – только по одному. Все похожи друг на друга: серые доски, темные окошечки, трещины, остатки росписи и резьбы. У более старых прогнили и провалились стенки или крыша, некоторые покосились, другие поросли мхом и напоминали теперь огромные древесные грибы.

Андреев ошарашенно озирался, замечая все новые и новые киоты. Забылись и боли в боку, и мокрая одежда, и велосипед, сгинувший где-то в овраге. Андреев принялся ковылять от одной березы к другой, изучая киоты, осторожно прикасаясь к ним, заглядывая внутрь. В каждом стояло по свече. В каждом виднелись выцветшие, вылинявшие рисунки, напоминавшие древнюю иконопись, что-то мрачное и изломанное, с безжалостными лицами, смотрящими прямо в душу.

Он не обошел и половины, когда позади хрустнула ветка и звонкий детский голос произнес:

– Их нельзя открывать.

Обернувшись, Андреев увидел девочку лет восьми или девяти, в домотканом коричневом платье, с огромной связкой веток за спиной, словно сошедшую с иллюстрации к старым сказкам. Русые волосы, явно нуждавшиеся в шампуне и расческе, свободно падали на плечи. Серо-зеленые глаза смотрели пристально, без всякого страха.

– Нельзя открывать, говорю, – повторила девочка. – Свечи могут упасть.

Андреев растерянно пялился на нее, не имея ни малейшего представления, что нужно сказать или сделать. Казалось, будто непременно нужно что-то сделать. Поклониться? Перекреститься? Плюнуть трижды через левое плечо?

Девочка, догадавшись, видимо, что ответа не дождется, сокрушенно, по-взрослому, вздохнула и пошла было мимо, но Андреев шагнул наперерез, убрав руки за спину, чтобы не напугать.

– Постой, – промямлил он. – Ты... ты отсюда? В смысле... здешняя?

– Да. Вон, совсем рядом живу.

Она указала пальцем, и Андреев, глянув в том направлении, увидел на самом краю рощи угол приземистой бревенчатой избы, почти полностью скрытой за густо разросшимся березовым молодняком. Не избы даже, а просто крытого древним шифером сруба, больше похожего на баню, чем на жилой дом.

– Понятно... – он отчаянно пытался удержать рассыпающийся разговор, и, бессвязно промычав несколько секунд, мотнул головой в сторону огромной связки веток у девочки за спиной. – Топливо?

– Что?

– Топить будете, говорю? Палками?

– А, это... Нет, это для пахарей.

– Понятно.

– Вам бы отдохнуть, – произнесла девочка серьезно. – Всю ведь ночь на ногах.

– Я? Нет, я... вполне еще. Вполне. Лучше скажи, для чего здесь киоты на деревьях. Это же местные их развесили, да? Очень красиво, но непонятно.

– Отдохните, – повторила девочка терпеливо. – Садитесь, вздремните, пока есть время. Здесь с вами ничего не случится.

Андреев действительно чувствовал себя препогано. Все тело болело, мысли путались, веки стремительно наливались тяжестью. Стоять было неудобно и холодно. Пожав плечами, он опустился в траву рядом с рюкзаком, прислонился спиной к дереву и сложил на груди руки, чтобы согреться. Все внутри умоляло свернуться калачиком, уменьшится в размерах, а ствол березы, в который он вжался, оказался на удивление теплым и удобным.

С трудом приоткрыв глаза несколько мгновений спустя, Андреев увидел, как уходит девочка, сгорбленная под тяжестью громоздкой ноши, и подумал, что стоило сперва помочь ей донести ветки, ведь тут совсем недалеко, а в доме наверняка взрослые предложили бы горячего чая или одеяло, или уложили бы на кровать, на диван, на раскладушку, укрыли бы пледом, погладили по волосам, погасили весь свет, кроме ночника, и за окном по балкону скакали бы замерзшие синицы – но додумать эту мысль Андреев не успел, потому что мысль превратилась в сон, а во сне он был кем-то совсем другим и оттого не осознал и не запомнил ничего.

Разбудило его солнце, забравшееся в листву прямо над головой. Андреев протяжно зевнул, потянулся и только потом сообразил, где находится и почему. Одежда на нем успела высохнуть, а бок, хоть и давал о себе знать при каждом движении, болел уже гораздо меньше. Видимо, судьба все-таки решила приберечь перелом ребра для кого-то другого.

Андреев поднялся, ощупал себя, осторожно размялся – наклоны в стороны, махи руками, приседания – да, ныли колени и голени, и спина не собиралась благодарить за отдых под деревом, но в целом он чувствовал, что готов продолжать путь. Сейчас отыщет велосипед, вернется на шоссе, а дальше – по намеченному плану. Впереди еще полтора дня выходных, все можно успеть без проблем.

Закончив разминку и уже собираясь надевать рюкзак, Андреев повернулся к дому на окраине рощи – и увидел идущую к нему женщину. Невысокую, стройную, с длинными русыми волосами, сияющими под солнцем и заплетенными в две толстых косы. Простое коричневое платье оставляло открытыми загорелые плечи. Женщина смотрела прямо на Андреева и улыбалась, широко и приветливо. Он понял, что улыбается в ответ.

– Уже проснулись? – спросила она, подойдя почти вплотную, так что можно было различить крохотные светлые волоски на гладкой, бархатной коже шеи и плеч. Глаза у нее оказались серо-зеленые, того же цвета, что у девочки. Да и вообще, несмотря на очевидную разницу в возрасте, сходство было необычайным.

– Вроде того, – пробормотал Андреев, слегка выбитый из колеи и внезапностью ее появления, и отсутствием приветствия, и ощущением, будто они уже встречались однажды, давным-давно. – Извините, если что... ваша дочь сказала...

– Все в порядке. Здесь многие отдыхают. Эта роща с незапамятных времен дает приют тем, кто сбился с пути.

– Надо же! Мы ведь в заказнике, да?

– Не знаю, – улыбка ее на мгновение стала лукавой, чуть игривой даже. – Я никогда не интересовалась, как там, снаружи, называют эти места. И ни разу их не покидала.

– Не может быть! – Андреев вдруг осознал, что очень хочет произвести на нее впечатление, очень хочет, чтобы она искренне, а не из вежливости, попросила задержаться здесь, пусть и ненадолго. – Это же замечательно!

– Разве?

– Конечно! Там совершенно нечего делать. Уж поверьте, я долго пытался найти смысл в происходящем, понять, так сказать, к чему в конечном итоге планируется прийти. И по нулям! В лучшем случае залепят пустоту какой-нибудь выдумкой, а по большей части – даже этого не делают, просто несутся вперед, не разбирая дороги, радуясь, если по пути получится чего-нибудь сожрать... – поймав взгляд собеседницы, внимательный и даже сочувствующий, Андреев смутился и сбился с мысли. – В общем, на человечество не стоит тратить время. Здесь лучше.

– Спасибо, что предупредили, – сказала она серьезно. – Теперь мне будет легче переносить одиночество. А то иногда задумаешься о том, сколько всего пропускаешь, и просто жить не хочется. Да дела-то сами себя не сделают.

Женщина подмигнула Андрееву и, обогнув его – вплотную, едва не коснувшись плечом, – подошла к киоту на ближайшем дереве, том самом, под которым он спал. Изящным, привычным движением она открыла дверцу и достала из-за нее свечу. Короткую, изрядно оплывшую, но горящую. Огонек, едва различимый на свету, затрепетал, заметался ошалело, словно пытаясь оторваться от фитилька и улететь прочь, но не погас.

Андреев изумленно присвистнул:

– Зажженная! Простите, но... киоты и свечи – для чего они здесь? Что за обычай?

Женщина улыбнулась ему так, как улыбаются маленьким детям, задающим первые наивные вопросы.

– Это для пахарей, – сказала она.

– Не понимаю, – сказал Андреев, ощутив легкий укол ревности и ничуть ему не удивившись. – В заказнике же нельзя возделывать землю. Да и разве не поздно уже пахать?

– Пойдемте, я все покажу.

Женщина направилась к дому. Свечу она держала перед грудью, даже не пытаясь прикрыть пламя ладонью. Андреев задержался на несколько секунд, угадывая округлости ее бедер под мягкой, свободной тканью платья, а затем поспешил следом. Внезапно подумалось, что от человечества можно укрыться и здесь, что снотворное совсем не обязательно. Никто не сможет ему дозвониться, никто не сможет заставить вернуться. Сама судьба привела его в это странное место, и наверняка привела неспроста. Андреев не считал себя ни мистиком, ни фаталистом, но сейчас готов был поверить в могучую руку провидения, которая прошедшей ночью, несмотря на отчаянное сопротивление, затащила крохотного, смертельно уставшего человека туда, где этому человеку предстояло обрести новую жизнь.

– Давайте знакомиться, – начал он, поравнявшись с женщиной как раз в тот момент, когда они вышли из рощи и проходили мимо дома, который был меньше и древнее, чем казалось раньше. – Меня зовут...

Ласково улыбнувшись, женщина приложила палец к губам и остановилась. Андреев с неохотой перевел взгляд с ее лица на широкое поле, раскинувшееся впереди. Сначала он почуял запах костра и увидел столбы дыма, множество столбов, поднимавшихся к небу – высоко вверху ветер подхватывал их, размазывал по сверкающей синеве. Потом он увидел тех, кто работал в поле. Тех, от кого поднимался дым.

Это были невероятные создания, лишенные четких, определенных форм, собранные из веток и соломы, скрепленные глиной и бечевками, лишь отдаленно напоминавшие людей.

Конструкции. Огромные человекоподобные поделки. Они двигались размеренно и плавно. Одни волокли за собой на цепях тяжелые плуги, другие налегали на эти плуги, взрезая землю, выворачивая наизнанку, перемешивая ее верхний слой. У каждого из щелей между палками, составлявшими подобие грудной клетки, валил дым – серый или белый, густой или едва заметный. У кого-то дымилась голова. У кого-то меж веток плясали язычки пламени, и с каждым мгновением эта пляска становилась все неистовей.

Пахари сгорали изнутри.

У самого края поля стояло совершенно неподвижно еще одно подобное создание. В нем не было огня, не было жизни, и оттого оно казалось совсем иным – обычным и жалким. Просто скособоченная фигура в человеческий рост, не слишком аккуратно сплетенная из сухих веток разной длины и толщины. Одна рука короче другой. Голова, похожая на воронье гнездо. То ли пугало, то ли детская забава. Андреев поначалу даже не обратил на него внимания, не в силах отвести глаз от тех, кто работал в поле. Но женщина в коричневом платье, убедившись, что гость вполне ошеломлен открывшимся зрелищем, направилась именно к этому одинокому часовому.

Она раздвинула ветки у него на груди и осторожно поместила внутрь, в полость, набитую сухой травой, горящую свечу. Затем отступила на шаг, хлопнула в ладоши. Фигура вздрогнула, словно очнувшись от забытья, с треском и хрустом зашевелилась, разминая конечности, развернулась и медленно зашагала к остальным, ведомая разгорающимся в груди пламенем. Из просветов в ее спине и плечах поползли тонкие струйки дыма.

Проводив новорожденного пахаря взглядом, женщина вернулась к Андрееву. Сейчас, на чистом послеполуденном свету, стало ясно, что она старше, чем думалось прежде – причем, значительно старше. От уголков глаз расходились тонкими лучиками морщинки, щеки отяжелели, давно потеряли упругость, да и волосы были далеко не столь густы, как показалось в роще. Однако улыбка, игривая и лукавая, ничуть не изменилась.

– Разве не удивительно? – сказала женщина, указывая на поле. – Мы насилуем землю. Мы режем землю. Мы раним ее, снова и снова. Из этих ран, зараженных прошлым, прорастает будущее. Будущее, полное острых лезвий и новых ран. Но земля прощает нам все, и прижимает нас к груди, и баюкает в рощах, и поит ручьями. Земля не помнит обид.

– Человечество этому никогда не научится, – сказал Андреев. Он, словно завороженный, следил за трудами пахарей, за серым дымом, бесследно исчезавшем в солнечном свете. – Человечество слишком озабочено своей болью.

– Может быть, дело в том, что боль никогда не становится общей, одной на всех? Она неизменно рассыпается на множество отдельных, самостоятельных болей, и каждый раз человечество убеждает себя, что уж вот эта-то боль не имеет к нему отношения?

– Может быть.

Женщина погладила Андреева по плечу – краем глаза он успел разглядеть ее руку, грубую, морщинистую, увитую серыми венами – и пошла к дому. Наверняка ее дожидалось великое множество самых разных дел. Жизнь на земле нелегка.

Андреев не последовал за хозяйкой. Околдованный грандиозным зрелищем, что разворачивалось на поле, он остался на краю. Пахари работали, не прерываясь ни на минуту. Они спешили. Огонь пожирал их, расползался по телам, превращал в движущиеся факелы, отгрызал конечности. То и дело одна из фигур, поглощенная пламенем, падала на взрытую, влажную землю, рассыпалась алыми искрами и обугленным мусором – и тотчас на ее место заступала другая, еще только дымящаяся, подхватывала цепь или плуг, и работа возобновлялась.

По парящей пашне ковыляли горящие сеятели с плетеными корзинами, разбрасывали зерно широкими, выверенными движениями. Андреев понятия не имел, что именно сеют, но был уверен: не пшеницу и не рожь. Возможно, они сеяли подвиги и преступления, предназначенные для грядущих поколений. Возможно, сны и мечты, раздоры и горе, которым предстояло взойти в ближайшем будущем. Возможно, само будущее должно было заколоситься здесь миллионами вариантов, бесконечное и неохватное, как это поле, чей дальний край никак нельзя разглядеть.

Но фигур на нем становилось все меньше. За сеятелями пошли пахари с боронами – почти все серьезно изувеченные огнем, безрукие, безголовые, полыхающие отчаянно и обреченно. Их ряды таяли на глазах. Кто-то падал, едва лишившись одной ноги, а кто-то, даже обратившись в бродячий костер, держался до последнего – но все они в итоге оставались на вспаханной, засеянной земле, ложились в нее углем, золой, пеплом.

Возвращались в объятия. Удобряли.

Когда на поле уже ничто не двигалось, не считая дыма, тут и там струящегося, пританцовывая, в небеса, Андреев очнулся от оцепенения и, глянув на солнце, основательно склонившееся к горизонту, понял, что простоял на жаре несколько часов, не сделав ни глотка воды, ни попытки присесть. Ноги и спина снова немилосердно ныли. Чуть кружилась голова.

Он осторожно вышел на поле. Комья земли, уже успевшие подсохнуть и посветлеть, мягко крошились под ногами. Андреев, намереваясь поднять один из них, наклонился и тут заметил крохотный зеленый росток, пробивающийся между комьев, – тоненький стебелек, расширяющийся кверху в узкий длинный лист. Стоило изумленно моргнуть, как рядом проклюнулся еще один, а с другой стороны – еще. Андреев, улыбаясь, попятился, вернулся на траву. Поле с невероятной быстротой покрывалось молодой зеленью. Он даже зажмурился от восхищения. Прямо перед ним, с шумом, похожим на шум прибоя, возникало из небытия настоящее море жизни – и он с трудом удержался от того, чтобы, разбежавшись, прыгнуть в его изумрудные волны.

Между тем, солнце спускалось все ниже, и Андреев, несмотря на бушующий внутри восторг, решил отыскать хозяйку – вместе с ней рассудить, как быть дальше. Сможет ли он уехать отсюда после всего, что видел? А если уедет, сможет ли исполнить свой план после всего, что пережил?

Ухмыляясь и постоянно оглядываясь, Андреев побрел к дому. То ли только сейчас он впервые по-настоящему обратил на него внимание, то ли закатный свет так менял восприятие, но вблизи дом выглядел совсем крошечным. Настоящий сарай из почерневших от времени бревен, без единого окна, чуть покосившийся, криво крытый позеленевшим шифером.

Дом тонул в непроницаемом молодом березняке, и даже перед самой дверью росли три березки, каждая в мизинец толщиной. Андреев замешкался, принялся озираться – может, это действительно лишь сарай, а живет хозяйка где-то еще – но не увидев ничего, кроме леса, все же постучал.

Изнутри не донеслось ни звука. Андреев постучал снова, подождал с минуту, потянул дверь на себя. Та открылась без единого скрипа, несмотря на насквозь проржавевшие петли. Внутри ждала непроглядная тьма.

Роясь в карманах туристической куртки, Андреев ступил через порог. Пол внутри оказался ниже уровня земли. Выудив из кармана налобный фонарик, он включил его и застыл, застыл в одно мгновение весь – от пальца на черной резиновой кнопке до вдоха, застрявшего где-то возле гортани, от ступни, уже приподнятой для следующего шага, до сердца, сжавшегося, словно в ожидании удара.

Дверь со стуком захлопнулась у него за спиной.

Здесь не было ничего, кроме гроба. Тот висел над земляным полом на четырех канатах, крепящихся к железному крюку, вбитому в потолочную балку. Добротно сколоченный сосновый гроб традиционной формы, без крышки, выстланный изнутри светлой тканью и

сухой травой. Пустой.

Когда сердце забилось вновь и воздух все-таки дорвался до легких, Андреев обрел способность двигаться. Закусив губу, непрерывно обшаривая фонарем стены и углы, он приблизился к гробу, осторожно толкнул его пальцами в борт. Гроб качнулся на канатах, плавно и медленно. Из него приятно пахнуло травой. От запаха захотелось зевать и ворочаться с боку на бок, подыскивая положение поудобнее, и слушать заунывные похоронные колыбельные, бесконечные, как царящая здесь тьма, и погружаться все глубже и глубже в землю, из которой раз за разом прорастает новая жизнь. Лежи кто-нибудь там, внутри, Андреев позавидовал бы ему.

Он уже взялся за один из канатов и примеривался, как бы ловчее забраться в гроб-колыбель, когда вспомнил вдруг о том, что запланировал себе иную судьбу, вспомнил о снотворном и саперной лопатке, ждущих в рюкзаке. Наваждение спало, отползло в окружающий мрак, и Андреев, не теряя ни секунды, кинулся к выходу. У самого порога налобный фонарик, растеряв все накопленные силы, жалобно мигнул и погас, и за спиной тотчас заскрипели канаты, державшие гроб-колыбель над полом. Но уже в следующее мгновение Андреев толкнул дверь и выскочил на свежий воздух, в стылую темень.

Судя по всему, в доме он провел куда больше времени, чем думал. Снаружи успела наступить ночь: в черной ямине неба болтался огрызок луны, тут и там в разрывах туч поблескивали звезды. Но главным источником света – а света, несмотря ни на что, хватало – служили вовсе не они.

Поле сияло. То, что взошло на нем, пылало бледным, мертвенным огнем – каждый колосок, каждый лист. Под ветром это сияние шло волнами, меняло оттенки и яркость, искажалось, играло. Его хватало, чтобы посеребрить кроны деревьев вокруг, и руки Андреева в этом свете казались молочно-белыми.

– Ни хрена себе...

Бросив через плечо настороженный взгляд на дверь дома-могилы, Андреев двинулся к полю. Впрочем, не успел он сделать и десяти шагов, как снова остановился и замер, словно обратившись в ледяную статую, молочно-белую не только снаружи, но и внутри.

В поле кто-то двигался. Массивный темный силуэт, вдвое выше человеческого роста, неспешно плыл сквозь сияющее море, сминая колосья, оставляя за собой пустую кромешную ночь. Сияние не касалось этого существа, обтекало его, и поначалу Андреев не мог различить ничего, кроме смутного громоздкого силуэта и складок серой ткани.

Потом костлявая рука с искривленными пальцами, похожими на древесные корни, опустилась из тьмы, вырвала пучок колосьев и потащила наверх, осветив сперва сверкнувшие серебром волосы, а затем и лицо, мятую мешанину из морщин и складок, среди которых разверзался черной ямой огромный беззубый рот. Выпив, до капли высосав из колосьев сияние, старуха отбросила их и, нагнувшись вперед, вдруг уставилась прямо на Андреева своими круглыми глазами, вспыхнувшими белым отраженным светом.

Он закричал и побежал. За спиной зашумело под тяжелыми шагами поле. Андреев мчался со всех ног, не пытаясь оглянуться, не надеясь свернуть или укрыться. Некогда было размышлять, да и незачем – единственный путь к спасению лежал через рощу с киотами. «Здесь с вами ничего не случится» – так сказала девочка утром. И он верил ей, очень хотел верить.

Но путь до рощи тоже изменился, как и все вокруг. Днем, следуя за женщиной, Андреев преодолел его за пару минут по ровной нахоженной тропе. Сейчас же он бежал по кочкам и ямам, перепрыгивая через поваленные стволы и молясь лишь о том, чтобы не упасть, не подвернуть ногу. Роща приближалась медленно. Сияние позади тускнело, лес погружался во тьму.

Оборачиваться было нельзя. Обернешься – и увидишь старуху прямо за спиной. Ненасытную бездонную пасть, скрюченные пальцы, способные одним движением оторвать тебе голову. Глаза, когда-то наверняка серо-зеленые, а теперь горящие лунным светом. Обернешься – и замешкаешься. Споткнешься. И через мгновение тебя подхватят, вырвут с корнем, утащат наверх и выпьют, выпьют до дна, как любой другой колосок.

Андреев влетел в рощу, уже задыхаясь, в тот самый момент, когда фонарь, на кнопку которого он давил не переставая, наконец соблаговолил включиться. Со всех сторон вынырнули из черноты березы. Он привалился к одной, хрипло, с присвистом дыша, собираясь с силами, чтобы все-таки обернуться и посветить назад.

Старуха стояла на границе рощи, всего в нескольких шагах. Она была обычного роста, грузная, ссутулившаяся, одетая в ветхое коричневое платье. Если б не глаза, вспыхивавшие серебром под светом фонаря и обращавшиеся в черные ямы, едва свет уходил в сторону, никто бы и не поверил, что можно ее бояться. Она не двигалась.

– А! – пронзительно взвизгнул Андреев. – Значит, все-таки нет тебе сюда дороги! Ну, ничего, не переживай, я надолго не задержу. Сейчас свое заберу и уйду. Не придется всю ночь сторожить...

Старуха не шевелилась. Андреев скривился от собственных слов. «Всю ночь»! Для нее ночь будет длиться столько, сколько потребуется. Он тряхнул головой и, с усилием оторвав луч фонаря от старухи, начал искать рюкзак среди корней.

– Куда ты пойдешь? – раздался из мрака знакомый женский голос, полный мягкого лукавства. – Разве тебя где-то ждут?

Андреев резко развернулся, прижался спиной к березе, направил фонарь на старуху. Та стояла на прежнем месте, неподвижна и безмолвна. Он поводил конусом света вокруг, но не увидел ничего, кроме берез и киотов.

– Не ждут, – буркнул Андреев. – Дела у меня.

Он снова принялся за поиски рюкзака. Среди корней и травы виднелись кости: человеческие черепа, ребра, фаланги пальцев – вросшие в землю, сросшиеся с землей, ставшие с рощей одним целым. И как только он не заметил их днем?

– Ты долго стремился сюда, – вновь произнес голос женщины в коричневом платье. – Зачем же бежать теперь, когда остался последний шаг?

– Я... – Андреев запнулся, задумался, не переставая высматривать рюкзак. – Я не стремился к... подобному.

– Ты испугался. Но ведь. Все. Боятся. В конце... – последние слова произносил уже другой голос. В нем слышались шипение змеи, шум бомбардировщиков, свист клинка. – Все. Всегда.

Андреев наконец увидел рюкзак, подскочил к нему, схватил, чтобы закинуть на плечо. Сейчас – на другой край рощи, спуститься к ручью, повернуть налево, отыскать место падения и велосипед. А потом? Что потом? Он может ехать сутки, двое, неделю, он может даже бросить задуманное и вернуться домой, к осточертевшим словам и делам – но в итоге, как ни петляй, все равно вернешься сюда, в самое начало.

Оставив рюкзак, Андреев вздохнул, повернулся к старухе. Та смотрела на него в упор, не мигая и не шевелясь. Стало понятно, что это не роща остановила ее. Старуха просто ждала, пока он примет решение. Как ждала бы в лесах соседней области, на крыше высотки или на краю моста.

Андреев поднял фонарь, и круглые глаза блеснули в ответ серебром, будто две монеты.– Ты – время? – спросил он дрогнувшим голосом. Старуха расплылась в уродливой морщинистой ухмылке, шагнула вперед. Андрееву пришлось приложить все силы, чтобы не попятиться.

– Ты – смерть? – спросил он, и на сей раз голос его был тверд. Старуха сделала еще один шаг. От нее пахло травой из гроба-колыбельной, влажной землей и ветхой одеждой.

Андреев заставил себя смотреть прямо ей в лицо и, глубоко вдохнув, начал задавать последний вопрос:

– Ты... – фонарь погас. Старуха кинулась на него с утробным, хриплым рыком, всем весом ударила в грудь и, повалив наземь, взгромоздилась сверху. Жесткие грязные пальцы стиснули горло. Андреев не сопротивлялся. Старуха дрожала от напряжения, крепкие руки душили его, забирая воздух, забирая жизнь и все человеческое, что было внутри этой жизни: воспоминания, желания, отца и маму, Настю и зарытую глубоко в сердце ненависть, и позабытых друзей, и страх оказаться похожим на них, и раздражение, и слезы, и детский смех. Последним он отдал в руки старухе свое имя.

А потом земля приняла его, обняла его, обвила березовыми корнями, сделала частью поляны, травой и светом на траве, листвой и ветром в листве, соком, бегущим по жилам деревьев, и пламенем на старых оплывших свечах, что загораются сами собою в киотах, когда в них есть нужда.

И сколько бы его ни искали, находят лишь этот огонь.