E. F. Benson, “The Horror-Horn”, 1922

Последние десять дней Алфубел наслаждался солнцем, какое бывает только в середине зимы на высоте свыше шести тысяч футов. Удивительное для тех, кто прежде считал его лишь бледной, равнодушной тарелкой, проглядывающей сквозь тяжелый английский воздух, оно сияло в искрящейся синеве от рассвета до заката. По ночам же чистый безветренный мороз заставлял звезды сверкать подобно бриллиантовой пыли. Перед Рождеством выпало достаточно снега для лыжников, а большой каток, который поливали по вечерам, каждое утро предоставлял свою свежую поверхность для скользящих трюков конькобежцев. Бридж и танцы помогали коротать большую часть ночей, и мне, впервые вкушающему радости зимнего Энгадина, здесь казалось, будто новое небо и новая земля светились, грелись и охлаждались специально ради таких, как я, кто оказался достаточно мудрым, чтобы уехать на отдых зимой.

Но идеальные условия нарушились: однажды днем солнце скрылось в тумане, а в долине поднялся северо-западный ветер, охлажденный на ледяных склонах. Вскоре посыпал снег, сначала мелкими хлопьями, летящими почти горизонтально под морозным дыханием ветра, а затем крупными комьями лебяжьего пуха. В предыдущие две недели судьба наций, жизнь и смерть казались мне менее важными, чем выписывание лезвиями коньков на льду фигур определенных форм и размеров. Но теперь первостепенной задачей стало скорейшее возвращение в отель: разумнее было вернуться самому, чем замерзнуть во время поисков укрытия.

Я отдыхал со своим двоюродным братом, профессором Ингрэмом, известным физиологом и альпинистом. В последние две недели он совершил пару примечательных восхождений, но в то утро он сказал, что по его приметам, сегодня не будет хорошей погоды. Поэтому вместо того чтобы попытаться взойти на Пиц-Пассуг, он стал выжидать, оправдаются ли его опасения. И вот теперь он сидел, положив ноги на горячую батарею, в холле превосходного отеля, с новейшими поступлениями английской почты. Среди них оказалась брошюра о результатах экспедиции на Эверест, которую он как раз закончил читать, когда я вошел.

— Очень интересный отчет, — сказал он, передавая ее мне. — Они определенно добьются успеха в следующем году. Только кто знает, что могут скрывать эти последние шесть тысяч футов? Когда вы преодолели двадцать три тысячи, еще шесть не кажутся большой величиной, но сегодня никому не известно, выдержит ли человеческое тело нагрузки на такой высоте. Она может повлиять не только на легкие и сердце, но и на мозг. Могут возникнуть безумные галлюцинации. Более того, если бы я не знал большего, то сказал бы, что однажды с альпинистами уже случалось подобное.

— И что же это было? — спросил я.

— Видишь ли, они считали, что обнаружили следы голых человеческих ступней на значительной высоте. На первый взгляд, кажется, будто это галлюцинация. Что может быть более естественным, чем то, что мозг, возбужденный от такой высоты, воспринимает определенные знаки на снегу как отпечатки человеческих существ? Каждый орган напрягается до предела, чтобы функционировать, и мозг захватывает эти знаки и говорит: «Так, я в порядке, я делаю свою работу и воспринимаю эти знаки, и распознаю их как человеческие следы». Представь, что даже на такой высоте он не прекращает работать живо и энергично, так же, как и во сне. Умножь этот стимул, напряжение и возбужденность, на три, и каким естественным тогда покажется то, что в нем зародятся иллюзии! Чем, в конце концов, является бред, нередко сопутствующий сильному возбуждению, если не попыткой мозга выполнять свою работу под давлением лихорадочных условий? Он так желает воспринимать, что воспринимает вещи, которых нет в природе!

— И все же вы не думаете, что эти следы голых человеческих ступней были иллюзией, — заметил я. — Вы сказали, что сочли бы так, если бы не знали большего.

Он повернулся в своем кресле и на минуту выглянул в окно. Воздух заполонили густые снежные хлопья, несомые свистящим северо-западным ветром.

— Именно, — сказал он. — Вероятнее всего, эти человеческие следы были настоящими. По крайней мере, они принадлежали созданию, более родственному человеку, чем кто-либо еще. Я говорю так, потому что мне известно об их существовании. Однажды я довольно близко видел создание, которое, скажем, могло оставить такие следы, — и уверяю, я не хотел бы видеть его ближе, несмотря на свое глубокое любопытство. Если бы снег не шел так плотно, я бы показал то место, где это случилось.

Он указал в окно, где поперек долины возвышался огромный Унгехейерхорн с высеченным на вершине утесом, напоминающим гигантский рог носорога. Лишь по одной его стороне, насколько я знал, можно было осуществить подъем, да и то — лучшим альпинистам, на остальных же трех бесконечные выступы и обрывы делали его неприступным. Он представлял собой отвесную скалу высотой в две тысячи футов, а под ним было еще пять тысяч футов обрушившихся валунов, сплошь заросших лиственницей и соснами.

— На Унгехейерхорне? — спросил я.

— Да. Двадцать лет назад он был непокоренным, и я, как и многие другие, потратил много времени на поиск верного пути. Мы, бывало, проводили по три ночи подряд в хижине у ледника Блюмена и обхаживали его кругами. И наконец отыскали этот путь, хоть и не без доли везения, и несмотря на то, что с дальней стороны гора выглядит даже более неприступной, чем отсюда. Однажды мы нашли длинную косую расщелину, ведущую к проходимому выступу, и в ней оказался покатый ледяной кулуар, который можно было увидеть лишь подойдя к его подножию. Но не стоит вдаваться в подробности.

Просторный холл, в котором мы сидели, наполняли шумные группы отдыхающих, загнанных внутрь внезапным ветром и снегопадом, и разговоры становились все громче. Музыканты, непременный атрибут чаепитий в швейцарских отелях, заиграли привычное попурри из работ Пуччини. Затем зазвучали сладкие, сентиментальные мелодии.

— Какой странный контраст! — сказал Ингрэм. — Мы сидим здесь в тепле и уюте, наш слух щекочут эти детские мотивы, а снаружи сильная буря с каждой секундой становится яростнее и кружит вокруг мрачных утесов Унгехейерхорна, или Рога ужаса, каким он стал для меня.

— Я хочу услышать о нем все, — сказал я. — Каждую деталь. Мне хочется понять, почему он стал для вас Рогом ужаса.

— Что ж, — подумав, произнес Ингрэм, — извольте. Но это случилось не сразу. А поначалу, примерно с неделю, мы с Шантоном (так звали моего проводника) по целым дням обшаривали утесы у самого основания горы. Немного продвигались с одной стороны, затем останавливались и, преодолев футов пятьсот с другой, встречались с новым неодолимым препятствием, после чего все приходилось начинать с самого начала. Шантон постоянно был не в духе. Но это его неудовольствие, как я догадывался, проистекало вовсе не из-за сложности или опасности восхождения, ведь в отношении скал и льдов он был самым бесстрашным человеком, которого я когда-либо встречал. И в то же время он каждый раз настаивал на том, чтобы мы заканчивали свои поиски и возвращались в хижину еще до заката. Обязательно! И даже после того, как мы оказывались у себя, закрывали и подпирали дверь, Шантон успокаивался не сразу. Помню, однажды ночью, когда мы, поужинав, услышали какое-то животное, вероятно, волка, завывшего где-то вдали, Шантона охватила такая сильная паника, что он не сомкнул глаз до самого утра. Вот тогда-то я и подумал, что, наверное, существует какая-нибудь страшная легенда об этой горе, вероятно, связанная с ее названием, и как только рассвело, я спросил у Шантона, почему ее называют Рогом ужаса. Сначала он ушел от ответа, сказав, что это название, как и Шрекхорн, дано из-за обвалов и падающих камней. Но когда я проявил упорство, он признался, что все-таки есть такая легенда, и ему ее рассказывал его отец. Легенда гласит, что в здешних пещерах живут создания, напоминающие людей и покрытые длинной черной шерстью повсюду, кроме лица и рук. Ростом они как карлики — фута четыре или около того, — но обладают удивительной силой и ловкостью. Они — потомки первобытной расы, и их эволюция, кажется, продолжается до сих пор. Говорилось также, что они иногда похищают девушек, но только не для того, что делают с пойманными каннибалы, а чтобы размножаться. Насилуют они и юношей, скрещивая их с женскими особями племени. Все это говорит о том, что они близки людям. Но, естественно, я не поверил ни слову, исходя из современных суждений. Возможно, думал я, такие существа жили столетия назад, а рассказы о них с завидной стойкостью передаются среди местных жителей и по сей день. На вопрос об их численности Шантон ответил мне, что как-то однажды сразу троих этих чудищ видел один мужчина, который смог сбежать от них только благодаря скорости своих лыж. Этот мужчина, уверял Шантон, был ни кем иным, как его дедом, которого однажды зимним вечером темнота застигла в лесной чаще под Унгехейерхорном. Шантон считал, что спуститься в низину этих созданий заставил поиск еды, ибо зима тогда выдалась очень суровая, а так встречи с ними обычно случались на скалах у самого пика. Они преследовали деда, тогда еще юношу, чрезвычайно проворным аллюром, иногда вертикально, как бегают люди, иногда на четвереньках, как звери, а их вой был точь-в-точь таким же, какой мы слышали прошедшей ночью в хижине. Вот какую историю поведал мне Шантон, и я, конечно же, счел ее суеверной нелепицей. Но уже на следующий день у меня появилась причина пересмотреть свое мнение по этому поводу.

Это случилось в тот день, когда после недели безуспешных поисков мы наконец обнаружили единственный известный на сегодня путь к вершине пика. Мы вышли, едва свет позволил начать подъем; столь трудные скалы, как сам понимаешь, невозможно одолеть при свете фонарика или луны. Вскоре мы оказались у длинной расщелины и исследовали уступ, который при взгляде снизу, казалось, уходил в никуда. Через час мы, прорубив ступени, поднялись по кулуару, ведущему вверх от него. Оттуда начинался утес, представляющий определенную трудность, но, тем не менее, мы без особых усилий уже около девяти утра стояли на его вершине. Но надолго там не задержались, потому что та сторона горы была рыхлой от камней, которые обрушивались, как только солнце нагревало сдерживающий их лед. Мы поспешили преодолеть уступ, где обвалы случались чаще всего. Затем спустились по длинной, но менее сложной расщелине, управившись до полудня. Оба мы, как вы можете легко себе представить, находились в прекрасном расположении духа.

Далее нас ожидал долгий и утомительный переход по огромным валунам у подножия утеса. Здесь склон был очень пористым, и огромные пещеры уводили далеко в глубь горы. Мы развязались в основании расщелины и стали прокладывать себе путь среди обвалившихся камней, многие из которых не уступали в размерах домам. Тогда-то возле одного из них я и увидел то, что заставило меня понять: истории, рассказанные Шантоном, не были суеверным вымыслом.

Менее чем в двадцати ярдах от меня лежало одно из существ, о которых он говорил. Нагое, оно растянулось на спине, обратив лицо к солнцу и глядя на него немигающим взглядом. Строением оно было точь-в-точь как человек, но почти полностью прокрытое шерстью, из-под которой только кое-где проглядывала загорелая кожа. На лице, за исключением щек и подбородка, волос не было, и на нем я увидел чувственное и злобное выражение, заставившее меня застыть от ужаса. Будь это создание животным, едва ли его вид вызвал бы у кого-либо дрожь; ужас заключался в том, что оно являлось человеком. Подле лежала пара обглоданных костей, и это существо, окончив трапезу, лениво полизывало свои выступающие вперед губы, из которых исходило довольное урчание. Одной рукой чудовище расчесывало густые волосы на животе, а второй взяло кость, и та разломилась пополам под давлением пальцев. Но мой ужас основывался не на сведениях о том, что случилось с пойманными ими людьми, а на моей близости к твари столь человеческой и в то же время столь бесчеловечной. Пик, покорение которого минуту назад наполняло нас глубокой радостью, стал для меня настоящим Унгехейерхорном, ибо он был домом для существ таких жутких, каких не может породить даже безумный кошмар.

Шантон находился в дюжине шагов позади, и я дал ему знак остановиться. Затем, чтобы не привлечь внимания загорающей твари, я с предельной осторожностью оттянулся назад, прокрался обратно на скалу, шепнул Шантону об увиденном — и, с побелевшими лицами, мы поспешно двинулись вниз. Мы всматривались в каждый уголок и низко пригибались, не зная, в какой момент можем наткнуться на одну из этих тварей или когда из устья какой-нибудь впадины покажется ужасное безволосое лицо существа, на этот раз, возможно, с женской грудью. Это было бы хуже всего.

Удача сопутствовала нам, когда мы продвигались среди валунов и непрочных камней, шум которых мог выдать нас в любой момент. Едва оказавшись среди деревьев, мы побежали, будто за нами гнались сами Фурии. Лишь тогда я понял — хотя и не могу передать этого словами — волнение Шантона, рассказывавшего мне о тех созданиях. Человекоподобность сделала их омерзительными. Пусть они одной с нами расы, но их вид находится на столь низкой ступени развития, что даже самые грубые и нечеловечные люди кажутся ангелами по сравнению с ними.

Музыка смолкла прежде, чем он окончил свой рассказ, а беседовавшие постояльцы, окружавшие чайный столик, уже разошлись. Ингрэм на мгновение замолчал.

— Это был духовный ужас, — продолжил он, — и я на самом деле считаю, что с тех пор, как я испытал его, мне так и не удалось оправиться. Я увидел, каким отвратительным может быть живое существо и какой отвратительной, следовательно, является сама жизнь. Полагаю, в каждом из нас таится врожденный зачаток этого неизъяснимого зверства, и кто знает, бесплоден ли он, как кажется, или способен принести плоды? Увидев это создание на солнце, я заглянул в бездну, из которой выползли и мы. А теперь они пытаются выползти из нее, если их вид еще существует. Конечно, за последние двадцать лет о них не было никаких известий, пока не появилась эта история о следах, найденных альпинистами на Эвересте. Если она достоверна, если группа не спутала их с какими-нибудь медвежьими, если это следы человека, то, по-видимому, этот забытый остаток человечества сохранился.

Ингрэм закончил свою страшную историю. Но в этой теплой цивилизованной комнате все эти ужасы ничуть не тронули меня. Разумом я понимал Ингрэма и соглашался с ним, но душа определенно не ощущала дрожи от внутреннего осмысления.

— Но странно, — сказал я, — что ваш острый интерес к физиологии не развеял тревоги. Вы видели, как я понимаю, представителей вида более далекого, чем те, кому принадлежали самые ранние человеческие останки. Не говорило ли в вас что-то: «Это имеет великое значение»?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, я хотел просто убраться оттуда, — ответил он. — Как я уже сказал, это был ужас не перед тем, что, исходя из истории Шантона, могло случиться, если бы нас поймали. Это был сущий ужас перед самим созданием. Я задрожал от одного лишь его вида.

Ночью снегопад и ветер усилились, я спал беспокойно и не раз вырывался из забытья от лютого ветра, который сотрясал мои окна так, словно требовал впустить его внутрь. Ветер дул неровными порывами, смешиваясь со странными шумами, ненадолго затихал, превращаясь в стоны, а потом вдруг быстро возвращался — и стоны перерастали в вопли. Эти шумы решительно вторгались в мое дремлющее подсознание. Однажды я даже вырвался из кошмара, явившего обитателей Рога ужаса, забравшихся на мой балкон и гремевших оконными засовами. Но еще до наступления утра ветер стих, и, проснувшись, я увидел, что в спокойном воздухе идет густой и быстрый снег. Он не прекращался три дня, а затем ударил такой мороз, какого мне прежде никогда не доводилось испытывать. Одной ночью было зафиксировано пятьдесят градусов, потом стало еще холоднее. Какая температура стояла на утесах Унгехейерхорна, я даже не мог себе представить. Я думал, что достаточная для того, чтобы разом погубить всех его таинственных обитателей; мой кузен двадцать лет тому назад упустил возможность изучить их, и это, вероятно, больше не удастся ни ему, ни кому-либо еще.

Наутро я получил от одного своего давнего друга письмо, в котором он сообщал о своем приезде на соседний курорт Сент-Луиджи и предлагал мне пойти вместе с ним утром на каток, а затем и отобедать. Это место находилось не более чем в двух милях пути по низкому, поросшему соснами предгорью. Выше него рос покосившийся лес, а еще выше начинались каменистые склоны Унгехейерхорна. Закинув на спину рюкзак с коньками, я встал на лыжи и начал легкий спуск по лесистому склону по направлению к Сент-Луиджи. День выдался хмурым. Облака полностью скрыли высокие пики, но солнце, выглядевшее за ними бледным и неярким, все же оставалось видимым. Вскоре оно поднялось выше, и я спускался к Сент-Луиджи уже под сверкающим небосводом. Мы покатались на коньках, отобедали, и, поскольку казалось, что пасмурная погода возвращается, я выдвинулся обратно пораньше, около трех часов дня.

Едва я въехал в лес, как небо затянулось густыми клубами облаков, которые начали быстро спускаться все ниже и ниже. Через десять минут они стали такими густыми, что я уже с трудом мог видеть на пару ярдов перед собой. Очень скоро я понял, что сошел с тропы, так как осыпанные снегом кустарники оказывались прямо на моем пути. Я попытался вернуться назад, чтобы найти тропу — и совершенно заблудился. Но, хотя двигаться было тяжело, я знал, что мне нужно все время подниматься вверх, пока я не выйду к краю предгорья и спуску в открытую долину, к Алфубелу. Я спотыкался и обходил преграды, не имея возможности снять лыжи из-за густого снега, потому что иначе я на каждом шагу проваливался бы до колен в сугробы. Однако подъем продолжался, и, посмотрев на часы, я понял, что иду из Сент-Луиджи уже час, то есть более чем достаточно для того, чтобы дойти до своего отеля. Но в то же время я считал, что если я даже и отклонился от верного маршрута, то в ближайшие несколько минут непременно поднимусь на то место, откуда смогу найти спуск в долину. Туман розовел, и, хотя это и указывало на приближение заката, меня утешал тот факт, что он в любой момент мог подняться, и я тогда сразу увижу, где я нахожусь. Но наступающая ночь требовала оградить разум от одинокого отчаяния, какое пожирает сердце человека, заблудившегося в лесу или в горах, — отчаяния, которое, несмотря на то, что в теле еще много сил, истощает нервы, и остается лишь лечь наземь и предать себя судьбе, чего бы та ни посулила…

А затем я услышал то, отчего мысль об одиночестве показалась истинным блаженством в сравнении с куда худшей судьбой! Это походило на волчий вой, и раздался он впереди, совсем недалеко — там, где в сосновом облачении возвышался горный хребет. Если, конечно, зрение меня не подводило.

Внезапно мне в спину подул ветер, стряхнувший снег с поникших ветвей и развеявший туман, словно метла, сметающая пыль с пола. В свете безоблачного неба, уже наполненного закатными красками, я различил впереди край леса, по которому так долго блуждал. А вот спуска в долину нигде видно не было. Вместо этого прямо передо мной возвышался крутой каменистый склон, переходящий в подножие Унгехейерхорна. Чем же тогда был тот волчий вой, от которого замерло мое сердце? Я присмотрелся…

И замер. Менее чем в двадцати ярдах от меня лежало упавшее дерево, а к его стволу прислонился один из обитателей Рога ужаса — и это была женщина. Все ее тело покрывала густая серая шерсть, растущая пучками и нависающая над плечами и сморщенными, обвислыми грудями. Лишь только завидев чудище, я сразу ощутил не только разумом, но и содрогнувшейся душой все то, о чем мне рассказывал Ингрэм. Ни в одном кошмаре не встретить такого отвратительного выражения лица; красота солнца и звезд, зверей и людей не способны возместить столь дьявольское воплощение живой души. Нечто непостижимо звериное очерчивало слюнявый рот и узкие глаза; я словно смотрел в саму бездну, склонившись над ее краем, и понимал, что оттуда когда-то выкарабкались наши предки. А что случилось бы, если этот уступ вдруг рассыпался передо мной и я стремглав рухнул бы в бездонные глубины?..

Одной рукой она держала за рога серну. Животное брыкалось, пытаясь вырваться, и, дернув задней ногой, задело ее сморщенное бедро. Тогда она, хрипя от ярости, второй ругой схватила ногу серны и, как человек, выдергивающий стебель мятлика, легко выдернула ее из бедного животного и, поднеся ко рту, стала сосать ее, будто ребенок, сосущий леденец. При этом ее короткие коричневые зубы проглядывали сквозь плоть и хрящи. Она с урчанием облизнулась и, бросив ногу подле себя, снова взглянула на тело жертвы, дергающейся в предсмертных конвульсиях. Затем большим и указательным пальцами выдавила ей глаз, раскусила его — и тот лопнул, как орех с мягкой скорлупой.

Все это произошло за те несколько секунд, что я наблюдал за ней в неописуемом оцепенении ужаса, пока мой разум раздавал панические команды парализованному телу: «Убирайся прочь, пока есть время!» Поэтому, как только силы вернулись в мои суставы и мышцы, я попытался скользнуть за дерево и скрыться из виду. Но женщина — если ее можно так назвать, — очевидно, уловила мое движение: подняла глаза от своей пищи и посмотрела на меня. Вытянула шею, бросила добычу и, поднявшись, начала двигаться в мою сторону. Затем открыла рот и издала такой же вой, какой я слышал незадолго до этого. На него последовал ответ — слабый и отдаленный. Скользя, задевая носками лыж препятствия под снегом, я бросился меж сосновых стволов по склону. Низкое солнце, уже утопавшее за горой на западе, окрасило снег и сосны своими последними лучами. Мой рюкзак с коньками болтался на спине во все стороны, одна лыжная палка выбилась из моей руки из-за упавшей ветви, но я не мог позволить себе даже секундной задержки, чтобы поправить ее. Я не оглядывался и не знал, с какой скоростью за мной гонится преследователь, и гонится ли он вообще. Весь мой разум и силы, включенные на полную мощность под давлением паники, работали единственно на то, чтобы спуститься с холма и выбраться из леса так быстро, насколько это возможно. Я уже не слышал ничего, кроме снега, громко хрустящего под лыжами. А затем сзади, совсем рядом, как мне показалось, снова раздался этот страшный вой! И еще я расслышал чужие шаги. Шаги были очень быстрые!

Коньки болтались у меня за спиной, а ремень рюкзака сдвинулся и стал натирать и сдавливать мне горло, не давая вдохнуть воздуха, который, видел Бог, был тогда крайне необходим моим тяжело работающим легким. Не теряя ни секунды, я стянул рюкзак с шеи и взял его в руку, свободную от лыжной палки. Казалось, теперь двигаться стало легче, и, я уже довольно близко от себя видел ту самую тропу, которую недавно потерял. Сумей я только добраться до нее, более ровная дорога позволила бы мне оторваться от преследователя, который здесь, на бездорожье, меня пусть и медленно, но неуклонно догонял. Вот почему при виде тропки, свободно тянущейся вниз, черную панику моей души пронзил луч надежды. Одновременно с этим появилось острое и неодолимое желание посмотреть, кто или что гналось за мной — и я позволил себе бросить взгляд назад. Да, тут же убедился я, это была она, та самая чертовка с длинными седыми волосами, только что виденная мной за отвратительной трапезой. Теперь она невнятно тараторила и делала хватающие движения пальцами, будто уже настигла меня.

Тропа была совсем близко, и, полагаю, именно поэтому я утратил бдительность. На моем пути оказался запорошенный куст, и, думая, что смогу его перепрыгнуть, я споткнулся об него и упал, присыпавшись снегом. Сзади, совсем рядом, я услышал безумный звук — наполовину крик, наполовину смех. Не успел я увернуться, как цепкие пальцы сомкнулись у меня на шее, словно стальной зажим. Но моя правая рука, в которой я держал рюкзак с коньками, была свободна. Слепым движением назад я взметнул рюкзак на всю длину ремня и понял, что мой отчаянный удар встретил что-то на своем пути. Прежде чем я смог оглянуться, хватка ослабла и что-то свалилось прямо в куст, в котором я запутался. Я поднялся на ноги и посмотрел назад.

Она лежала, подергиваясь и дрожа. Пятка одного из моих коньков, прорезав тонкую альпагу рюкзака, угодила ей в висок, откуда теперь шла кровь. А в сотне ярдов выше по ущелью я увидел другую фигуру — та быстро спускалась по моим следам. Тогда паника вновь овладела мной, и я поспешил прочь по гладкой белой тропе навстречу манящим огням поселка. Больше я ни разу не задержался во время своего стремительного бегства. Лишь оказавшись среди людей, я мог чувствовать себя в безопасности. Бросившись к двери отеля, я закричал, чтобы меня впустили, хотя достаточно было просто повернуть ручку и войти. И так же, как во время рассказа Ингрэма, внутри играли музыканты и стоял гул голосов. Там же находился и сам Ингрэм. При моем шумном появлении он сразу вскочил на ноги.

— Я тоже видел их! — закричал я. — Вот мой рюкзак. Здесь их кровь! Кровь их женщины. Она оторвала ногу серны на моих глазах, а потом гналась за мной по проклятому лесу! Я…

Не знаю, я ли кружился вокруг или комната кружилась вокруг меня, — я услышал лишь собственное падение на пол. В сознание я пришел лежа в кровати. Рядом сидел Ингрэм, заверивший, что я в безопасности, и другой человек, не знакомый мне, — он сделал укол и успокоил меня…

Через день-другой я дал связный отчет о своем приключении, и трое или четверо мужчин с ружьями отправились по моим следам. Они нашли куст, о который я споткнулся, — там снег впитал лужу крови. Пройдя дальше по моей лыжне, они наткнулись на тело серны с вырванной ногой и пустой глазницей. Все это подтвердило историю, которую я и рассказал читателю. Сам же я считаю, что создание, преследовавшее меня, не погибло от удара, или, возможно, его собратья унесли тело… Как бы то ни было, скептики и теперь могут отправиться в пещеры Унгехейерхорна и попытаться обнаружить то, что сумеет их убедить.

---

Перевод Артёма Агеева