Я встретил его на остановке и сразу же окрестил «Птиц». Костлявый, долговязый, в натянутой на уши старомодной федоре, он стоял, прислонившись к плексигласовой стенке. Снаружи. Струи дождя стекали по поникшим полям шляпы на его длинный нос.

— Помочь? — участливо спросил я, сочтя, что добровольно выставить себя на ливень человек может лишь тогда, когда ему очень нехорошо.

Птиц покачал головой и приложил к губам костистый палец с длинным желтым ногтем. Мне показалось, что ноготь остро заточен.

— Тссс… — сказал. — Слышите?

Я прислушался. Город был полон шума июльского ливня — шелест машин, шлепанье ног, метроном капель, шепот брызг, удары струй.

— Что именно? — спросил я.

— Звуки! — Палец провернулся, очерчивая круг над нашими головами.

— Ну да, — недоумевающе ответил я.

— Вы любите звуки природы, — вдруг сказал Птиц. Не спросил, не уточнил, а сообщил — как факт, как свершившееся.

— Ну да. — Я пожал плечами. — Расслабляет.

— Какие? — быстро спросил Птиц.

Я опять пожал плечами:

— Шум моря, мелодия леса, песни дельфинов… А вы, собственно, зачем интересуетесь?

Птиц скривился.

— Ах, это промышленное производство! Никакой души. Никакой настоящей природы… Собранные на синтезаторе, смикшированные, подобранные по библиотекам… Там нет настоящих звуков, понимаете?

И я опять пожал плечами:

— Ну и что?

Подошел мой автобус, я взялся за поручень, поставил ногу на ступеньку, думая, попрощаться ли со странным собеседником или нет, — но он успел первым. Сунул мне в руку какую-то плоскую коробочку и помахал в закрывающиеся двери. Я смотрел на него в окно, а его губы шевелились — то ли он что-то бормотал, то ли слизывал и сглатывал капли дождя, катящиеся по его лицу.

Стоя на задней площадке, я крутил в руках коробочку. Старомодный CD-диск без опознавательных знаков, самый дешевый, когда-то такие продавали по десять рублей штука. На белой поверхности черным маркером криво написано «Зв. троп. леса». И больше ничего.

Искушение выбросить ее в ближайшую урну — мало ли что может быть там записано: поток скабрезностей от какого-нибудь копролала, сектантские липкие мантры или просто тишина, как шутка, как тупой пранк, — боролось с искушением послушать: что может наболтать копролал, от какой секты мантры и можно ли будет уловить что-то в потрескиваниях тишины. Ну да, вдруг это действительно будут зв. троп. леса?

Дома я вставил диск в каретку музыкального центра. Черный куб заглотнул каретку, послышалось шипение раскручивающегося диска — оно длилось примерно полминуты, а я думал о том, что этот звук тоже неплох, почему его не запишут отдельно, вместе с белым шумом и звуком пересчитываемых банкнот в банкомате.

Наконец раздался щелчок, потом секунда тишины — и из колонок полились зв. троп. леса.

Шелестели листья, чивикала какая-то птичка, шуршали насекомые — звук шел плотный и густой, он обволакивал меня, окружал, проникал, казалось, не только через уши, а через глаза, ноздри, поры тела. Мне чудилось, что я чую запах прелой листвы и мокрой земли, изысканный сладкий цветочный аромат и терпкое амбре звериных следов.

Что-то захрустело совсем рядом со мной, послышались шаги — и я отшатнулся, сжимая кулак, и лишь через пару секунд понял: это не здесь, это там. Это там, на записи, кто-то подошел поправить аппарат, которым писалось. Я слышал, как пальцы касались записывающего устройства, как они что-то поднимали и опускали. В какой-то момент мне показалось, что я мог даже разобрать едва уловимое дыхание человека — но что-то захрустело, шелест, чивиканье и шуршание стали громче и отчетливее, а шаги отдалились.

Наверное, это был брак. Да, конечно, брак — кто-то взял черновой файл, не обработав его в программе, даже не обрезав лишнее. По-хорошему, такую запись нужно было бы вернуть продавцу — но я не покупал, а Птиц не продавал. Я нажал на «стоп», затем на «eject» — и лишь когда каретка выплюнула мне диск, понял: звуки никуда не исчезли.

Листья продолжали шелестеть, птичка — чивикать, а насекомые — шуршать. Невидимый автор записи ходил и поправлял аппарат, чтобы звук становился чище.

Я тряс головой, закапывал в уши лекарство, включал музыку — но звуки никуда не исчезали, оставаясь постоянно на фоне, словно я сам находился в этом треклятом тропическом лесу.

Стихать они стали только к вечеру, а окончательно замолкли лишь наутро.

*

В следующий ливень я пришел на ту же остановку. Нахохлившийся Птиц был там. В этот раз струи дождя выбивали бодрую чечетку, мелкими брызгами разлетаясь от крыши.

— Ветер сбросил несколько листьев, это изменило тональность, — сказал Птиц, глядя мимо меня. — Если бы ночью было чуть холоднее, можно было бы услышать сдвиг на два пункта.

Он говорил что-то, мне совершенно непонятное, но я не слушал.

— Откуда этот диск, — спросил я, держа упаковку двумя пальцами, как ядовитое насекомое. — Где вы его взяли.

Он скользнул равнодушным взглядом по коробочке со «Зв. троп. леса».

— Сам записал, — пожал плечами. — И вы заметили, что в звуке ваших интонаций не было вопроса?

— Сами? — теперь вопрос был точно. — Вы же сказали, что это настоящий лес! — а тут был восклицательный знак. — Вы ездили в тропики, — а тут появилось утверждение.

Птиц покачал костистой головой.

— Ах нет, я записал технически. Перенес на диск, с цилиндров.

В моем голосе не было никаких знаков препинания. Потому что я молчал и смотрел на него.

— Хорошо, — вздохнул Птиц. — Пойдемте. Думаю, что вы оцените.

*

Я не оценил. Потому что не понял, что оценивать. В маленькой комнатушке пахло пылью и сухим деревом — первые минуты я ориентировался лишь по запаху, потому что глаза никак не могли привыкнуть к полумраку.

— Свет вредит звукам, — откуда-то сбоку и сверху сказал Птиц, подталкивая меня вперед.

Я лавировал по каким-то лабиринтам, то и дело придерживаемый костлявой ладонью, натыкаясь на неустойчивые конструкции, спотыкаясь на щелястом паркете. Мне казалось, что в воздухе разлиты какие-то звуки — непонятные, неуловимые, миллионы шепотков, хрипов, цоканий, топанья, свиста и щебетания.

— У вас птицы? — спросил я.

Мне показалось, что над моим ухом рассыпалась горсть мелкой гальки. Лишь через пару секунд я понял — то рассмеялся хозяин квартиры.

— Вон туда, — сказал он, не отвечая. — Осторожнее.

В этой части коридора свет падал из маленькой обшарпанной кухоньки. Колченогий стол с потертой скатертью, кривой табурет, венский стул с замотанной синей изолентой ножкой — я словно перенесся на десятки лет назад, в дедову коммуналку, и воспоминание это резануло меня ножом по сердцу.

— У меня не убрано, — извиняющееся пробормотали над ухом. — Тут не убрано, — уточнили. — А там — да.

Я перевел взгляд туда, куда указывал острый желтый ноготь.

Сейчас, в тусклом свете, пробивающемся через давно немытое — ах да, «свет вредит звукам» — стекло, можно было увидеть часть коридора, в лабиринтах которого я только что лавировал.

Шеренги. Батареи. Столбики каких-то металлических круглых цилиндров, коробочек размером не больше стакана громоздились вдоль стен, от пола до потолка. В некоторых местах в полуметре от одного ряда, параллельно ему, располагался другой — и я понял, из чего был сложен тот лабиринт, по которому я плутал.

— Последние, — трепетно провел Птиц костлявыми пальцами по коробочкам. — Единственные.

— Диафильмы? — выудил я из памяти что-то похожее.

— Фонографические цилиндры. Восковые болванки. Вон там, — он указал куда-то вглубь, где было особенно темно, — белые, из церезина, пчелиного и стеаринового воска. Самые первые. К ним приложил руку еще Эдисон.

— Откуда они у вас? — У меня медленно начало зарождаться понимание того, что мне показывают.

— А вот тут, — Птиц не ответил на мой вопрос и обвел руками батареи цилиндров по всему коридору, — тут коричневый воск. Он может быть разных оттенков, но да, в основном коричневый.

— Вы коллекционируете их?

Птиц прервался, пожевал тонкими губами.

— Не совсем, — наконец ответил он. — Я дарую им жизнь.

— Вы переписываете и реставрируете? Вы из фонда?

Птиц издал что-то похожее на клекот.

— Вон там, — продолжил он, — короткие записи. На две минуты. Валики первого поколения, да. А там — вон, видите? — уже последующие партии, на четыре минуты. А там…

— А сколько длится моя запись? — перебил я его. — Ну та, «Звуки тропического леса»?

Птиц возвел выпуклые блеклые глаза к потолку и пошевелил бровями.

— Восемьдесят пять минут три секунды, — наконец ответил он.

— А где у вас валики такой продолжительности? — Я решил поддержать его экскурсию.

Птиц дробно захихикал.

— Тридцать штук, — сказал он. — Тридцать штук на такое понадобится.

— Вы собрали вместе, в единую запись? — понял я.

Птиц кивнул и снова заводил рукой.

— Вот тут вот, — он тыкал пальцем куда-то, в невидимые мне шеренги, — тут репетиции речей Рузвельта. А вот тут — интервью Мэллори перед тем, как он отправился на Эверест. А вот — Марк Твен начитывает свой рассказ «Ангел в Пасадене». Последний, между прочим, так и не опубликован.

У меня начала идти кругом голова.

— А что со «Звуками тропического леса»? — попытался я остановить вращение.

— Сейчас посмотрю… — Он наморщил тонкую кожу на лбу и пошел вдоль батарей цилиндров. Я шел за ним. — А, вот! — Коснулся одной шеренги на самом краю, пробежал по ней пальцами. — Перси Фосетт… да-да, именно, я так и помнил… Вот его, да. Записывал звуки джунглей… в последней экспедиции. Примерно первое июня тысяча девятьсот двадцать пятого.

Мне это имя ничего не говорило. И дата тоже. Вертикальная шеренга из тридцати — два по пятнадцать — цилиндров выглядела очень неустойчивой: мои глаза уже привыкли к полумраку, и я видел, как помяты металлические футляры, как покоробились на них этикетки и как клонятся в разные стороны неровные столбики. Я протянул руку, чтобы ее поправить, — но Птиц неожиданно быстро и ловко шлепнул меня по ней.

— Э, нет! — Погрозил перед лицом узловатым пальцем, словно примерялся, какой из моих глаз выткнуть. — Нельзя, руками не трогать.

Я извиняющееся кивнул и демонстративно спрятал руки в карманы.

Птиц еще долго водил меня в полумраке, среди одинаковых шеренг цилиндров и перечислял имена, связанные с ними: Амброуз Бирс, Рудольф Дизель, Луи Лепренс, Ференц Лист, Рихард Вагнер, королева Виктория, Людвиг Баварский… Какие-то я знал, какие-то нет. По какому же принципу подобраны шеренги, я мог лишь догадываться.

— Оскар Уайльд, — продолжал куда-то вести меня Птиц, — Джон Рескин, дверь…

Он сделал паузу — и я понял, что экскурсия окончена.

*

Один из цилиндров из шеренги Фоссета я все-таки украл.

Дома я поставил его на стол и сел напротив, словно пытаясь начать диалог. Этикетка, пожухлая и пожелтевшая от времени, вся покоробилась, а чернила поплыли, так что Птиц, скорее всего, узнал ее по внешнему виду, а не прочел надпись. Я взял коробочку в руки, щелкнул тугой крышкой, ломая ноготь, — а затем перевернул, вытрясая содержимое. Оно выскользнуло, словно высвобождаясь от долгого плена.

Восковой столбик явно несколько раз таял и снова затвердевал. Кто-то даже пытался придать ему обратно точную форму — некоторые потеки были сплющены, и на них виднелись слабые отпечатки пальцев. Видимо, этот же кто-то пытался стереть и черную плесень, которая росла в изобилии и все-таки оставила белесые следы, проев воск и уйдя в глубину. Полоски, намеченные иглой записывающего устройства, были едва заметны, они то и дело прерывались, а в некоторых местах исчезали совсем — под отпечатком пальца, плесенью или выбоиной.

С этого цилиндра было решительно невозможно воспроизвести хоть что-то. Птиц не мог ничего с него переписать. Он просто наврал мне.

Я улыбнулся: красивая байка, вполне могла бы сработать, если бы я был хоть на каплю менее дотошен.

Диск со «Зв. троп. леса» я так ему и не отдал — забыл, а может, просто и не хотел вспоминать. Я крутил его в руках и рассматривал на свет: судя по всему, все дело в некачественной записи, возможно, что-то связанное с инфразвуком или ультразвуком — я не очень разбирался в этих деталях. Видимо, просто как-то осталось в памяти, запечатлелось — и казалось, что мелодия преследует меня еще несколько часов. Глупость, забавная глупость.

Интересно, сработает ли она теперь, когда я знаю ее секрет? Смогу ли я усилием воли вычистить, вычеркнуть из памяти запечатленный звук?

Черная каретка заглотнула белый диск, и снова в утробе музыкального центра зашуршало.

И были шелест, и чивиканье, и шуршание — и шаги, и скрежет иглы, и дыхание. И снова прелая листва, и мокрая земля, и цветочный аромат, и амбре звериных следов.

Человек, который руководил аппаратом, менял валики примерно каждые три с четвертью минуты — я все никак не соображал засекать. Сначала звучали шаги, потом над ухом появлялось дыхание, игла чуть взвизгивала — и наступала секундная тишина.

Джунгли возвращались в обратном порядке: взвизг, дыхание, шаги — и снова вокруг меня колыхались папоротники, сновали юркие жуки и перепархивали в ветвях птицы.

Когда сменился пятый валик, в домофон позвонили. Я не хотел прерывать звучание — но неизвестный гость трезвонил все более и более настойчиво, безжалостно вспарывая звуковое полотно, как старые ржавые ножницы.

Пришлось нажать на паузу и подойти к двери.

— Кто? — спросил я, снимая трубку.

И заклекотала какая-то птица. А потом закричал умирающий олень. Из зева домофона на меня ринулся тропический лес: дикий, необузданный, неудержимый. Звуки отшвырнули меня к стене, как тряпку, как набитое соломой чучело, протоптались по мне, вихрем взметнулись к потолку — и затихли, рассыпавшись, рассевшись на антресолях, шкафах, под креслом, за плитой и в полках.

Я медленно встал. Пахло кровью и свежим мясом. Умирающий олень хрипел в моей голове — и там, на диске, который внезапно снова заиграл. Сменяющий валики что-то удивленно выкрикнул — кажется, он не ожидал, что станет свидетелем кровавой драмы, — а потом наступила секундная тишина.

Когда поставили новый валик, я понял, что олень уже умер. Все было так же, как и раньше — шелест, чивиканье, шуршание, — но еще что-то другое, неуловимое, едва слышное, ощутимое скорее кончиками пальцев, чем ушами, шествовало по джунглям. И я понял: то была смерть.

В джунглях всегда кто-то умирает. Кто-то кого-то жрет, терзает, высасывает костный мозг, впрыскивает яд и терпеливо ждет, когда жертва сама переварится. Джунгли — это царство смерти, невидимой, но слышимой.

Птиц был прав — в промышленных, смикшированных треках, в искусственном звучании фальшивых джунглей нет души. Нет смерти.

Она ходит там, в удушающем мареве влажного воздуха, ступая только на те папоротники, которым уже суждено завянуть и сгнить. Звук ее шагов похож на легкое касание стекла кончиками пальцев — в нем есть и стук, и шелест, и едва заметное хлюпанье.

Звуки тропического леса — это фон для звуков шагов смерти.

Я понял это на восьмом валике. Москит вылетел из динамика и сел мне на щеку. Я убил его — и услышал стук, шелест и едва заметное хлюпанье.

Сколопендр я не трогал. Они журчали по ламинату, подергиваясь серебристыми тельцами, виляя между пальцами моих ног. Их лапки щекотали мои пятки, а жвалы ловко ловили неповоротливых хрустящих жуков. И смерть скользила по моим ногам, сдирая мои ногти, натирая мне мозоли.

На тринадцатом умер сын сменяющего валики. Был свист копья, истошный вопль, упавшее тело, судороги, взбивающие землю, — и вкрадчивые, неспешные шаги. Он умирал долго, захлебываясь и харкая, — а смерть сидела рядом с ним на корточках, совсем рядом с валиком, и я слышал ее. Слышал ее отсутствие дыхания, слышал ее отсутствие звуков.

Копье так и осталось торчать из динамика, пробив диффузор. Оно было тяжелым, и колонка накренилась, опершись краем на стенку шкафа. Я ждал, что она упадет — и тогда что? Тогда вязкое наваждение, заставляющее меня слушать и слушать, погружаясь в безумие, не дающее уйти, переступить порог, открыть дверь, выпрыгнуть из окна — закончится? — но колонка не упала. А сменяющий валик поставил двадцатый.

*

Секундная тишина закончилась — и заиграл двадцать восьмой валик.

На джунгли опустилась ночь, и звезды скрежетали в темноте, прогрызая путь в плотном полотне туч. Сменяющий валики был уже мертв — это случилось на двадцать седьмом, — и его тело, шелестя, остывало под пологом леса.

Я знал, что сейчас сменило валик вместо него. И я знал, что оно знает, что я его слышу.

Я стоял перед зеркалом в полумраке — ведь свет вредит звукам — совершенно голый, как в день творения. Мне не нужно было видеть себя, чтобы знать, как курчавится жесткая рыжеватая борода, как шелушится обожженная на солнце кожа и бугрятся шрамы от когтей, зубов и жал. Я сжимал в руках копье — из кухонного ножа, изоленты и икеевского карниза для штор «Хугад» получаются недурные копья, два кабана и один ягуар уже могут подтвердить.

От записи осталось пять минут.

Я был готов.

Я знал, что она придет за мной в темноте.

Ведь на самом деле это звук вредит свету.