Иллюстрация Sirin Eles

К зиме я убрал в квартире все зеркала. Настенное из ванной, большое из прихожей, маленькие маникюрные зеркальца мамы. Спрятал их в шкаф в спальне, предварительно завернув в полотенца, бумагу, протертые и пахнущие нафталином покрывала, которые мама все никак не доберется выбросить. Бреюсь я теперь на ощупь. Смыв пену, тщательно ощупываю лицо, ища пропущенные волоски, после чего заново прохожусь бритвой. С тревогой мельком ловлю свои отражения в блестящих поверхностях, в бликах на стекле, на водной глади. Вздрагиваю и отвожу глаза.

В старой квартире, где вырос, я убрал с полок все свои фотографии, бережно расставленные мамой. Я в детском саду, я в школе, я студент и так далее — скромная, но подробная летопись моей жизни. На них я чаще улыбаюсь, совсем не похожий на себя теперешнего. Так бывает, когда смотришь на свои старые фото, десяти-пятнадцатилетней давности. Смотришь и не веришь, что это действительно ты, а не какой-то другой человек, молодой, веселый, наверное, счастливый. А самому тебе кажется, что ты всегда был таким, какой ты сейчас, — молчаливым, угрюмым, нелюдимым, мучимым бессонницей, кошмарами и странными мыслями. Но что-то в этих снимках есть тревожное, отталкивающее. Черты моего лица, неясные, быстрые, как штрихи, впопыхах набросанные нетерпеливым художником, нет-нет да начнут складываться во что-то определенное, чего я так не хочу видеть. Это происходит не сразу, только если присматриваться, подолгу, как к стереокартинкам в детских журналах. Поэтому все фотографии я убрал, от греха подальше. Только не видя себя, я могу хотя бы спокойно заснуть. В темноте проще, в ней ничего не видно.

Его фотографий в доме нет. Их не было никогда, насколько помню, даже когда они еще жили вместе с мамой. Это и ни к чему, я точно помню каждую морщинку и родинку, каждый волосок в брови или большие залысины на лбу. Вечно уставшие глаза, подведенные темными кругами, с красной сеткой тонких сосудов на белках. Не приходится даже напрягать память, я ощущаю его кожей, на себе, будто мне надели маску, приклеив намертво к моему собственному лицу. Настоящему, скрытому, которое я никогда не видел, а не тому, что смотрело на меня из зеркал, которые покоятся теперь в пыльных недрах шкафа.

Сколько себя помню, я никогда не называл его папой, только наедине, в разговорах с ним — и то как жест вежливости, дань некоему этикету. Про себя я всегда величал его отцом. Отец — хорошее слово, если подумать, но в моем представлении оно всегда приобретало что-то древнее и монументальное, громогласное, почти библейское, ветхозаветное. Для мамы всегда был только «он». Даже если напрячь память, на ум не приходит ни одного случая, чтобы она называла его по имени. Избегала она также и слова «папа».

— Так мы с ним и познакомились, — говорила она, рассказывая что-то.

— Он был хорошим человеком, — то ли утверждала она, то ли убеждала в этом меня, а может, и себя саму.

Как-то, когда мне едва перевалило за двадцать и мы смотрели вместе телевизор, сидя на кухне, мама ни с того ни с сего схватила меня за подбородок и повернула к себе. Внимательно всмотрелась в мое лицо, прищурив глаза. Хватка ее была не сильной, но уверенной, не терпящей сопротивления.

— Ты становишься на него похожим, — сказала она.

Такие вещи детям обычно говорят с некоей гордостью, мол, весь в отца. В голосе мамы я почему-то услышал горечь и тревогу.

— А я думала, ты все-таки пойдешь в меня, — закончила она, и в ее тоне при этом слышалось разочарование.

Через несколько лет, уже работая в Минске, я приехал домой на выходные. После дежурного поцелуя и объятий мама замерла, подняв голову и рассматривая меня. От ее взгляда хотелось поежиться.

— Точно, — сказала она, и мое сердце ухнуло куда-то в пустоту в грудной клетке, — очень похож. Просто одно лицо.

Я родился в Новополоцке, промышленном гиганте на севере Беларуси, что вытянулся вдоль левого берега Западной Двины, в восьми километрах от Полоцка. Город окружали бесконечные заводы, комбинаты и промзоны — нефтеперерабатывающий комплекс, химическое производство, змеящиеся кишки теплотрасс, монолиты энергоцентралей. Торчащие на горизонте заводские трубы были таким же неизменным пейзажем моего детства, как советская мозаика на фасадах домов, желтые «Икарусы» и полосатые палатки вещевых рынков под открытым небом. Город был крупным по меркам страны, но мне он всегда казался маленьким, даже миниатюрным. Вытянувшись в одну улицу во всю свою длину, он представлялся как на ладони. Бесконечная Молодежная пролегла через весь город от больничного городка до новостроек на востоке. В одну сторону город ширился и разрастался, в другую наглухо упирался в промышленные кварталы промзоны, в то же время отрезанный от нее трамвайными путями.

В годы моего детства Новополоцк давно уже пережил свои лучшие времена, подъем и расцвет советской эпохи, только изредка напоминая о себе едким запахом заводских выбросов. Приезжие часто морщились и зажимали носы, местные только пожимали плечами. Привыкли, принюхались. Старожилы говорили, что в былые годы, если с утра пойти гулять по улице в белой рубашке, к обеду она становилась серой. Пыль, гарь и копоть оседали на крышах домов, листве деревьев, во дворах и закоулках, незаметно пачкая развешанное на балконах белье, тонкой пленкой липли к окнам.

Мама работала медсестрой в Новополоцкой больнице, пропадая на сменах и дежурствах. Ощущение складывалось, что я видел ее только поздно ночью и по выходным, уставшей и молчаливой. В какой-то момент я уже по одному ее виду начал понимать, в каком мама настроении, как с ней разговаривать и стоит ли трогать вообще или лучше закрыться в своей комнате, напряженно изображая, что делаю уроки. Чем занимался мой отец, я сам толком не знал лет до семи. Отучившись после школы в Витебском педагогическом, где они и познакомились с мамой, которая училась в медицинском, он по распределению приехал в Новополоцк, привезя с собой молодую жену. Через год, в восемьдесят девятом, появился на свет я.

В школе, где он преподавал физику, отец отработал недолго, всего два года, не сошелся в чем-то с принципиальным директором. Тогда, в начале девяностых, он брался было делать бизнес с какими-то давними знакомыми, то с одним, то с другим, но каждый раз на чем-то прогорал, что всегда заканчивалось громкими ссорами на кухне с криками и битьем посуды. Я тогда лежал без сна в темноте своей комнаты, укрывшись одеялом с головой, вздрагивая от каждого громкого звука, не зная сам, чего хотелось мне больше — быстрее заснуть или чтобы родители прекратили ругаться.

Наконец, после нескольких лет безработицы и скитаний, отец, можно сказать, снова вернулся к педагогике — устроился вести театральный кружок в Новополоцком дворце молодежи, который многие по старинке еще называли Домом пионеров. Денег это почти не приносило, эту сторону нашей семьи по-прежнему тащила на себе мама, но потихоньку слава отца в новом качестве приносила плоды. В городе он стал считаться человеком уважаемым, про него писали в местных газетах и даже сняли сюжет на городском телевидении. Воспитанники его кружка занимали призовые места на областных и республиканских творческих конкурсах, а поставленные им любительские спектакли (чаще всего по мотивам народных сказок) время от времени шли на сцене Дворца культуры нефтяников при стабильно полупустом зале, места в котором были заняты родней юных актеров и работягами из трудовых коллективов, кому достались бесплатные профсоюзные билеты. Я старался не пропускать эти представления — все-таки развлечений для ребенка в городе было не так уж и много, — сидя иногда с мамой, но чаще один, на почетном месте в первом ряду. После спектакля отец всегда выходил на сцену, где в окружении труппы кланялся на все лады под жидкие аплодисменты зала. В эти минуты он был счастлив, лучился и сиял, лицо его расплывалось в широкой улыбке. Это мои самые теплые воспоминания о нем.

Несмотря на тотальную нищету девяностых, которая, однако, тогда совсем не казалась таковой, на вечно занятых и уставших родителей, свое детство я не могу назвать плохим. Оно было таким, как и у большинства моих сверстников, — обычным, спокойным, наверное, даже счастливым. Я всегда находил чем себя занять, оставаясь один, и не испытывал дефицита в общении. У меня были школьные приятели, с которыми мы играли, их мне хватало. Вряд ли их можно было назвать настоящими друзьями, большинство из них уходили из моей жизни так же быстро, как в ней и появлялись, спугнутые или отвлеченные чем-то или кем-то посторонним, превращаясь в эхо голосов и скрип шагов в школьных коридорах. Размытые, слившиеся в один силуэты, смутно знакомые, которым быстро киваешь и тут же отводишь глаза, увидев на улице уже во взрослой жизни.

Сколько себя помню, я всегда тяжело сходился с людьми, а расставался с ними проще простого. Возможно, причиной тому было то, что мне всегда было интереснее с самим собой, чем с кем-то, а возможно, роль сыграло заикание, которое преследует меня с тех пор, как я только начал говорить. Даже сейчас, будучи взрослым, я запинаюсь и глотаю слоги, а в детстве было время, когда я не мог сказать ни слова, из-за чего уже тогда понимал, что отличаюсь от остальных. На уроках в школе я отвечал больше письменно, а учителя порой намеренно завышали мне оценки, что не нравилось моим одноклассникам.

Мои проблемы с речью в какой-то степени стали больше ударом для мамы, которая с ранних лет водила меня по логопедам, знахаркам и бабкам-шептуньям. Никто из них толком не помогал, из-за чего мама молчала и тихо злилась, время от времени срываясь на мне.

— Заткнись и скажи нормально! — бывало, кричала она, когда выходила из себя.

Я пугался, волновался сильнее и только больше замыкался в себе. Успокоившись, мама жалела меня и просила прощения.

С отцом было сложнее. Он никогда не кричал на меня, не повышал голос. Вообще редко давал волю эмоциям. Таким я и запомнил его — тихим и каким-то неприметным. Если не видеть, то можно подумать, что его и нет, даже если вы находитесь в одной комнате. Но от одного его взгляда порой хотелось провалиться сквозь землю. Это не зависело от его настроения или моего поведения. В глазах его порой как будто оживали льдинки, что, казалось, всё прятались где-то глубоко внутри его черепа и показывались только в определенные моменты.

Мое самое первое детское воспоминание связано как раз с ним. Помню холодную зиму, а отец вез меня домой на санках через Площадь Строителей. Высокая городская елка горела огнями, которые бледными всполохами плясали на снегу. Я, с ног до головы закутанный в теплое пальтишко и длинный шарф, лепетал что-то на своем детском языке, обращаясь к темной спине мужчины, что молча тянул за собой санки. В какой-то момент он резко остановился и обернулся ко мне. Не помню, что именно я увидел, но в памяти у меня отпечаталось, что я испугался и заплакал. Мама потом рассказывала, что не могла меня успокоить, я до хрипа сорвал голос в тот раз, так сильно плакал. Порой меня мучают кошмары. Я снова возвращаюсь в тот зимний вечер. Высокая фигура оборачивается на мой голос, и я просыпаюсь посреди ночи в холодном поту, не в силах понять, кто я, сколько мне лет и где я нахожусь. Каждый раз я просыпаюсь за миг до того, как увидеть его лицо.

В десять лет я отважился поучаствовать в конкурсе самодеятельности, который каждый год проводился в нашей школе. Обычно это проходило в самом конце зимы. На двадцать третье февраля был конкурс патриотической песни, где каждый класс по десятому разу заунывно выводил хором «Катюшу», «Алешу» и «Десятый наш десантный батальон», на восьмое марта проводился праздничный концерт, на котором торжественно поздравляли учителей, преимущественно женщин, а самые голосистые дети пели слащавые песенки про мам и бабушек. Вот между двумя этими датами обычно проходил конкурс самодеятельности. Выступающие показывали кто во что горазд: пели, танцевали, читали стихи или демонстрировали фокусы.

Для конкурса я сам сочинил трогательное стихотворение про дедушку. Мой дедушка, мамин отец, ветеран войны и уважаемый в городе человек, прослезился, когда прочел наивные детские строчки, выведенные старательной рукой в яркой открытке на его семьдесят пятый день рождения. Это, наверное, и стало толчком, я загорелся идеей, о которой тут же рассказал родителям. Мама отнеслась к этому с долей скепсиса, а вот отец поддержал меня полностью. Он, как опытный театральный постановщик, взялся делать из меня артиста. После школы мы с ним часами зубрили скороговорки и речевые упражнения, ставили дыхание и разучивали стишки про греку и дом, который построил Джек. В итоге, спустя неделю занятий, строчки моего стихотворения отскакивали у меня от зубов, как из пулемета, без единой запинки. Даже мама была удивлена. Отец же просто сиял от счастья, никогда я не видел его таким довольным ни до, ни после, даже после тех любительских спектаклей, когда он выходил на сцену в конце. Та неделя была действительно хорошей, мы с ним были настоящими отцом и сыном, как и все.

В день конкурса я был полон решимости произвести фурор. Вход в школьный актовый зал для артистов, к которым был причислен и я, вел через заднюю дверь из кабинета музыки на втором этаже. После уроков там толпились участники конкурса. Делали последние приготовления, переодевались, по последнему разу повторяли строчки песен и стихов. Я стоял отдельно ото всех, серьезный, как никогда, в белой выглаженной рубашке с черным галстуком, который мама нашла очаровательным. Молчал, проговаривая в уме строки стихотворения и сжимая кулаки, будто собирался не идти на сцену, а броситься в драку. В кабинет вошла учительница музыки и хлопнула в ладоши, привлекая внимание. Конкурс начался.

Передо мной выступали две девочки в разноцветных платьях, что подготовили бодрый танцевальный номер под песню «Mamma Maria» группы «Ricchi e Povery». Стоя за кулисами и глядя, как развеваются их яркие юбки, я был абсолютно спокоен. Когда отгремели ностальгические итальянские мотивы и маленькие танцовщицы под гром аплодисментов прошмыгнули мимо меня за кулисы, я, глубоко вдохнув, вышел на сцену. Не спеша, как учил отец, чувствуя себя полноправным хозяином ситуации. Актовый зал был набит битком. Пятница, вечер, поглазеть на концерт и поддержать своих собрались мамы и папы, дедушки, бабушки, сестры, братья, дяди и тети. Все смотрели на меня, ожидая чего-то. А я специально чуть медлил, растягивая момент, прощупывая публику глазами. И тут взгляд мой уперся в его лицо. Мама прийти не смогла, дежурила во вторую смену, а отец сидел в третьем ряду, сложив руки на груди и пристально глядя на меня. Его лицо выделялось среди остальных. Не знаю, чем именно. Бледностью? Ледяным спокойствием? До сих пор я так и не ответил на этот вопрос. Оно как будто плыло над всеми другими, как павший лист по воде, как птичий помет, присохший со обратной стороны окна. Загораживало собой пространство неясным параллаксом.

От этого вида у меня перехватило дыхание. Я подошел ближе к микрофону на стойке, чувствуя, что волнуюсь. Открыв рот, я не мог выдавить из себя ни звука. Слова как будто застряли в горле, копошились там ожившими тараканами. Я тут же забыл все речевые уловки и правила дыхания, стоял и пыжился сказать хоть что-то. Строчки стихотворения перепутались в голове, перемешались между собой. Я только шипел и кряхтел, брызгая слюной от напряжения и зажмурив глаза в нервном тике так, что заболело лицо. Микрофон и хрипящие динамики по краям сцены стократно усиливали издаваемые мной звуки. Звуки позора и бессилия.

Так я стоял с минуту, которая показалась мне вечностью, не произнеся ни слова, только дергаясь и запинаясь. Зрители в зале начали покашливать, неловко ерзать в креслах, бросать друг другу косые взгляды. Одна женщина в первом ряду наклонилась к соседке и шепнула что-то ей на ухо. Обе они сердобольно закивали. Никто из зрителей не смотрел на меня, то ли стыдясь, то ли стесняясь. Так прохожие не смотрят на калек в подземных переходах, что просят милостыню с протянутой рукой. Проходят мимо, отводя глаза. Смотрел только отец, я чувствовал на себе его взгляд раскаленным утюгом, ледышкой, кончиком иглы, что медленно протыкает кожу. Лицо его как будто жило отдельно от тела, шаманской маской скрывая то, что таилось под ним. Я уже начинал паниковать, меня прошиб холодный пот, очаровательный мамин галстук давил петлей. Так и не произнеся ни слова, я развернулся и побежал прочь за кулисы, чувствуя, как к горлу подкатывают то ли слезы, то ли тошнота. Не услышал даже, почувствовал спиной, как целый зал облегченно выдохнул. Кто-то даже хлопнул несколько раз в ладоши, засмеялся ребенок.

Потом я долго сидел в опустевшем кабинете музыки. Горько плакал, размазывая по лицу слезы и даже не замечая в руке мятого листка со злосчастным стихотворением. Ушел я, только когда совсем стемнело, а по школьным коридорам зашаркали швабрами вездесущие уборщицы. Я шел, опустив голову, боясь встретиться с кем-то взглядом. Конкурс давно закончился, награды и призы вручены, а актовый зал стоял закрытым. Отец не искал меня, он терпеливо ждал на школьном крыльце. Стояли последние дни февраля, и с неба сыпал легкий пушистый снег. Бледно-желтый свет уличного фонаря освещал отцовскую фигуру только до плеч — длинные ноги в джинсах и поношенную дутую куртку. Лицо его почему-то скрывалось в тени. Перед ним только тусклым светлячком порхал огонек сигареты. Странно, я никогда до этого не видел его курящим, даже не подозревал, что он курит.

Не обмолвившись ни словом, мы молча пошли домой.

— Маме скажем, что ты отлично выступил, — бросил он, не поворачиваясь.

Той ночью мне снился полный зал людей с одинаковыми лицами. Человекоподобные маски наползали одна на одну, сливаясь воедино. Я стоял, замерев от ужаса, не в силах что-то сказать.

Девяносто девятый год запомнился, став во многом поворотным. Помимо моего неудачного участия в конкурсе талантов, он отметился тем, что родители развелись. Случилось это быстро, тихо и просто, как будто не став неожиданностью ни для них, ни даже для меня. Видимо, все мы понимали, что к этому идет. Не обсуждалось и то, что я буду жить с мамой, это казалось очевидным. Новополоцкая квартира осталась нам, а отец съехал в однушку в Черноозерске, оставшуюся в наследство от какого-то дальнего, давно умершего родственника. В той квартире я был только один раз, но отец наведывался туда часто, нередко оставаясь ночевать, когда задерживался допоздна. Делал в ней ремонт и приводил в порядок, собираясь со временем ее сдавать. Однако даже я понимал, что планы его звучат странно: мало кто захочет снимать жилье в Черноозерске.

Черноозерск — маленький городок через реку от Новополоцка, на противоположном берегу Двины. Еще в восьмидесятых, из-за оттока населения, закрытия местных предприятий и воинской части, он начал пустеть, превращаясь в город-призрак. Целые кварталы ветшали, зарастая мусором и бурьяном, когда их жители перебирались в более благополучные Полоцк и Новополоцк. С этими двумя городами Черноозерск связывали только мосты через Двину в нескольких километрах, автобусы ходили редко и нерегулярно, будто местные власти нарочно отрезали его от себя, намереваясь вычеркнуть нелюбимого брата из своего круга. С ранней весны и до первых заморозков действовал еще пешеходный понтонный мост, по которому можно было добраться из Старого Города Черноозерска, где сохранилась историческая застройка, в район новополоцкого больничного городка. Зимой, когда Двину сковывал лед, самые отчаянные переходили реку пешком, нередко проваливаясь в полыньи и разломы, после чего их тела находили только весной, прибитыми к прибрежным кустам.

Моя жизнь после развода родителей мало чем отличалась от того, что было до. Мама все так же пропадала днями на работе, а я был предоставлен сам себе. Место отца как будто тоже осталось таким же. Он продолжал работать в Доме пионеров, исправно платил алименты и время от времени появлялся у нас дома. Чаще всего они с мамой молча пили чай на кухне, пока я занимался чем-то в своей комнате.

Развелись они весной, лето прошло в жаре и безделье, а осенью мама записала меня в класс коррекции. Даже сейчас не понимаю зачем, наверное, просто ей не нравилось, что я большую часть времени провожу один. Учился я хорошо, не был ни отстающим, ни умственно отсталым, а такое мрачное название у этой учебной группы было из-за того, что там собирались ребята вроде меня, с заиканием или проблемами в общении. Каждый день после уроков я садился на автобус и ехал на другой конец города, где на базе одиннадцатой городской школы и действовал класс коррекции. В группе было с десяток ребят — пять-шесть заик, два мальчика с синдромом Дауна, девочка с ДЦП, ходившая на костылях, и Ася, с которой мы сидели за одним столом. Ася заикалась сильнее всех, из-за чего толком не говорила, а только кивала, если соглашалась с чем-то, или отрицательно качала головой. А еще смотрела на меня большими зелеными глазами, обрамленными россыпью веснушек. Именно большие Асины глаза стали моим первым в жизни переживанием, связанным с женщинами.

В классе коррекции никто толком не понимал, что там делать и чем заниматься. Не понимали этого, скорее всего, и сами педагоги, которые только время от времени проводили с нами логопедические занятия. Все остальное время лично я делал уроки на завтра, после чего играл в настольные игры с другими детьми или в шахматы с Васей, который стал там моим вторым лучшим другом после Аси. Я еще шутил, называя их братом и сестрой, на что Вася смеялся, а Ася только краснела и качала головой.

Когда занятия в школе заканчивались, а на улице темнело, большую часть ребят из класса коррекции забирали родители, оставшиеся расходились сами. Я входил в последнюю группу, потому что мама дежурила в больнице допоздна, а отец уже жил в другом городе, пусть и соседнем. И я даже был этому рад, потому что каждый вечер шел домой в компании Аси и Васи. Мама давала мне деньги на обратный билет на автобус, но я предпочитал возвращаться пешком. Сэкономленное потом складывал в коробку, после чего покупал комиксы или книги по «Секретным материалам».

Вася отделялся от нас первым, он жил совсем рядом, за кинотеатром «Минск», а мы с Асей шли дальше. Каждый вечер я провожал ее до самого дома, ныряя в арку подворотни возле библиотеки имени Якуба Коласа, где центральную Молодежную пересекала улица Калинина, ведущая к мосту через Двину и дальше, к Полоцку направо и Черноозерску налево. Большую часть дороги домой я говорил о чем-то, сильно заикаясь, Ася внимательно слушала, изредка кивая и округляя глаза, когда я рассказывал что-то удивительное или страшное: как убегал от школьного хулигана или какого монстра видел в недавно посмотренном ужастике. Когда я рассказывал анекдоты, Ася тихо смеялась, почему-то прикрывая рот ладошкой. Именно эти прогулки и мои монологи теперь кажутся мне одними из самых теплых и радостных воспоминаний о детстве.

Сразу для трех городов, а может, и для всей страны, девяносто девятый запомнился другими событиями, куда более мрачными и страшными. Все девяностые в Черноозерске пышным цветом расцветала секта, члены которой именно тогда, осенью десятого года моей жизни, убили в подвале заброшенного универмага детей, некоторые своих собственных. Фотографии жертв потом долго не сходили со страниц городских газет, Новополоцк стонал от ужаса, оплакивая убитых. Детей не отпускали на улицу одних, а моя мама всерьез задумалась над тем, чтобы закончить мои походы в класс коррекции — тогда бы я после школы сразу шел домой. Я неумело противостоял ей, мне не хотелось терять новых, недавно приобретенных друзей, особенно Асю. На помощь мне пришел отец, он вызвался встречать меня каждый вечер и провожать до дома. Дела в его театральном кружке шли неважно, на фоне последних событий занятий и учеников почти не было, а сам он кое-как перебивался репетиторством по физике и математике, тем не менее продолжая регулярно платить алименты. Свободного времени у отца, с его собственных слов, было полно. Мама, выслушав наши доводы, скрепя сердце согласилась.

Так прошла большая часть той мрачной осени и начало зимы. Каждый вечер после класса коррекции я шел с Асей вдоль Молодежной до ее дома, после чего отец встречал меня на перекрестке с улицей Калинина, возле входа в ресторан «Белый остров». Мы шли домой вместе, через Площадь Строителей, мимо гостиницы «Беларусь». Иногда он прощался со мной и уходил сразу, иногда ждал, пока придет с работы мама, и мы втроем пили чай. Отец всегда стоял на одном и том же месте, ни ближе, ни дальше. То ли деликатно ждал, пока я провожу домой подругу, то ли просто был уверен, что со мной ничего не случится.

Вечером шестнадцатого декабря его не было. День выдался снежным, огромные белые хлопья валили стеной с самого утра, а к сумеркам на городских улицах собрались уже приличные сугробы. Дворники не справлялись, прохожие шли медленно, утопая в снегу по щиколотку, машины двигались еле-еле, перемалывая колесами грязно-слякотную кашу. Я постоял немного, глядя по сторонам, стряхивая снег с плеч и шапки, после чего решил идти дальше. Наверное, отец почему-то опоздал, мало ли. Он всегда ходил меня встречать через понтон от больничного городка, так что если идти дальше в сторону дома, то рано или поздно мы встретимся. Рассудив так, я побрел в снежной кутерьме. Загорелись уличные фонари, в свете которых падающие хлопья казались бесцветными.

Я шел, внимательно вглядываясь в лица идущих мне навстречу прохожих, толком их не видя. Плотно надвинув шапки и капюшоны, подняв воротники, все они были одинаковыми, проходили мимо, не обращая на меня внимания. Я миновал перекресток, прошел мимо магазина «Пралеска», ЗАГСа на углу Юбилейной улицы. Впереди уже виднелись площадь с гостиницей, а отца все не было. Темнело быстро, черные фигуры пролетали навстречу, в них не было ни одной знакомой черты, ни лиц, ни голосов, только неясные силуэты. Шел я медленно, часто останавливался, будто ждал чего-то или кого-то. Наш дом стоял к центральной улице торцом, и когда я дошел до асфальтовой дорожки, ведущей в родной двор, то с минуту потоптался на месте, не зная, что делать дальше. Как назло, в тот день я забыл ключи от квартиры и не мог попасть домой, вся надежда была только на отца, но он почему-то не пришел. Обида жгла изнутри, а на глаза наворачивались слезы.

Наконец, собравшись с духом, я пошел дальше. Мимо дома, в сторону больницы, все еще надеясь, что отец просто опоздал, задержался где-то и теперь бежит мне навстречу. Сейчас мы встретимся, и все станет хорошо, будет теплая квартира, ярко освещенная кухня и чай с сушками. Совсем скоро в школе начнутся каникулы, а там не за горами и Новый год с елкой и подарками. Так, успокаивая себя, я шел дальше, стараясь думать о чем-то хорошем. Непогода усиливалась, поднялся ветер, и теперь снег летел мне в лицо. Снежинки казались твердыми, кололи и царапали щеки. Липли к ресницам и таяли, растекаясь по лицу стылыми слезами.

После перекрестка на Ктаторова улица сужалась, двухэтажные дома вдоль дороги прижимались к земле, будто боясь чего-то. Даже большинство окон оставались темными. На тротуаре едва могли разминуться двое прохожих, но было пусто, ни души. Обернувшись, я посмотрел назад — безмолвной громадой стоял кинотеатр «Космос», где я время от времени смотрел мультики. Впереди была только темнота и снег, даже фонари не справлялись, огни висели в небе бледно-желтыми пятнами на невидимых стойках. Я упорно шел дальше, уже потеряв всякую надежду. Почему-то я был уверен, что отца не увижу.

Я прошел мимо первой школы, аптеки «Ромашка», магазина «Спутник», вышел к ограде больничного городка, решетка которой была украшена примитивными вензелями со змеями — извиваясь, они лакали что-то из бокалов на длинных ножках. Среди разлапистых елей на территории виднелись больничные корпуса с горящими окнами. Казалось, что снег отрезает от меня сам свет, оставляя одного. Людей видно не было, но тут у меня возникло странное ощущение, что за мной кто-то наблюдает. За каждым углом, кустом, деревом мне виделся темный силуэт, чьи-то горящие глаза, которые тут же исчезали, стоило только приглядеться.

Была мысль зайти в больницу, найти маму и все ей рассказать. Но я не знал, где и как ее искать, понятия не имел даже, в каком отделении она дежурила в тот день. К тому же с моим заиканием и от волнения я вряд ли смог бы быстро и доходчиво объяснить, кого именно я тут ищу. Поэтому я прошел мимо. Вздрагивая от каждого шороха, порыва ветра и скрипа ветки над головой, я брел дальше, мимо профилактория, по темной аллее к берегу Двины, где стоял понтонный мост через реку. Фонарь тут светил только один, а снега насыпало уже почти по колено. Я упорно шел вперед, обливаясь потом, пока не вышел к реке. Покрытие моста, толсто присыпанное снегом, уходило в темноту, где сквозь метель едва проглядывались редкие огни Черноозерска. Темная река проплывала мимо, хрустя о понтоны ледяной крошкой. Снег тут был чистым и нетронутым, никто не ходил здесь уже долгое время. Я стоял, до боли напрягая глаза. Впереди никого, совсем. Я пошел обратно, по аллее, мимо больницы, школы, кинотеатра и дома. Снова дошел до площади, где уже зажглась разноцветными огнями городская елка. Постоял немного, глядя на нее.

Мама нашла меня в подъезде, когда вернулась с работы. Кодовых замков еще не было, и я сидел на ступенях возле нашей квартиры, клюя носом. Первоначальный испуг и удивление прошли быстро, и она первым делом отругала меня за забытый ключ. Потом потянулась к телефону, собираясь отчитать отца. Злость и раздражение кипели в ней, рот сжался в узкую щелку. Я по опыту знал, что сейчас к маме лучше не подходить, поэтому тут же ретировался в свою комнату. Слышал, как мама раз за разом набирает отцовский номер, но ответа все не было. Она с силой швырнула трубку на место и тихо выругалась. Подобрела мама быстро, как обычно. После ужина даже пожалела меня, слушая мой сбивчивый рассказ о вечерних путешествиях по городу. Наконец, посмотрев вместе новую серию «Секретных материалов», мы легли спать.

Отец не появился и на следующий день, а мама все никак не могла до него дозвониться. В Доме пионеров ей сказали, что на работе его не было. Обзвонив дома некоторых учеников, которых он подтягивал как репетитор, она снова слышала одно и то же. Не появлялся, не звонил, не видели. Когда наступили выходные, мама, уже не на шутку волнуясь, поехала в Черноозерск. Вернулась она к вечеру, сказав мне, что дома его тоже нет. После выходных и звонков во все морги и больницы, как в анекдоте, в понедельник она пошла в милицию с заявлением о пропаже. Через несколько дней милиция появилась на пороге уже нашей квартиры. Высокий красивый следователь долго говорил о чем-то с мамой за закрытой дверью кухни, после чего она стала еще более нервной и перепуганной, чем была.

— Когда ты видел его в последний раз… — спросила она меня, усадив на диван, когда следователь ушел; говорила мама медленно, тщательно подбирая слова, — ты не заметил ничего, — она на секунду замолчала, — ну… странного? Необычного?

Я попытался ответить, но не смог пересилить запинку, поэтому только покачал головой. Мама кивнула и до вечера не разговаривала со мной, как будто даже вообще меня не замечала. Только ходила по квартире, словно не находя места. Несколько раз капала себе валерьянку в стакан и выходила покурить на засыпанный снегом балкон. Это шокировало меня больше всего. Сигареты настолько не вязались с привычным маминым образом, что я решил, что лучше ее не трогать. Тихо сидел в своей комнате и думал.

Вечером пятнадцатого декабря, за день до исчезновения, отец был странно весел и разговорчив, когда провожал меня домой. Он то и дело останавливался, встречая по дороге кого-то из знакомых, подолгу разговаривал с ними, шутил и травил анекдоты. Ни с того ни с сего хватал меня под мышки и начинал кружить на месте. Придя домой, он отвел меня на кухню, усадил на табуретку, а сам опустился на колени. Его лицо было так близко к моему, что я невольно попятился.

— А давай, — сказал он с улыбкой заговорщическим полушепотом, — ты как-нибудь приедешь ко мне в гости? Я покажу тебе много интересного. А у мамы мы отпросимся, она разрешит. Хорошо?

Не зная, что сказать, я только промямлил, заикаясь и тряся головой:

— Х… ххх… хо… хоррр… ошшшо.

Отец улыбнулся еще шире и потрепал меня по волосам. Маме я об этом не рассказал.

Потом я узнал, что милиция пришла в отцовскую квартиру по маминому заявлению. Как оказалось, время от времени, уходя, он оставлял ключ соседке, старой полуслепой бабке. Открыв дверь, участковый обнаружил стены, обклеенные газетными вырезками со статьями о секте, совершившей массовое убийство. Нашли брошюры и листовки, фотографии членов секты, блокноты, исписанные бессмысленными фразами и предложениями (потом их отдали на расшифровку).

Самой странной находкой была целая стопка полароидных снимков, почти одинаковых. На них отец, стоя перед зеркалом в ванной, фотографировал сам себя. Как на документы — серьезный взгляд направлен прямо, лицо гладко выбрито, рубашка застегнута на все пуговицы. Каждая карточка была пронумерована и подписана своей датой, зачем-то они лежали в определенном порядке, а многие были разложены в отдельный фотоальбом. Целый альбом одинаковых отцовских лиц, как будто он проводил некий только ему понятный эксперимент — то ли отслеживал изменения в собственной внешности, то ли наоборот, пытался убедиться, что их нет. Самого фотоаппарата так и не нашли, мы с мамой даже не знали, что у отца был «Полароид». Перерыв шкафы, милиция обнаружила груды детской одежды и скруток чертежных листов, на которых отец простым карандашом рисовал планеты, звезды и созвездия. Каждый рисунок также был пронумерован, и вместе они, по смутным догадкам следствия, должны были складываться в общую картину.

«Черноозерская резня» все еще была на слуху (и будет несколько следующих лет), город стоял на ушах. Следователи цеплялись за любую мелочь, приходя к нам едва ли не каждый день. Но мама честно признавалась, что ничего не знала ни про газеты с листовками и брошюрами, ни про фотографии, ни про рисунки с записями, ни тем более про детские вещи. И, конечно же, понятия не имела, куда пропал ее бывший муж. После разговоров с милицией мама становилась нервной и злой, снова выкуривая по пачке в день. Попытки следователей поговорить со мной не приводили ни к чему, я только волновался и потел, не в силах выдавить из себя ни слова.

В конце концов квартиру опечатали, а отца объявили пропавшим без вести. До самой весны его фотографии висели на городских столбах и автобусных остановках с надписью: «Пропал человек». Возвращаясь каждый день из класса коррекции, я видел их, словно отец продолжал незримо провожать меня домой. Ночами мне снились кошмары, что фотографии на столбах двигаются, отец моргает или улыбается мне. Иногда во сне я открывал фотоальбом, после чего он превращался в человеческую маску, которая опадала в моих руках, стекая по пальцам и запястьям полужидким силиконом. Я просыпался и кричал, все еще чувствуя прикосновение холодной кожи отцовского лица. Мама приходила ко мне в комнату, садилась на край кровати и гладила по голове, пока я снова не засыпал.

Никто никогда открыто не обвинял отца ни в чем. Ни его, ни нас с мамой. Но я видел, как на нее косо смотрят люди в очередях в магазине, как отводят взгляды знакомые на улицах, делая вид, что не узнали или не заметили. Фотографию отца убрали с доски почета в Доме пионеров, а театральный кружок распустили, как будто даже забыв о самом факте его существования. Я был забитым маленьким заикой, но никак не дураком. В школе меня, бывало, дразнили сектантом или маньяком. Поначалу я отмалчивался, но однажды устроил драку, запустив в обидчика стулом, после чего маму вызвали к директору. Я ждал ее в коридоре под дверью учительской, волнуясь и переминаясь с ноги на ногу в ожидании нагоняя. Мама вылетела от директора красная и взвинченная, громко хлопнула дверью и без слов потащила меня за руку прочь. Только дома она дала волю чувствам, неожиданно прижав меня к себе.

— Молодец, — сказала она, — горжусь тобой. Никогда не давай себя в обиду.

Лишившись отцовских алиментов, она время от времени устраивалась сиделкой к одиноким старикам, часто ночуя вне дома. Спать я ложился, включив ночник, как малыш, и долго смотрел, как плывут по стенам маленькие искусственные звездочки. Но все прошло — забыли секту и убитых детей, забыли отца, забыли про нас с мамой. Сообщения о пропавшем человеке выцвели, смылись дождями и улетели с ветром, заклеились объявлениями об аренде квартир и продаже автомобилей.

Класс коррекции закрыли, когда я учился в шестом классе. Связь с Васей мы потеряли почти сразу, потом только кивали друг другу, когда случайно встречались где-то в городе. Зато с Асей мы оставались лучшими друзьями до самых старших классов. Учились мы в разных школах, но часто виделись после уроков и на каникулах, чаще всего пропадая в городском парке, катаясь там на каруселях или бегая по длинным зеленым аллеям. От заикания мы оба так и не избавились, но с возрастом оно немного отступило, теперь мы могли хотя бы вести осмысленный диалог.

На день города в две тысячи пятом я набрался смелости и коснулся ртом Асиных губ. Мой первый поцелуй был со вкусом сладкой ваты и хот-догов с острым соусом. В том же году в конце лета мы целовались, сидя на ржавых трибунах мотобольного поля. Там я впервые потрогал ее грудь через тонкую майку и запустил руку Асе в шорты. Меня поразило, что волосы там жесткие и колючие. В июне седьмого мы оба сбежали с наших выпускных и долго гуляли по городу, взявшись за руки. Прохожие улыбались, глядя на нас. Ася была в красном платье с глубоким вырезом и с синими лентами в черной косе, я щеголял в новеньком, только для выпускного купленном костюме. Когда стемнело, я купил в ночном магазине бутылку красного вина. Продавщица долго вертела в руках мой паспорт, щурила глаза и сверялась с календарем, пока не убедилась, что мне действительно есть восемнадцать.

Мы пошли в лес за новым корпусом университета, отсеченным от остального города трамвайными путями и скоростной трассой. Там я расстелил на земле пиджак. Мы сели рядом и пили вино прямо из горла, передавая друг другу бутылку. Ася запьянела быстро, клала мне голову на плечо и мурлыкала что-то себе под нос. Потом она подобралась, стянула с себя белые кружевные трусики, сунула мне в руку.

— Подержи, — сказала она, засмеявшись, — потом отдашь.

Ткань была теплой, казалась почти живой. Ловким движением Ася отбросила с плеч бретельки платья, красная ткань поползла вниз, под ней не было ничего. Ася легла на спину и потянула меня к себе. Я долго не мог сосредоточиться, то ли от волнения, то ли от выпитого вина, то ли от чего-то еще. Лежал сверху, возясь с брюками, пыхтя и елозя, заглядывал в ее большие зеленые глаза, видя в них отражение собственного лица. От этого я почему-то нервничал еще больше и никак не мог начать.

— Ничего, — шептала она, совсем не заикаясь, успокаивающе гладила меня по спине, — расслабься, не волнуйся. Только не спеши, а то мне больно будет…

Я старался не спешить. Когда все случилось, я сполз, перевернулся на спину, слыша только звон в ушах и шелест ветра в высоких соснах над нами. Ночная прохлада приятно касалась голых участков кожи. Ася села, посмотрела на меня. Ночь была лунной, я видел подругу детства как при свете фонаря.

— В… вот и в… вс… все, — выдавила она, прикрывая грудь.

Я поднялся на локте.

— Что все?

Она подняла лицо к небу, я заметил, как дрогнул уголок ее рта.

— Д… де… детство з… заккк… кончилось.

Я проводил Асю домой, а сам еще долго гулял по опустевшим улицам, залитым светом фонарей. Домой вернулся только под утро, когда уже рассвело. Мама не спала, ждала меня на кухне. Когда увидела, грустно улыбнулась и смахнула что-то рукой со щеки. Кивнула, как будто все поняла.

С Асей потом мы виделись пару раз. Она уехала учиться в Минск, я остался в Новополоцке, поступив в местный университет. Летом две тысячи одиннадцатого, на четвертом курсе, она приехала в гости. Мы сняли квартиру и целые выходные не вылезали из постели. Трахались до изнеможения, словно хотели запомнить друг друга снаружи и внутри. Тогда же она сказала, что выходит замуж и уезжает в Москву. Через два года она родила сына, а еще через три развелась. Бывший муж оставил ей квартиру в Марьиной Роще, куда она время от времени из вежливости приглашает меня в гости. Я так же из вежливости обещаю приехать. Теперь наше общение сводится к поздравлениям с Новым годом и днями рождения в мессенджерах и соцсетях. Если не забываем.

После своего исчезновения отец отпечатался в моей памяти смутными воспоминаниями, стертым дагерротипом, обрывками сна, которые тут же исчезают, стоит только проснуться. Мамина фигура прочно вытеснила для меня второго родителя. Когда люди спрашивали, я отвечал, что отец или умер, или ушел от нас, когда я был маленьким. Обычно этого хватало, и вопросов больше не задавали.

На третьем курсе я сильно напился на вечеринке по случаю Дня студента и закрылся в туалете ночного клуба. Шатаясь, вцепился руками в края умывальника, борясь с тошнотой и чувствуя, как танцует пол под ногами. Громкая пульсирующая музыка рвалась сквозь стены, накатывая волнами, отчего меня мутило еще сильнее. Я вглядывался в зеркало на стене, пытаясь сфокусировать взгляд. Мое лицо в отражении плыло, теряло резкость и очертания, стекало, как расплавленный воск. От этого зрелища меня вырвало. Все съеденное и выпитое покидало организм стремительно и болезненно. Выплюнув последний желчный сгусток, я закричал, когда разлепил слезящиеся глаза. Расплескавшаяся в умывальнике рвота складывалась в человеческое лицо. В ней явно виднелись открытые глаза, две дырки носа, раззявленная ротовая щель. По массе прошла рябь, она набирала плотность, как на пущенной задом наперед записи, запечатлевшей процесс разложения. Через секунду в раковине лежала человеческая маска, почти неотличимая от изображения на фотографиях, расклеенных когда-то на городских столбах.

Я поднял глаза к зеркалу: на месте моего лица чернел провал, темноту которого расчертили и раскрасили бледные точки звезд, млечные спирали галактик и туманностей. Все это находилось в глубине меня, далеко-далеко, на многие световые годы. Я словно был порталом, дверью в другое измерение, где жернова созвездий кричали детскими голосами, а планеты шептались друг с другом на мертвых языках. Я смотрел сам на себя, падая в бездонные глубины космоса, смотрел не глазами, которых все равно не было. Смотрел всем своим естеством, неожиданно пришедшим осознанием того, кто я есть на самом деле. Не было ни страха, ни даже удивления. Только облегчение, словно я нашел давно потерянную вещь.

Я вернулся в грохочущий танцевальный зал, набитый потными пьяными людьми. Шел сквозь душную толкотню, глядя на окружающих своими новыми обострившимися органами чувств. Я не слышал громкой музыки, она была ничем по сравнению с тем, что я видел и слышал только что. Я чувствовал себя математиком, гениальным ученым, десятилетиями бившимся над доказательством теоремы и наконец добравшимся до решения. Я был собой, я был каждым человеком вокруг, я был каждым кирпичом в стене здания, каждой пылинкой, летающей над потолком, каждой частицей и каждым атомом. Я знал чувства и желания окружающих, их мелочность, страх, похоть, жадность и глупость. Я был своим отцом.

Наваждение исчезло, когда я вышел на улицу. На свежем воздухе тошнота накатила с новой силой. Я схватился за стенку, чтобы не упасть, сполз по ней, усевшись прямо на холодную ступеньку крыльца перед клубом. Стоял холодный дождливый ноябрь, и я чувствовал, как промокают на заднице мои джинсы. Я без остановки трогал собственное лицо. Глаза, нос, губы, лоб, щеки — все было на месте. Я выругался и сплюнул, слюна тонкой ниткой повисла на подбородке.

На старших курсах я устроился подрабатывать ночным сторожем на складе стройматериалов в деревне Коптево, что через реку от Новополоцка, прямо напротив моста на улице Калинина. Кольцевая дорога там разгружала пассажиропоток, отправляя кого-то на восток в сторону Полоцка и Витебска, кого-то — на запад, к Черноозерску и дальше, до самой латвийской границы. Работа была непыльной. График два через два, подсобная комната с пультом видеонаблюдения и связка ключей на особой ответственности. Время от времени я отвечал на звонки, расписывался в накладных и открывал склады для принятия или отгрузки материалов. Все остальное время я читал книжки, смотрел кино на принесенном с собой ноутбуке, доводил на нем же до ума курсовые или дремал на раскладушке в подсобке. Главным требованием при приеме было, чтобы я оставался трезвым. С этим проблем не было. Платили за такую работу вполне прилично для бедного студента. Отличное подспорье к нищей стипендии, на которое я мог сводить куда-то легких на подъем однокурсниц.

Случай в туалете ночного клуба я постепенно списал на выпитое. Мало ли что покажется на пьяную голову. Но тревога осталась, временами ворочалась в темноте, когда я пытался заснуть. Возвращала меня к ощущению легкости, падения и пустоты. Всезнания и вседозволенности. Однажды, отправляясь на ночную работу, я незаметно от мамы взял с полки ключи от старой отцовской квартиры в Черноозерске. Срочных дел в ту смену не предвиделось, и всю ночь я был полностью предоставлен сам себе. Когда стемнело и все на территории складов разошлись, я закрыл ворота и, сев на автобус до Черноозерска, отправился в путь.

В квартире я и при отце почти не бывал, а после него старался забыть дорогу туда. Мама по старой традиции поначалу планировала сделать там ремонт, а потом сдавать в аренду, но денег вечно не хватало, и работы были отложены на неопределенный срок. Низкий двухэтажный дом встретил меня тишиной и раззявленной пастью темного подъезда. Замок оглушительно щелкнул, впуская меня в тесную прихожую, пропахшую пылью и штукатуркой. Я пощелкал выключателем на стене — темно. Достал из кармана фонарик, специально прихваченный со склада по такому случаю. У стен стояли банки с высохшей краской, ведра и тазы со старой, закаменевшей шпатлевкой. Неаккуратной поленницей лежали пропыленные трубки старых обоев.

Протиснувшись в гостиную, я остолбенел, не веря глазам. На маленьком журнальном столике возвышались стопки блокнотов и записных книжек. Я сразу понял, что в них, но не мог в это поверить. Это все много лет должно было храниться в архивах следствия. Старые отцовские записи, неясные и странные, тут же у края примостился пухлый фотоальбом. Зажав фонарик под мышкой, я взял в руки верхнюю книжку, пролистал, пробежался глазами. Формулы и фразы, больше похожие на заклинания, казались смутно знакомыми. Как логарифмы и интегралы со школьных уроков математики, стоит только вникнуть — и сразу вспомнишь.

Открыл альбом. На меня тут же уставились десятки одинаковых отцовских лиц. Он смотрел холодно и сурово, как тогда в актовом зале, но где-то в глубине глаз я прочел странную теплоту, будто он был рад меня видеть. Я отступил на шаг, не понимая, что происходит. Кто-то принес сюда все эти вещи, будто знал, что рано или поздно я приду.

Луч фонаря пополз по стенам. Газетные вырезки, свидетельства о делах давно сгинувшей секты, кричащие заголовки о зверском убийстве детей, протоколы судов над бывшими членами. Тут же кто-то прилепил помятую листовку с фотографией отца и надписью: «Пропал человек». В продавленном кресле в углу комнаты были разложены детские вещи. Дутый комбинезон и маленькая болоньевая курточка с капюшоном, раскинула в стороны пустые рукава. Словно оболочка ребенка, из которого высосали жизнь.

На стене у меня за спиной что-то зашевелилось, зашуршало расклеенными газетами. Я резко обернулся и посветил фонарем. Там скукожилось странное плоское существо, при виде которого у меня потемнело в глазах. К стене прилипла полупрозрачная студенистая масса, формы которой напоминали черты человеческого лица. В свете фонарика оно сморщилось и стекло вниз, помогая себе хоботками и тонкими щупальцами, похожими на паучьи лапки или ложноножки амеб. Тварь растеклась по полу у стены и вмиг просочилась под пол в узкие щели между досками. Я почти бегом бросился прочь. Хлопнул входной дверью и плотно закрыл ее на ключ. Будь у меня с собой бензин и спички, я бы сжег квартиру и весь дом без раздумий.

Зайдя в ночной магазин и купив бутылку водки, я на попутке добрался до складов, где напился прямо в подсобке. Работу я потерял.

Закончив университет в две тысячи двенадцатом, я отказался от распределения и нашел работу в Минске. Уехал почти сразу после вручения дипломов, наведываясь домой раз в месяц. В Черноозерске я больше не бывал.

С течением лет я все больше находил в себе сходство с ним. Портретное, почти идентичное, вплоть до родинок и шрамов. После двадцати пяти я начал стремительно лысеть так же, как он. В четырнадцатом я вступился за женщину в автобусе, после чего пьяный дебошир наградил меня свернутым набок носом. Тут я порезался, там появились морщины, там такая же густая щетина, которая отрастает почти сразу после бритья. Я обливался холодным потом, стоя перед зеркалом и держа в дрожащей руке его фото.

— От тебя каким-то холодом тянет, — говорила мне Полина, коллега на работе, моя минская любовь и неудавшийся служебный роман.

Сексом мы всегда занимались в темноте, либо она поворачивалась ко мне спиной, будто не могла долго на меня смотреть. Я зарывался лицом в большие груди Полины, она тихо ойкала. Так ойкают люди, когда к коже прикладывают что-то холодное.

Двадцатый год выдался тяжелым. Меня уволили с работы, а маму свалил инсульт, после чего она надолго слегла в больницу, в которой когда-то работала. Я вернулся в Новополоцк, устроившись по специальности в местный строительный трест.

Новый приход зимы стал еще тревожнее. Мама снова в больнице, а я подолгу остаюсь один в пустой квартире своего детства. Город стоит на ушах. Местные новости, паблики в соцсетях и телеграм-каналы пестрят сообщениями о пропавших детях.

Вечерами я гуляю по городу. Временами подолгу стою на берегу Двины, у края темной аллеи, где все так же каждый год возводят понтонный мост через реку. Стою и смотрю на исчезающие в кутерьме первого снега огни Черноозерска. Меня подмывает перейти на ту сторону и вернуться в квартиру на втором этаже. С низким журнальным столиком, газетами на стенах и креслом в углу.

Я хочу этого и боюсь одновременно. Боюсь того, что там увижу. В конце концов я разворачиваюсь и ухожу прочь, стараясь не смотреть в темную гладь воды под ногами, боясь увидеть в ней хоть малую черточку собственного лица. Я боюсь того, что оно окажется всего лишь маской. Я боюсь того, что скрывается под ним.