Изумрудный город завалило снегом по самые бойницы.

Бревенчатый частокол, кривой лентой отмечающий границы, кое-где покосился, осел и поредел. Зеленая краска на стенах и крышах облупилась. Внутренние лестницы сгнили — в черном провале, куда не долетал снег, лежали сухие листья, бутылки и прочий мусор.

Деревянные солдаты, вытянувшиеся во фрунт, стояли на страже городка по обе его стороны. Между ними когда-то висели качели и турники, казалось, что солдаты монолитно стоят в строю. Но сейчас строй дрогнул — разрушился. Лица и голубые мундиры истерлись от времени и непогоды. Кто-то из солдат стал пьяно валиться в сторону кустов боярышника, другой навсегда лишился головы. Еще парочка умотала в самоволку — на их месте теперь искрились снежные барханы.

Зато Железный Дровосек и Страшила были тут как тут.

Дровосек, проржавевший, тонкий, даже какой-то изящный на фоне дуболомов-солдат, возвышался посреди площадки — на голове воронка, руки лежат на топорище, сам топор надежно уперт в остов карусели.

Страшила, вырезанный из цельного куска дерева и, не в пример тем же солдатам-разгильдяям, сохранивший недоуменное, глуповатое выражение на раскрашенной физиономии, стоял у самого входа на площадку и улыбался во весь рот. Шляпа, скрывающая мозги — подарок всесильного Гудвина, треснула. Трещина прошла по лицу Страшилы, расколов его на две неравные части.

Пьяный человек, едва различимый во тьме, вдруг появился со стороны девятиэтажки — видимо, прошел через заброшенную арку. Он пытался идти, нелепо вырывая ноги из сугробов, снова застревал, падал, барахтался там, вставал. В тишине, туго набитой снегом, словно ватой, слышалось кряхтение, бормотание и обрывки заунывного пения.

Наконец пьяный перешагнул через невысокий частокол, провалился в сугроб и затих. На какое-то время над площадкой снова воцарилась тишина. Кому-то, будь он на этой самой площадке в такой поздний час, показалось бы, что Страшила недоуменно скосил глаза в сторону, словно беспокоясь: уж не уснул ли пьяный человек в сугробе?

Но нет, вот пьяный поднялся, старательно обошел вихляющей походкой деревянных солдат-истуканов и остановился, уперев руку в пузатое тело Страшилы.

— Ах ты, мразота, — беззлобно пробормотал пьяный, выискивая что-то под длинной курткой. В рассохшееся дерево ударила убористая струя. Зажурчало. Снег зашипел. Страшила продолжал улыбаться.

— О-о-ох, — довольно сообщил пьяный, заправляя штаны. Но одной рукой это оказалось сделать не так-то и просто. Штаны сползли на самые колени, обнажив две белые и худые ноги. Пьяный попробовал отпустить Страшилу – он все это время продолжал держаться за его шляпу, ту самую, под которой прятались подаренные Гудвином мозги, – но пальцы застряли в трещине.

— Отдай, сука, — приказал пьяный. Трещина не отпускала. Он рванул руку, отчего штаны с колен переместились на самые щиколотки. Пьяный дернул застрявшие пальцы сильнее и тут же взвыл от боли, упал на колени в снег, обильно орошенный мочой.

— Отдай, сука, пожалуйста, — взмолился пьяный. Страшила улыбался.

Заскрипело, захрустело ржавое железо.

Пьяный завертел головой.

Качнулась перекошенная карусель. Высокая, тонкая тень заскользила по сугробам. Хруст, скрип, тишина. Хруст, скрип, тишина.

— Не надо, — попросил пьяный.

Ветер крутанул снежный хоровод вокруг взметнувшегося над зелеными крышами топора.

— Не надо, — повторил пьяный, но ветер унес его шепот с собой и спрятал в черном проеме под сгнившей лестницей.

С долгим, пронзительным скрежетом топор рухнул вниз, потом поднялся на самый верх, завис и снова рухнул.

Страшила улыбался. Шел снег.

***

— Я все думала, что он вернется. Мы все думали, что он вернется. Мама, бабушка, но я дольше всех. Нет, я не дура — просто винила себя за то, что он пропал. Из-за меня же все случилось. Я заболела. Нужно было сбить температуру. Она все держалась и держалась. Никак не проходила. Скорые уже перестали ездить по ночам. Ведь если они выезжали в рейс, то просто пропадали. Даже днем потом не могли найти эти машины. И тогда им запретили ездить по ночам. Потому что скорых и так осталось мало. И милиция не ездила. Только Патруль. Но Патрулю нет никакого дела до маленькой девочки. Родители боялись, что я умираю. Я бредила, теряла сознание. Мама плакала. Тогда он пошел. Ночью нельзя выходить на улицу. Он это знал. Но он не мог смотреть на то, как я сгорала от температуры у него на руках. Наверное, было очень мучительно. Смотреть на это… Я никогда не заведу детей, потому что не хочу… видеть, как им плохо. Родители обошли всех соседей в подъезде. Искали какие-нибудь лекарства. Но никто не открыл дверь. Тогда он пошел. Говорят, где-то на окраине еще работала дежурная аптека. Я искала ее потом. Чтобы узнать, дошел он или нет… Но она работает только по ночам. Если вообще работает. А он не вернулся. Я и сейчас его немножечко жду. Это же папа.

— Прими «паровоз», — сказал Андрюшка.

Олька подставила губы. Закашлялась. Сладкий и густой дым резал горло. Ватное одеяло постепенно накрывало ее с головой.

В подъезде было холодно. Ветер гулял между хлипкими рамами, играя неплотно стоящими стеклами. Бам-дзынь, дзынь-бам.

— Возьмите меня в Патруль, Андрюшка, — язык не слушался, но это ничего, сейчас пройдет. Всегда проходит. Олька села на бетонную ступеньку, прижалась к крашенной зеленой краской облупленной стене.

— Поговорю, — увесисто сказал Андрюшка. На нем был новенький камуфляж. Черные высокие ботинки скрипели на каждом шагу. Он погасил окурок о ступеньки.

— А мои бы открыли дверь, — вдруг сказала Таня.

— Чего? — не поняла Олька.

— Ну, твоим родителям. Когда они лекарство искали. А если бы не открыли, то я бы не простила их. Ну, потом если.

Олька благодарно пожала подруге руку.

— Ладно, девочки, мне пора. Скоро стемнеет. — Андрюшка чмокнул сухими губами Ольку в лоб, махнул Тане и погремел новыми ботинками вниз по лестнице.

Бам-дзынь, дзынь-бам – хлопало стекло в раме. В подъезде было зябко. На потолке виднелись выжженная спичками надпись «СПАР…» и несколько черных клякс. Сладковатый дым не рассеялся, так и висел, как паутина.

— Ты как? — спросила Таня.

— Норм, — ответила Олька, хотя голова была ватная — хотелось лечь на подушку.

— Слышала такую песню когда-нибудь? — Таня фальшиво напела.

— Не понятно, еще напой, — попросила Олька.

Таня откашлялась, почему-то оглянулась по сторонам и старательно, сложив губы трубочкой, прогудела:

— Туту-ту-у туту-ту-ту-у. Туту-ту-у туту-ту-ту-у. Туту-ту ту-у-ту-у-у-ту-ту-у ту-ту-у-у.

— Не-е, никогда.

— Жаль. Прилипла же. У меня окна на проспект выходят. И пять ночей подряд. «Туту-ту-у туту-ту-ту-у». Жалостливо так. Грустно. Как будто зовет. А к окошку подойти я боюсь. Соседку даже спросила, у нее окна туда же выходят, на проспект. А она мне сказала, что это хорошая песенка, нестрашная. Сходи посмотри, говорит.

Олька схватила подругу за рукав и сильно дернула:

— Не вздумай, слышишь!

— Ты чего? — Таня выдернула руку. — Совсем, что ль? Бешеная ваще. Куришь эту гадость, вот ты и... того.

Таня постучала пальцем себе по лбу и ушла вниз по лестнице. Скоро хлопнула дверь подъезда. Олька поднялась к себе на этаж. Отперла замок, вошла. В квартире было тихо, пусто и холодно. И ничем это уже не отличается от подъезда, подумала Олька. Только что дымной паутины нет.

***

Снег никогда не переставал.

Он все падал и падал. Все время. Стаивал, когда приходила оттепель, но не весь. Потом снова падал. Днем сотни грузовиков кружили по городу — вывозили тонны прессованного снега. Срывало от налипшего снега провода — люди привыкали существовать при свечах. Провода все-таки рано или поздно восстанавливали, а Олька уже и не помнила, как оно бывает — жить без снега.

Вот, например, в фотоальбоме выцветшие или пересвеченные фотографии, а на них лето. И она совсем маленькая, и родители такие молодые. Сейчас она даже ближе по возрасту к родителям, которые улыбаются с фотографий, чем к тому моменту, когда начался вечный снегопад.

Начался снегопад, и пришли они. А люди перестали выходить на улицу по ночам. Потом пропал папа. Умерла бабушка. В доме появился новый человек, чужой. Она выросла. Восемнадцать лет есть — значит, точно выросла, стала взрослой. Наверное. Но, именно когда начался снегопад — все пошло не туда. Когда пришли они.

С наступлением тьмы во всех окнах гасили свет. Нельзя было привлекать тех, кто ходит ночью по улицам города.

«Гаси свет, а то мотыльки налетят», — говорила бабушка перед тем, как уложить Ольку в кровать и щелкнуть выключателем. За окном сгущались сумерки, маленькая Олька закрывала глаза и представляла, как кружат-кружат белые мотыльки вокруг ее единственного во всем городе, во всем мире окна. Белые-белые мотыльки вились так плотно, что сбивались в огромный рой, тяжелый ком, который неожиданно падал и уносил Ольку за собой в тягучий сон…

Однажды, уже сильно старше, Олька читала Жюль Верна. Книжка была интересная — не оторваться. Олька забралась под одеяла, дождалась, когда домашние лягут спать, и включила маленький ночник.

Кораблик уютно покачивался на волнах, соленые брызги летели в лицо пятнадцатилетнего капитана, длинные тени ложились на стены, и Олька вдруг физически ощутила на себе чей-то взгляд.

Она оглянулась и увидела в окне глаз. Черный. Круглый. Большой. В нем отражался свет маленького ночника и вся Олькина комната.

Сердце у Ольки замерло и вдруг рассыпалось на миллионы крошечных сердечек. От испуга она взмахнула рукой, и ночник полетел через всю комнату, покатился, хрустнул, погас. Погас и его двойник, отраженный в круглом глазе, — осталась только черная тень, заслонившая собой ночное небо и соседний дом.

Хрустнул снег, чернота за окном схлынула, в проеме между домами напротив мигнула чуть укрытая дымкой луна.

Олька метнулась к окну и осторожно выглянула, отодвинув штору. Но успела разглядеть только огромную тень, движущуюся в сторону проспекта. Было что-то странное в этой тени, хотя все тени странные. Что они такое — всего лишь искаженная реальность. Но эта была другая, иная тень, совсем нереалистичная тень — два огромных круга, один над другим. Двигалась тень, косолапо переваливаясь — медленно и уверенно.

Потом тень исчезла за поворотом. Как раз там, где моргала надпись «…ОЛО…О». Мелькнул в дрожащем свете неона коричневый мохнатый бок и пропал. «Молоко», – услужливо подсказала память.

Олька еще долго стояла, прижимаясь лбом к ледяному стеклу, а коленями к обжигающе горячей батарее. Стояла и собирала миллионы сердечек назад в одно большое сердце.

***

Хлопнула входная дверь.

— Ольк! Ты дома?

Олька вздохнула. Отчима она не любила — а как могло быть иначе? Но он не был плохим, он не был злым. Он вообще старался не лезть к ней. В отношении к Ольке с его стороны преобладала осторожная, вежливая деликатность. Он как бы все время пожимал растерянно плечами, встречаясь с ней в тесной квартирке: извини, типа, но вот так сложилось.

В ванной загудел кран.

Олька вышла из комнаты и увидела холщовый мешок у порога. На мешке были бурые пятна и стоял штамп САХАР. Ольке показалось, что мешок дрожит, шевелится.

Из ванной комнаты вышел отчим.

— Олька, привет! Представляешь, что нам досталось?

Отчим подскочил к мешку.

— Пойдем, пойдем со мной.

Отчим поднял мешок. Ольке показалось, что мешок вздохнул.

— Пойдем, пойдем. — Отчим протиснулся мимо Ольки обратно в ванную комнату, ударив ее попутно мешком и увлекая следом.

Там отчим вывалил содержимое мешка в ванную. Потом схватил с ведра резиновую перчатку, натянул ее на руку и принялся вылавливать что-то в серой массе.

— Смотри, смотри! — с восторгом повернулся к Ольке отчим, зажав в перчатке что-то совсем маленькое.

— Он живой еще, смотри, живой он! — Отчим сжал кулак. Что-то пискнуло, хрустнуло, и из кулака в ванную потекла красно-бурая жидкость.

Олька бросилась в туалет. Ее стошнило. Потом еще. Происходило нечто странное. Отчим никогда себя так не вел. Что он притащил? Олька так и не разглядела эту мерзость.

Она долго сидела в туалете, а потом, когда отчим уснул в соседней комнате, прокралась в коридор, взяла телефон и так же тихо шмыгнула с ним в свою комнату, волоча следом шнур.

Мама была на сутках, Олька набрала знакомый номер и зашептала:

— Мама, мама.

Мама выслушала ее, вздохнула и буднично ответила:

— Это он по работе, прекрати истерить, Олька. Ты уже взрослая. И вообще, мне некогда. Печь поспела. Булочки, Олька. Булочки сами себя не напекут! Да с повидлицем, да с вареньицем. Со шпротами!

А потом просто повесила трубку.

Олька простояла, наверное, минут десять, тупо рассматривая телефонный аппарат. Вот это да! Что-то было не так. Она уже слышала похожие истории. Шептались об этом в школе. В какой-то момент твои близкие начинают вести себя странно. Очень странно. Внешне они остаются все теми же — мамой, папой, бабушкой, но ведут себя по-другому. Не опасно, нет, просто как будто вы вдруг стали чужими людьми и жизни ваши текут параллельно, не касаясь друг друга, сами по себе…

Ночью, когда отчим уже спал, Олька заглянула в ванную комнату. В их старой чугунной ванне, в той самой, в которой маленькая Олька сидела в хлопьях мыльной пены, в которой они с папой устраивали морские бои корабликов из половинок грецкого ореха, в этой самой ванной, покрывая все дно, лежали крысиные трупы. Много крысиных трупов. Очень много.

***

Утро было мутным, как молоко. Ночь все никак не хотела отступать — забивалась в углы, повисала клочками под козырьками подъездов, цеплялась за тени и складки одежды, лезла в карманы.

Народ шел по своим делам с выцветшими лицами, обреченно — только снег скрипел.

Пока Олька доковыляла до Таниного подъезда — все для себя решила. Пару дней переночует у подруги, такое уже бывало, а потом к Андрюшке в Патруль — ну, не выгонит же он ее. В Патруле ей дадут комнату в общежитии, а может, если у Андрюшки все серьезно, то им дадут. Может быть, не комнату, а целую квартиру. Квартир пустых в городе полно. При мысли о том, серьезно ли у них с Андрюшкой, Олька вздохнула. Вроде да. А вроде и нет. Андрюшка, как вступил в Патруль, немного отстранился, заходил к ней все реже, стал какой-то чужой, далекий. Ну и ладно. Не выгонят же ее из Патруля на улицу, а если даже и так — можно будет вообще уехать. Куда? Да хоть куда — страна большая, люди везде живут. Ей уже есть восемнадцать. Сама себе хозяйка.

Домофон не работал, железный клык засова торчал наружу. Дверь скрипнула, Олька вошла в подъезд. Внутри привычно воняло подвалом, изношенными коммуникациями, прелой побелкой. Олька постучала — подплавленный звонок в окружении пятна сажи давно не работал. Ей не открыли. Олька застучала сильнее, так что железный лист, прибитый поверх двери, задребезжал от ударов. Танины родители должны быть на работе — это да, а вот сама Таня ждет ее — им идти в учагу, контрольная по физике. Спит, что ли?

Таня дверь так и не открыла, зато распахнулась соседняя. В проеме появилось широкое лицо — запавшие глаза, толстые щеки, накрашенные губы. Резко ударил в ноздри запах кошачьей мочи.

— По голове себе постучи, — сказала соседка.

— Здрасте, а соседи ваши где? — спросила Олька.

— На хер иди!

Олька вздрогнула. Соседка ногой отпихивала кого-то внутри квартиры. Послышалось злобное мяуканье.

— Пошла на хер, Пуся! — снова рявкнула соседка и спросила, глядя уже на Ольку: — А тебе кого?

— Так я к Тане.

Допрос со стороны соседки выглядел странно, потому что та ее давно знала — Олька и Таней дружили еще с детского сада, с тех самых еще времен, когда приходило лето.

— Ушла твоя Таня. — Соседка чему-то засмеялась. Смех у нее был неприятный, колючий.

— Давно?

— Ночью! — Смех перешел в кашель. Соседка закрыла рот рукой, выкашливая из себя мокроту. На пороге вдруг появилась пушистая кошка и стала тереться о голые ноги соседки. На ногах лежала сетка черно-синих капилляров.

— Мя-а-а! — громко заорала кошка.

— Пуся, сука. — Наконец откашлявшись, соседка голой пяткой пнула кошку в бок. Та снова заорала уже откуда-то из глубины квартиры, и ей тут же ответило еще несколько кошачьих глоток.

— Ушла твоя Танька. — Соседка оттерла руку о грязный халат. — Ушла ночью. Зов услышала и ушла.

Соседка резко захлопнула дверь.

— Подождите. — Олька заколотила теперь уже в соседскую дверь. — Как это ушла? Стой!

— Пошла вон! Я сейчас ментов вызову! — заорала соседка.

Олька повернулась и начала спускаться, когда за спиной снова открылась дверь.

— Я сама видела, — прошипела соседка громким шепотом, — они ее позвали, они. Я-то тоже слышала. Как они зовут. Зовут-зовут. На гармошке он играет, ха-ха. У прохожих на виду. Ха-ха.

Соседка стала беззвучно смеяться. Рот открыт, как будто она не может вздохнуть. В ногах снова закрутилась пушистая кошка.

— Зовут тебя, говорю, Танька. Тебя. Прям в розетку ей говорю. Это тебя зовут. За тобой, за тобой пришли. Потому что ты сучка малолетняя-а-а! — заверещала соседка.

— Мя-а-а! — заорала кошка.

— Мя-а-а-а-а-а! — поддержали из глубины квартиры.

— Через розетку ей говорю. А она и пошла, я сама видела! Видела! Ха-ха! Почему я веселый тако-о-о-о…!!! — Соседка вдруг исчезла в проеме, словно какая-то неведомая сила зацепила ее когтистой лапой и втащила в глубь квартиры. Дверь захлопнулась. В подъезде снова воцарились тишина и подвальная вонь.

***

Олька сразу побежала к Андрюшке. Ее не пустили, конечно. Долго мучили вопросами — кто да по какому делу. Не положено, мол. Наконец он сам вышел на проходную. Усталый, отстраненный, в своих очень черных скрипучих ботинках на высокой шнуровке — незнакомый, чужой.

Андрюшка зевнул и подтвердил. Да. Родители подали заявку. Рано утром. Толку от нее — ноль. Тот, кто ночью вышел, — сама знаешь. Никогда не вернется. На место съездили. Музыка? Точно музыка? А какая музыка? Что ты молчишь, какая музыка?

Олька заплакала. При чем тут музыка? Это же Таня! Таня пропала! Таня пропала! Папа пропал! А вы ничего! Ничего! Идиоты! Дураки! Слезы застили все вокруг: и Андрюшку, и железную вертушку, и снующих туда-сюда бойцов, неотличимых от Андрюшки, и даже выцветшие плакаты на стенах.

Когда Олька перестала рыдать и снова начала видеть, она уже сидела в каком-то кабинете, перед ней стоял стакан воды, пахло лежалой бумагой, порохом и почему-то кремом для обуви. Вокруг сидело еще несколько человек, и они что-то неторопливо обсуждали — кто-то даже посмеивался, а в комнате висел плотный табачный дым.

— Семенов, — сказал тот, что сидел напротив Ольки, усатый, в камуфляже (они тут все в камуфляже). — Открой форточку, а то девчонку всю закурили уже.

— Чаю хочешь? — спросил другой усатый.

Она покачала головой.

— Вот и хорошо. А теперь давай все подробно рассказывай.

— И про отчима? — шмыгнула распухшим носом Олька.

— Все, что тебе кажется странным, — сказал еще один усатый (как же их отличать?). — Все рассказывай. Особенно про музыку.

Олька и рассказала. И про отчима, и про соседку Тани, и даже про мертвый огромный глаз, заглядывающий к ней в окно.

Усатый все старательно записывал — не торопил, не просил подождать, только чистые листы брал из стопки, как робот. Другой усатый все время переспрашивал одно и то же по сто раз. Остальные только слушали да курили, бедный безусый еще Семенов метался по комнате — открой да закрой форточку.

Потом один из усатых, Олька не поняла только, который из них — потому что сразу запуталась, когда они все встали и заходили по комнате, куда-то ее отвел и перепоручил кому-то из бойцов. Тот повел ее по коридорам, потом тоже перепоручил уже другому бойцу. Так ее водили по огромной казарме, передавали из рук в руки, пока ее не перехватил уже знакомый ей Семенов. Тот скорчил недовольную физиономию и, цепко ухватив за рукав, привел ее наконец в темное помещение. Каптерку, как он сказал.

Внутри было очень тепло, если не сказать жарко. По стене тянулся длинный верстак с кучей инструментов и всякого железного хлама, пол грязный, потолок беленый, лампочка голая — одна.

В углу лязгнула раздвижная дверь — полыхнуло жаром, и в комнату вошел огромный человек в испачканной сажей тельняшке.

— Михалыч, — сказал Семенов, — принимай пополнение.

— Смешно, — буркнул огромный Михалыч и стал промасленной ветошью вытирать здоровенные ручищи. Потом бросил ветошь на верстак и подошел прям к Ольке. Посмотрел. Глаза у него были огромные, как и он сам, и все в красных прожилках.

— Не пугай девчонку, — сказал Семенов. — Похоже, что она ментор. Ща Полкан решит, куда ее определить. Пусть у тебя посидит. У тебя тут вроде экранировано все.

— Пусть, — сказал Михалыч и протянул Ольке руку. Та была черная, закопченная, на самом деле такая большая, что Олькина ладошка в ней просто утонула.

— Олька, — сказала она.

— Пусть, — повторил Михалыч, и Ольке на миг показалось, что в его огромных глазах с красной паутиной прожилок отражается ее старая маленькая комнатка, освещенная крошечным ночником, и сама она с книжкой в руках.

***

Олька жила в казарме уже неделю.

Позвонила и сообщила маме, что не потерялась, не исчезла, не уехала, а все еще здесь, но пока поживет отдельно. Хорошо, легко согласилась мама, — и это было ужасно. Олька старалась об этом не думать больше.

Патруль жил какой-то своей, непонятной ей жизнью. Серьезные люди, или одинаково молодые, или одинаково усатые, ходили с озабоченным видом, жевали с озабоченным видом котлеты и сосиски в столовке, иногда с озабоченным видом шутили, смеялись только им понятным шуткам, отдавали приказы, исполняли приказы, чистили оружие, склонившись, сидели над какими-то картами и схемами, курили, дружили, ругались. И все это опять-таки с одинаково озабоченным видом. Казалось, что у всех этих людей — предельно собранных, вежливых и в принципе добродушных — есть какая-то нерешенная задача, что тяготит их какая-то проблема.

Иногда кричала сирена, и тогда эти люди, громко топая ботинками, действуя слаженно, как единый механизм, надевали бронежилеты, шлемы, щелкали затворами автоматов, грузились в огромные машины и уезжали. А потом возвращались — еще более озабоченные, слабо переругиваясь и непременно дымя как паровозы сигаретами и папиросами.

С Олькой все были подчеркнуто вежливы, никто не приставал, не докапывался, разговоров не вел. Ее сторонились. Сначала она думала, потому что она девчонка, но в Патруле были девушки — Олька их видела и даже пробовала подружиться. Но ее словно не замечали, рядом с ней все становились деловито-отстраненными. И Андрюшка не появлялся. Предатель. Ну и ладно, переживем. Главное, что не гонят.

Потому и не гонят, что она чем-то полезна. Знать бы только чем.

Вот кто с ней с удовольствием разговаривал, так это Эрна Яковлевна, врачиха. Единственная, кроме Михалыча — с ним-то как раз у Ольки образовалось что-то вроде товарищества, почти все свободное время она проводила в его жаркой каптерке. Помогала, например отмыла старый бетонный пол. Но в основном пила чай и наблюдала за ядовито-ярким пламенем в топке или за тем, как Михалыч своими чумазыми руками перебирает какие-то механизмы, детальки и прочий металлический хлам.

А Эрна — хитрая лиса. С виду добрая, в друзья набивается. Вот только цена этой дружбы такая, что Олька все нутро свое вынимает и ей на блюдечке выдает. Особо Эрну интересует все, что связано с ними. Все — что видела, что слышала, какие странности замечала. Вот сегодня они обсуждали папин уход. Тот самый раз, когда он пропал. И что там обсуждать? Олька была мелкая — это раз, и в температурном бреду — это два. Что там она могла помнить?

А Эрна накидала вопросов — не унесешь. Что за аптека? Откуда узнали про аптеку? Кто первый сказал про аптеку — мама или папа? В какую сторону папа ушел? Что Олька чувствовала, когда папа не пришел? И так ковыряла ее, ковыряла, пока Олька не разрыдалась.

— Как же вы меня задолбали! — взвилась Олька сквозь пелену слез.

И тогда Эрна ее удивила. Встала из-за стола, подошла и обняла — крепко и нежно, как мама. Отчего слез полилось еще больше. Да что же за жизнь такая — сплошные слезы, глаза на мокром месте. Еще Олька поняла, что под белым халатом у Эрны такая же форма-камуфляж, как у всех вокруг.

— Опять? — спросил Михалыч, глядя на опухшие Олькины глаза.

Олька кивнула.

— Вот ведь, — сказал Михалыч и добавил такое слово, что у Ольки уши полыхнули. От неожиданности.

— Ниче, Полкан вернется, все ему расскажу. — У Михалыча самого глаза красные, но это от огня и сажи. — Докопалась тоже.

— Да ладно, — улыбнулась Олька. — Вот скажи, Михалыч, почему она в меня так вцепилась?

— Думает, что ты ментор.

— А кто это?

Михалыч отвернулся к столу, потом дернул плечом — отстань, мол.

— Ну Михалыч, — сделала жалостный голос Олька.

Михалыч снова дернул плечом.

— Это… тот, кто… ну…

Михалыч закашлялся, замолчал, потом хлопнул выключателем чайника и стал выставлять на верстак чашки. Большими пальцами неуклюже выудил чайный пакетик из коробки, бросил в одну из чашек.

— Михалыч, ну расскажи, — попросила Олька. Ментором ее называли всего пару раз.

— Опасный… для них, — как-то глухо, будто не своим голосом, сказал Михалыч. Рука его не удержала коробку с рафинадом, и та упала на верстак. Покатилось несколько белых кубиков. Таких чистых на фоне замызганного верстака и горы промасленных деталей.

— Поня-атно, — разочарованно протянула Олька. — Военная тайна.

— Ии ай иить, — буркнул Михалыч.

— Что? — переспросила Олька.

Михалыч так и стоял к ней спиной. Он не шевелился, руки лежали на верстаке, и Олька заметила, как побелели костяшки на его пальцах.

— Аайиить, — повторил Михалыч.

Это что? Игра какая-то, подумала Олька. Она подошла к Михалычу, встала рядом.

На столе дымилась кружка черного чая, а еще на блюдечке лежали две баранки и шоколадная конфета в фантике.

Михалыч резко отвернулся от нее. Как будто обиженно или что-то пряча. Олька успела заметить что-то синее у него во рту.

— Михалыч, — позвала она. — Что с тобой?

Михалыч, стоя к ней спиной, сделал какой-то странный жест — как будто вытер что-то с лица, а потом и вовсе стал осторожно копаться пальцем у себя во рту.

— Что с тобой? Зубы? Тошнит? Позвать кого-нибудь?

В открытую дверь каптерки был виден наполненный желтым электрическим светом коридор, в конце которого мелькали люди в камуфляжных костюмах, громко кого-то звали, скрипела старая пружина и хлопала дверь на улицу.

И тут Михалыч развернулся к ней.

Во рту у него был мячик. Олька сразу его, этот мячик, узнала. Синий резиновый мячик. Такой у Ольки был в детстве, да и у всех ребят во дворе — простой резиновый мяч, синий или зеленый, с тонкой красно-белой полосой. У Ольки был синий. И у Михалыча был синий. Мячик вообще-то был большой и навряд ли мог вот так вот запросто поместиться во рту у Михалыча, если бы только не занял собой все пространство под черепной коробкой. И уж никак Михалыч не мог его проглотить или даже засунуть себе в рот. Но мячик там был. Он сидел во рту Михалыча так плотно, что тот не мог до конца сомкнуть челюсти, из-за чего по подбородку обильно стекала слюна.

— У ео ы? — промычал Михалыч. В глазах у него читался вопрос.

Михалыч попробовал закрыть рот. Мячик противно скрипнул. На пол упала увесистая капля слюны.

— У! А! — громко замычал Михалыч. — Уа. Ыы аеньая уааа!

Михалыч схватил Ольку за горло и приподнял.

Олька забила в воздухе руками и ногами. Перед глазами поплыло. Синий мячик поскакал по красным лужам. Размахнувшись, она сильно ударила по нему ладошкой, и мячик вдруг лопнул.

Ее швырнуло в стену. В ушах звенело. Перед глазами плыло. Искаженные лица, кривые, ломающиеся ноги окружили ее со всех сторон. Потолок и стены падали. Ее били по щекам, трясли.

Она оттолкнула чужие руки, встала сама, шатаясь, держась на стену. Меж мелькающих камуфляжей и озадаченных лиц она увидела Михалыча. Один его глаз по-доброму щурился, а на месте второго зияла черно-красная дыра. Ниже на лице вырос мясистый цветок — раскрыл все свои лепестки, вывалив наружу глотку, десну с остатками зубов, кости, язык, рваные щеки и ошметки синей резины с тоненькой белой полоской.

Олька закричала, но так и не услышала собственный крик, провалившись в самую черноту.

***

— Какие у тебя были с Михалычем отношения?

Губы у Эрны красные, как цветы.

— Нормальные, — помедлив, ответила Олька. От этой Эрны всегда жди подвоха.

После происшествия в каптерке прошло три дня. Или пять. Или больше. Все это время Олька пролежала в больничной палате. Стерильной и белой, как сарафан на первое сентября. Даже широкие окна были закрашены сверху донизу непроницаемой краской. Поэтому дни чередовались только включением и выключением лампочек дневного света под потолком. Лампочки зажигались с тихим стуком, а потом монотонно гудели.

Первое время на соседней койке лежала еще одна девочка, немногим младше Ольки. Девочка всегда молчала и вообще редко показывалась из-под одеяла. Да и сама Олька то и дело проваливалась в уютную подушку из снов.

Однажды Олька проснулась от ритмичного стука. Был день, если ориентироваться на гудящие лампы. Незнакомая девочка стояла лицом к стене. Почти вплотную. Потом она делала шаг и, с тихим стуком ударившись лицом о стену, отступала. Снова делала шаг. Ударялась. И снова отступала. На стене пузырилось красное пятно.

— Ты что?! — вскрикнула Олька.

Девочка повернула к ней разбитое, неузнаваемое лицо и сказала:

— Я иду по дороге из желтого кирпича. По дороге с облаками!

Набежали санитарки и медсестры, а Олька спряталась под одеяло. А когда снова проснулась, то уже не было ни девочки, ни красного пятна на стене.

— О чем вы говорили с Михалычем перед происшествием? — снова спросила Эрна.

— Про… — Олька замолчала.

Про что они говорили? Михалыч путано пытался ей рассказать про то, кто такие менторы. Ничего так и не сказал. Кроме того, что они будут недовольны. Какая-то опасность для них в этих менторах.

— Я спросила, кто такой ментор. Почему он для них опасен.

— И что сказал Михалыч? — раскрылся красный цветок.

Да что он сказал-то? Ничего и не сказал.

— Ничего.

— Менторы — это глупость, — уверенно сказала Эрна.

— Хорошо, — тут же согласилась Олька.

— Ты с ним целовалась? — Тонкий язык скользнул по губам и спрятался снова. Красный цветок увлажнился.

— С кем? — не поняла вопроса Олька.

— Насколько вы были близки с Михалычем? — В красной мякоти мелькнули острые треугольные зубки.

— Да пошла ты!

Олька попыталась встать, но не смогла. Какая-то сила давила на нее сверху. Перед глазами плыло. Красный цветок раскрывался все шире и шире, и вот он заполнил собой все пространство от края до края.

Что-то больно укололо ее в плечо. Зрение окончательно затуманилось — остался вокруг только белый, холодный свет. И лампы гудят. Это Олька слышала. Она слышала все. Как скрипят маленькие колесики на каталке, как эти колесики ловят каждую крошечную выбоину, трещинку или песчинку на старом линолеуме. Как шелестят врачебные халаты, касаясь стен. Как караульный, находясь далеко в казарме, курит, сбивает пальцем пепел с папиросы, слушает через наушники трансляцию хоккейного матча. И саму трансляцию. И бодрый голос диктора. И шум трибун. И шипящее движение шайбы по льду…

— Она не поможет нам.

— Мы до сих пор не понимаем, как это работает.

— Менторы — это просто ваша выдумка. Чушь.

— Она никак нам не поможет.

— Эта девочка их привлекает.

— Ерунда.

— Оставьте в покое этого ребенка.

— Она уже не ребенок.

— Бросьте. Бросьте заниматься ерундой.

— Мы делаем выезды каждую ночь. Каждую! И что?! Мне нужен результат!

— Предлагаю включить ее в дежурную группу.

— Ловля на живца? А что, это мысль.

— Сдурели? Ставите эксперименты над ребенком.

— Она не ребенок! Это война, и ей пора повзрослеть.

— Вы ебете ей мозги.

— Я напишу рапорт.

— Пишите.

— Разрешите доложить, товарищ полковник. Объект «Аптека» снова замечен в Чкаловском районе. Гражданка Ильюшкина наблюдала указанный объект из своего окна из дома напротив в течение двух ночей на одном и том же месте, о чем и сообщила по телефону в Патруль. Опергруппа проверила место. Проведена экспертиза по литере «М». Визуальный осмотр показал, что там не только нет аптеки или еще какого-либо магазина, там даже нежилой дом. На месте предполагаемой аптеки стоит старый локомотив. Еще лет тридцать назад его списали и поставили там, чтоб детишки лазили по нему. Но гражданка Ильюшкина утверждает, что видела на этом месте целый дом в два этажа и работала неоновая вывеска, на которой явственно читалось слово «АПТЕКА». По описанию все очень похоже на объект под кодовым названием «Аптека». Этот объект фигурирует в десятке донесений очевидцев уже достаточно продолжительное время. При этом наш свидетель, та самая гражданка Ильюшкина, утверждала, что видела, как в дверь под вывеской заходили несколько человек.

— Проверили пропавших ночью? Соседей этой Ильюшкиной опросили?

— Проверили, опросили. Безрезультатно.

— И что, эта гражданка, по-вашему, тоже ментор?

— Возможно, надо проверить.

— Позвольте, товарищ полковник? Установить данный факт теперь никак не представляется возможным.

— Что с ней? Пропала?

— Из нее сшили игрушку.

— Вот как? Это что-то новенькое.

— Так точно, большую игрушку. Когда Патруль пришел к ней на следующий день, то обнаружил на диване огромную тряпичную куклу. Такую, знаете, с пуговицами вместо глаз и паклей вместо волос. А внутри эта кукла набита ватой и гражданкой Ильюшкиной.

— Олька, просыпайся! Просыпайся уже!

— …Локомотив на всякий случай заминировали…

— Олька! Вставай! Быстрее!

Олька открыла глаза и увидела перед собой обеспокоенное лицо Андрюшки.

— Ну что же ты? Не добудишься тебя.

Олька встала, голова закружилась, и ей пришлось ухватиться за Андрюшкино плечо.

— Тебе надо уходить, Олька. — Андрюшка говорил быстро. Очень быстро. Невозможно было даже разобрать, насколько быстро. — Надо уходить. Уезжать.

— Куда ты пропал, Андрюша? — Слабость — вот что она ощущала. Ноги дрожали, голос дрожал.

— Меня не пускали к тебе, но я узнал — я все узнал. Тебе надо бежать. Срочно. Уехать. Далеко-далеко. Я выведу тебя. Не бойся и не шуми.

— Андрюшка. — Олька взяла Андрюшку за руку. — Я знаю. Я знаю, где аптека, в которую ушел папа.

***

Снег не переставал. Ветер выволакивал старые пакеты из мусорных баков и прятал их под скамейки.

Они прошли сквозь арку, потом по стеночке, мимо расхристанных кустов, под балконами, ощетинившимися старыми лыжами, и дальше — вдоль гаражей, иногда сворачивая в неприятно пахнущие просветы между жестяными боками.

Олька поскользнулась, Андрюшка поддержал ее, не прерывая свой монолог. С того момента, как они вышли с базы Патруля, он трепался не прекращая. Обо всем. Ему страшно, подумала Олька. Просто страшно. А еще он так заглушает собственную боль. Он совершил предательство, вызволив ее. Как он теперь вернется в Патруль?

У Андрюшки с собой был автомат. Непонятно зачем, но он дал Ольке его подержать и даже показал, как там все устроено. За что дергать и куда нажимать.

Они протиснулись в очередной лаз между гаражами. Автомат гулко грохнул по металлическому щиту. Гараж отозвался изнутри приглушенной веселой песенкой: «Антошка, Антошка! Пойдем… …ошка…» Олька заметила маленькую, покрытую веснушками ручку, которая потянулась им вслед из-под полуоторванного ржавого металлического листа, но они уже шли дальше, и Андрюшка продолжал рассказывать:

— …огромный ангар, прикинь. Огромный. Там раньше был торфяной завод. А сейчас все брошено. Пахнет углем и железом. И внутрь цеха можно спрятать, вот, например, пятиэтажный дом такой.

Они как раз выбрались из гаражей и теперь шли вдоль хрущевок, стараясь держаться ближе к стенам. Было очень тихо. Только гудели редкие целые лампы на козырьках подъездов. Так же, как в больничной палате. Окна домов были мертвы.

— …и все они в этом цеху. Все скорые города. Все машины. В одной большой куче. Как будто кто-то их туда складывал, представляешь? Наряд стоит, ничего не понимает. А потом в углу кто-то заплакал. Только не по-человечески.

Андрюшка помолчал. Снег скрипел под его армейскими ботинками на высокой шнуровке.

— И не как животное. Какое-то ненастоящее… Она метров двадцать была. Платьишко с оборочками. Волосы беленькие. А потом она очень отчетливо сказала: «Мама». Полковник приказал, ну его, типа, к черту, надо уходить, к черту эти машины, тут только бомбами можно что-то решить. Представляешь? Она этими скорыми играла. Как машинками, представляешь? Подержи автомат.

Андрюшка шмыгнул носом и, опустившись на одно колено, стал перешнуровывать ботинок.

— Ты сам видел? — спросила Олька. Автомат был тяжелый. Какой-то успокаивающе тяжелый.

— Не, только слышал. Пацаны рассказывали. Что это?

Андрюшка встрепенулся. И тут же протянул руку за автоматом.

Олька услышала.

— ТУ-ТУ-ТУ ТУ-ТУ-ТУ-ТУ-У-У. ТУ-ТУ-ТУ ТУ-ТУ-ТУ-ТУ-У-У.

— …по асфальту рекой… — пропел где-то густой бас.

Таня! Олька побежала вперед, все так же сжимая в руках тяжелый автомат.

Сразу за углом, как раз между Олькой и печальной мелодией, лежала детская игровая площадка. Расчищенная, утоптанная. Виднеются из-под снега почему-то обугленные пенечки. Покосившаяся деревянные горка. Карусель — как торт, кем-то объеденный с одного бока. Гипсовые медведи держат лапами остатки скамейки. Гномик приветливо раскинул в стороны руки — из одного рукава торчит ржавая арматурина. Гимнастическое бревно, прикидывающееся крокодилом — хвост гребнистый, пасть щерится занозами и гвоздями.

— Осторожно! — закричал сзади Андрюшка.

Но Олька не слышала его — все ее внимание захватила заунывная, как скрип качели мелодия. Ту-ту-ту ту-ту-ту-ту-у-у. «Ненавижу», — шептала Олька, — «ненавижу». Она нырнула под железную паутинку, поскользнулась на обледенелой дорожке — снежная крепость услужливо подставила ей свой твердый бок.

Они оказались совсем рядом, сразу за грязными снежными гребнями, по другую сторону дороги.

На скамеечке сидел огромный крокодил в пальто, плавно водил руками, раздвигая и снова сдвигая гармошку, покачивал в такт длинной мордой. Рядом примостилась на самом краешке старушка в шляпке с вуалью, из-под которой торчал острый нос.

Неуловимо округлые, гладкие, матово-блестящие, они напоминали елочные игрушки. Исполинские елочные игрушки. Старуха в шляпке строго посмотрела на Ольку и приложила палец к губам.

Тогда Олька выстрелила. Короткой очередью. Как учил Андрюшка — просто нажала на спусковой крючок. Автомат дернулся и чуть не выпал из рук.

— Олька! — донесся запоздалый Андрюшкин крик. — Стой!

Эхо выстрелов пометалось между окрестными девятиэтажками и улетело в ватное небо.

Мелодия вдруг прекратилась.

Крокодил резко встал. Ростом он оказался почти вровень с деревьями. Коричневое пальто развевалось на ветру.

Крокодил топнул ногой.

А потом в два шага преодолел заваленную снегом дорогу, переступил ограду, остановился в нескольких метрах от Ольки и снова топнул ногой. Пальто, кожа, шляпа, глаза — все отливало металлическим блеском.

Он как одно целое, как статуя, раскрашенная статуя, подумала Олька. Страшно почему-то не было.

Она заметила маленькие аккуратные дырочки от пуль на коричневом пальто. Они пустые внутри, поняла Олька. Пустые.

— Не шевелись, я иду! — кричал Андрюшка.

Олька оглянулась. Андрюшка бежал к ней через площадку. Когда он поравнялся с гимнастическим бревном, деревянная крокодилья пасть вдруг рванулась вперед и захлопнулась. Послышался отчетливый хруст. Андрюшка переломился пополам. Деревянная пасть медленно открылась и снова захлопнулась. Зверь перехватил жертву поудобнее, потом крутанулся вокруг своей оси. Андрюшкино тело еще раз хрустнуло, вывернулось, как сломанная кукла. В стороны полетели комья снега, брызги крови, ошметки комбинезона. Деревянный зверь забил гребнистым хвостом.

Вдруг опять заиграла мелодия. Ту-ту-ту ту-ту-ту-ту.

«Как же так, — подумала Олька. — Как же так. Ведь это я его погубила. Они все гибнут из-за меня».

Она зажмурилась. И стояла так, не шевелясь. Мелодия все не кончалась.

Когда Олька все-таки открыла глаза, то первое, что она увидела, был черный ботинок на высокой шнуровке. Один ботинок. И багровое пятно на снегу.

А больше ничего.

***

Олька бросила бесполезный автомат там же, на детской площадке.

Страх так и не вернулся к ней. Ярости тоже не было. И горя. Одна лишь пустота. Я всего лишь елочная игрушка, думала она. Такая же, как этот странный крокодил в коричневом пальто. Как старушка в шляпке с вуалью. Есть только оболочка, а внутри пустота. Я елочная игрушка. Меня нужно повесить на елку. Вполне вероятно, что и повесят. Не они, так люди в камуфляже, что ходят по казарме с озабоченным видом. Сбежала, украла автомат, из-за нее погиб Андрюшка.

Олька сунула руку в карман — зашуршала бумага. Карта. Ее дал Андрюшка. Когда? Не вспомнить. Или она всегда была у меня с собой? Откуда у меня карта?

Фонари давно не горели, окна многоэтажек были мертвы, а город черен, как сама ночь. Единственный источник света — горящая нежно-красным вывеска «…ОДИНА» над старым кинотеатром. Неон дрожал, снег сыпал розовые искры, и руки, держащие карту, были потусторонними, нездешними.

Я почти дошла, поняла Олька, рассматривая карту. Еще три двора, потом снова гаражи, пересечь проспект, под арку — и вот она, улица с железным локомотивом-паровозом. Надо дойти, иначе зачем, ради чего погиб Андрюшка?

Глаза стали мокрые, в носу защипало — Олька всхлипнула, готовая разрыдаться уже всерьез.

— Э-э-эх, — сказал кто-то совсем рядом. Даже не сказал, а как будто вздохнул — тяжело и протяжно.

Олька обернулась. В тени, под самым козырьком кинотеатра, на ступеньках кто-то был. Кто-то очень большой. Темнота качнулась. И на розовый снег ступила тяжелая плюшевая лапа. На Ольку уставился круглый черный глаз. В нем Олька увидела себя — маленькую, испуганную, растерянную.

Карта выскользнула из рук, Олька побежала прочь от розового снега, от жуткого глаза. «Это он, это он» — билось в груди сердце. Страх вернулся, налетел и закружил. Олька захлебнулась собственным страхом — остановилась у угла пятиэтажки, не в силах дышать. Оглянулась.

Массивный силуэт, косолапо переваливаясь из стороны в сторону, брел следом. Два огромных шара один над другим. С одного бока торчит короткая лапа, не лапа даже, а так — обрубок, с другого бока такой же обрубок висит, болтается на нескольких нитях-веревках. На верхнем шаре куцые наросты — ушки. Снег мечется, завивается спиралью. Словно хочет встать стеной между этим и Олькой. «Не пущу-у-у... Не пущу-у-у», — скрипит вьюга. Но косолапый идет, все ему нипочем.

Олька завернула за угол, рванула что было сил под стеной дома, подергала дверь подъезда — заперто. Побежала ко второму, запнулась об ограждение из старых автомобильных шин, шмякнулась коленом об лед — и снова закрыто. Третья дверь наконец распахнулась, но потом предательски бахнула за спиной.

В подъезде было темно. Олька прокралась чуть выше и остановилась в нерешительности между первым и вторым этажом. Встала спиной к стене, под окном.

Хрустнула входная дверь под напором чего-то тяжелого. Потом еще раз хрустнула, и все вдруг замерло.

Олька все стояла и стояла под окном, боясь пошевелиться. Сама не помнила сколько. Долго. Сначала стояла с закрытыми глазами, но в памяти сразу всплывала картинка — одинокий армейский ботинок на снегу. Оставалось пялиться в черноту подъезда. Глаза постепенно привыкали. Темнота ожила, поблекла, распалась на части. Старые перила, разбитая на две половины стена — сверху побелка, снизу краска. Надписи. Все было слишком привычно. Все, кроме одного: ее не должно быть в этом подъезде.

За окном жалобно завыл ветер. В подъезде вдруг закружились снежинки. Олька посмотрела вверх и увидела, что окошко разбито. Ночь щерилась через недостающие куски стекла.

Сколько еще ей здесь сидеть? До утра? Тогда аптека, если она вообще есть, пропадет, исчезнет. Их начнут искать. Найдут останки Андрюшки. И ее найдут. Обязательно найдут. Это же Патруль. А когда найдут, то уже не выпустят. Эрна вцепится в нее своим красным ртом, окрутит ее белым халатом, как саваном. И все. Все.

Олька решительно отшатнулась от окна — и вовремя. Стекла треснули, и водопад осколков устремился вниз. Сухой звон потонул в наступившей тишине. Слышно было только тяжелое сопение — толстая лапа, еле протиснувшись, шарила в том месте, где только что стояла Олька. В прорезь окна на нее уставился круглый черный глаз.

Олька совершила ошибку — она бросилась в угол, прочь от черного глаза, туда, где его не будет видно, а надо было бежать, бежать прочь — наверх по лестнице, туда, где ее не достанет плюшевая лапа-обрубок.

Хрустели остатки стекла, Олька вжималась в заплеванный угол. Лапа шелестела, едва не касаясь ее макушки. Кто-то за окном отчаянно захрипел, свет померк, и лапа дотронулась до нее. Тут же раздался жуткий треск, а потом глухой удар, да такой, что весь дом вздрогнул. В наступившей тишине все тот же кто-то, стоящий за окном, тяжело вздохнул. Потом еще раз. Обиженно, совсем по-человечески. Через какое-то время Олька услышала грузную поступь удаляющихся шагов.

Она посмотрела наверх. Почти касаясь ее головы, зажатая между створок окна, свешивалась внутрь подъезда толстая, почти такая же толстая, как старые тополя около ее школы, плюшевая лапа. Неживая. На коричневом плюше искрились снежинки. Из рваной дыры торчала старая вата.

***

Вниз шли ступеньки. Немного. Три или четыре. Обычные такие ступеньки, исшарканные тысячами подошв. Маленькая табличка с нечитаемым, замысловатым шрифтом. Табличка была старая, закопченная. И больше никакой вывески. Той, про которую говорила гражданка… Иващенко? Ильюшкина? Или как ее там звали? Тот ли это вообще дом? И где паровоз-локомотив?

Олька спустилась по ступенькам. Взялась за деревянную ручку. Ручка была рельефная, круглая и прокручивалась вокруг железного штыря. Дверь сначала не поддавалась. У Ольки соскользнули пальцы. Тогда она взялась обеими руками и потянула.

Старая дверь вопреки ожиданиям даже не скрипнула. Олька скользнула внутрь, и дверь захлопнулась у нее за спиной, как пасть.

— Осторожно, — раздался чей-то голос. — У двери тугая пружина.

Олька отдернула бархатную занавеску и оказалась в тесном помещении. Стены состояли из сотен маленьких ящичков с алфавитными табличками. «ТР». «ФУ». «ЩК». Множество букв и множество ящичков.

Горели свечи, как миллион светлячков.

По центру шла длинная стойка, на ней весы — древние, очень крохотные, застывшие в равновесии, а за стойкой стоял человечек. Маленький сухонький старичок. Он что-то изучал, уткнувшись носом в пухлую книжку.

Скользнула тень, Олька отпрянула. Мимо нее, нелепо переваливаясь из стороны в сторону, прошла обезьяна в белом врачебном халате и белой шапочке с красным крестиком. Обезьяна несла в руках блестящий ящик. Внутри ящика что-то гремело. Металл о металл.

— У-у! — выпятив подвижную нижнюю губу, прогудела обезьяна.

— Чичи! — сказал старичок за стойкой. — Не пугай нашего посетителя.

Старичок поднял голову. Блеснуло пенсне.

— Я очень занят, голубушка. Что вы хотели?

Откуда-то раздался жалобный визг. Визг, полный боли.

Старичок поморщился. Обезьяна бахнула блестящим ящиком о стойку, раскрыла и стала один за одним извлекать оттуда медицинские инструменты. Показывала их старичку, на что тот скептически качал головой, и обезьяна кидала инструменты обратно в металлический жбан. Металл гулко гремел.

Снова кто-то завизжал. Да так, что часть маленьких ящичков вдоль стены открылись и из них полетели пожелтевшие листики бумаги.

— Замолчи, — тихо сказала старичок. — Или поставлю тебе укол. Ловите рецепты! Ай!

Старичок в карикатурном отчаянии махнул ручкой. Потом схватился руками за голову.

— Ой-е-ей!

Визг перешел в тихий плач.

— Ладушки. С этим потом поиграем, Чичи, — сказал старичок в пенсне. Он ехидно прищурился. — Ну-с, голубушка. Ассистировали когда-нибудь?

Олька так и не смогла произнести ни слова.

— Так я и думал. Чичи, халат.

Обезьяна столкнула ящик с инструментами на пол. Тот покатился, инструменты посыпались. Пол был идеально чистый. Олька застыдилась — из-под ее стареньких ботинок уже набежала целая лужа.

— Вперед! — приказал старичок.

За ширмой, которую Олька сначала даже не заметила, находилось просторное помещение. Такое большое, что стен не видно — они прятались где-то во мраке.

Тут же на потрепанном диване сидела группа зайцев. Обычных таких зайцев, разве что очень крупных, размером со сторожевую собаку. Серый мех переливался, уши дрожали. Один из зайцев что-то жевал, ритмично шевеля усами и напряженно вглядываясь в пространство перед собой черными глазками-бусинками.

Под самой лампой находился стол. Металлический и частично накрытый белой скатертью, почему-то с бахромой. На столе страдал зайчик поменьше. Он закатывал глазки, стонал, подвывал — две его задние лапки лежали отдельно от него. На скатерти расползалось кровавое пятно.

Зайчик, увидав их, застонал громче. Большой заяц на диване стал жевать интенсивнее.

— А ну, замолчи, — бесстрастно сказал старичок. Он взял в каждую руку по заячьей ножке и задумчиво потряс ими, как будто прикидывая что-то. Кровь пузырилась на шерсти, и огромные черные капли набухали, падали на выложенный мелкой желтой плиткой пол.

— Ну и дела! И зачем ты, милок, позволь поинтересоваться, бегал перед трамваем, а? Мамку не слушал, кашу не кушал?!

Олька не успела опомниться, как в руках у нее оказалась здоровенная игла.

— Шей, голубушка, шей, — сказал старичок в пенсне.

Обезьяна прижала зайчика к столу. Зайчик завизжал…

***

Ольку трясло. Дрожь бежала по негнущимся пальцам. Узелок. Надо сделать узелок. Чичи перекусила нитку крупными зубами. Старичок укоризненно покачал головой. Олька брезгливо бросила скользкую иглу в металлический судок.

— Ай, молодца! — улыбнулся старичок и погладил пухлой ладошкой Ольку по голове.

Тяжелый спазм медленно пробирался по горлу. Олька сглотнула.

— Ну-ка, беги, — сказал старичок и бережно опустил зайчика на пол. Тот не тронулся с места. Старичок наподдал ему ногой. Зайчик завалился на бочок, а потом пополз к дивану. Остальные зайцы все так же молчали. Только носики ходили туда-сюда.

— Ничего, ничего, — бодро заявил старичок.

Обезьяна собрала кровавые обрезки шерсти и бросила их под стол. Внизу кто-то довольно заурчал, а потом мокрая морда ткнулась Ольке прямо в ладонь. Облизала кровавые пальцы. Под столом сидела собака, похожая на болонку-переростка. Грязно-белая лохматая челка скрывала глаза. Олька убрала руку. Собака зарычала.

— Авва, фу! — закричал Старичок.

Собака виновато уронила голову и стала вылизывать желтый пол, весь в кровавых брызгах.

Олька опустила измазанные руки в таз с водой. Та была ледяная.

— Так что, голубушка, — поинтересовался старичок и поправил пенсне, — что вам от меня, собственно, нужно?

— Папу, — выдохнула Олька.

— Ах, папу, — улыбнулся старичок. Пенсне блеснуло. — Что же вы молчите, несносная? Это вам дальше по коридору. Чичи, проводи нашу гостью.

Чичи грубо схватила Ольку за руку и потащила по узкому, пахнущему плесенью и мышами коридору.

Олька попыталась освободиться, но обезьяна упрямо тащила ее за собой, хватка у Чичи была железная. Сверху капала вода. Под ногами хлюпало.

Наконец они дошли до облезлой двери. Размашисто краской было намалевано «КАФЕ ШАНТАН».

Обезьяна больно вывернула Ольке руку, да так, что та упала на колени. Олькина лицо оказалось вровень с мордой Чичи. Обезьяна задрала верхнюю губу, обнажив желтые зубы. В уголках пасти у нее собралась слюна — засохшая корочка.

Обезьяна погладила шершавой ладошкой Ольку по щеке. Цапнула пальцами маленькую золотую сережку в Олькином ухе. Дернула так, что ухо вмиг налилось болью.

— Ты хочешь это? — спросила Олька.

Чичи ухнула и скорчила рожу.

— Я сама. — Олька вытащила сережку из уха и протянула ее обезьяне. Та сунула сережку себе в рот.

Олька попыталась пройти в дверь, но обезьяна снова загородила дорогу.

— Ну что еще? — раздраженно спросила Олька.

Чичи опять положила ладонь ей на лицо. Потом царапнула ногтем Ольку по щеке.

— Чего тебе? — отстранилась Олька.

Обезьяна заверещала и ткнула пальцем ей в щеку. Что там? Только родинка. Красивая родинка, на правой щеке. Как у папы. По наследству перешла, шутил он.

Обезьяна больно ковырнула пальцем Олькину щеку.

— Нет, — сказала Олька, и Чичи ударила ее лапой. А потом снова протянула заскорузлый палец с ломаным ногтем к ее лицу.

В голове шумело от увесистой оплеухи. Может быть, закричать? Олька крикнула. Потом еще. Кричи — не кричи. Это никогда не помогает.

Под самым потолком распахнулась полукруглая дверца. Оттуда выглянул совсем маленький мальчишка в полосатом колпачке и с длинным, словно карандаш, носом.

Мальчишка закричал:

— Обезьяна Чи-Чи-Чи

Продавала кирпичи.

Не успела все продать,

Убежала под кровать.

Под кроватью пусто —

Выросла капуста.

А в капусте дырка —

Выросла бутылка,

А в бутылке крокодил

Обезьяну проглотил!

Чичи со злобой толкнула Ольку на облезлую дверь — та и распахнулась. Тут Олька увидела перед собой яркий свет. Такой яркий, что жег глаза.

***

— Уважаемая, достопочтенная публика, — весело кричал звонкий мальчишеский голос. — Только у нас! И только сейчас!

Обладатель голоса, Арлекин в красном наряде, прыгал, вставал на руки, крутил колесо. Отовсюду бил яркий свет огромных прожекторов. Пахло опилками и лошадиным потом. Кружились разноцветные конфетти.

Щелкнул невидимый кнут, и Арлекин, весело засмеявшись, сделал мостик на самом краю круглой сцены.

— Достопочтенная публика! Только у нас! Вашему вниманию будет представлена декадентская поэзия. Без вкуса и на потеху! В бананово-лимонном местоположении, где само собой и сам по себе произрастает вышеупомянутый банан и прочая, прочая, прочая. Победитель поэтических олимпиад. Мастер героинового шика — Пьеро! Пьерониссссиммо!

Заиграли фанфары, взвились трубы, невидимая публика заулюлюкала. Со всех сторон на сцену полетели огрызки яблок и цветы.

Из-за тяжелой портьеры вышел очень худой юноша с изможденным белым лицом. Рукава его грязной блузы были неимоверно длинны и волочились за ним следом. Юноша вскинул руку:

— О любви в моменте.

— Пошел вон со сцены! Ничтожество! Чмо! — заулюлюкала невидимая публика.

— В армию его! Пусть там послужит, дармоед! — загремел над самым ухом Ольки пьяный бас.

— Вырядился, ишь че! Мы их воспитывали, а он смотри чего! — завизжала какая-то тетка.

Чей-то меткий бросок оставил на груди у поэта склизкий томатный след. Другой помидор угодил ему в лицо.

Поэт зарыдал, уткнувшись в рукава. Красный Арлекин засмеялся и пнул поэта под зад.

— Да что же вы! — закричала Олька и выскочила вперед.

Оглушительная тишина была ей ответом. Удивительное дело, но вокруг никого не было. Не было улюлюкающей публики — ровными рядами стояли пустые кресла.

Поэт перестал плакать и поднял голову. Олька увидела вытатуированные слезы на его щеках. Он схватил ее за руку и с жаром произнес:

— Девочка с добрым лицом, помогите. У меня мама болеет. Срочно нужен солутан. Посмотрите в холодильнике. У вас же точно есть. Там, где лекарства.

Арлекин еще раз наподдал поэту ногой.

— А ну, пошел. На место, ну!

Поэт захныкал и отвернулся.

— Зачем ты так его? — спросила Олька. — У него же мама…

— Тебе чего? — грубо ответил мальчишка-Арлекин. — За просмотр ваще-то деньги платят.

— Я за папой пришла.

— Еще одна! Папусечку потеряла, — заголосил Арлекин. — А че есть на оплату?

— Ничего у меня нет.

— Дойки покежь.

— Чего? — не поняла Олька.

— Лифан сними.

Олька оглянулась в поисках чего-нибудь увесистого.

Раздался грохот, и занавес вдруг рухнул на дощатый помост.

Перед Олькой стояли два огромных косматых здоровяка — у одного в руках была плеть, на голове цилиндр, и борода — длинная, как змея анаконда. На поводке длиннобородый держал девушку с голубыми волосами и в белом платье с рюшечками. Второй был тоже громадный, только рыжая борода, не такая длинная, росла во все стороны сразу, из-под грязного пиджака виднелась засаленная рваная тельняшка, а за широким поясом висела огромная сабля.

— Славная девчонка, Кар — сказал рыжебородый.

— Славная девчонка, Бар, — отозвался длиннобородый.

— Чур моя, — сказал рыжебородый.

Длиннобородый обиженно насупился.

Рыжебородый помахал Ольке здоровенной лапищей. На веснушчатой руке мелькнула размазанная татуировка — синий якорь.

— Моя, моя, чур моя! — повторил он.

Длиннобородый от досады топнул ногой и ударил кулачищем подвернувшегося поэта в белой хламиде. Тот полетел через всю комнату. Взметнулись длинные рукава, колпак отлетел в сторону.

Рыжебородый захохотал.

— Беги, — прошептала синеволосая девушка одними губами.

Олька побежала.

Свистнула плеть. Обвилась вокруг стоящего на пути кувшина. Кувшин лопнул, взорвавшись тысячами осколков. Олька скользнула между рядами клеток и с трудом протиснулась в боковой узкий проход.

Ползла, ползла и оказалась меж грубо сколоченных ящиков, в которых стояли пустые бутылки. Ящики высились до самого потолка. Подошвы ботинок липли к полу.

— Моя, моя! — орал позади рыжебородый. — Никому не отдам. Все сам съем!

Ящики за спиной зазвенели, а потом полетели в разные стороны. Бутылки сыпались. Осколки хрустели под сапожищами.

Олька все тянулась, рвалась через проклятый проход — дальше, наружу. Сильно оцарапала щеку о жестяную ленту — по шее текло жгуче-горячее. Загнала пару сотен мелких деревянных заноз в ладони.

Наконец она вылетела в какую-то комнатенку. На полу вонючие лужи. Пахнет приторно. Под потолком светида голая лампочка. Тут же стояли, загораживая проход, допотопные весы — две большие пластины и железяка со стрелкой. Рядом терлась тетка в синем халате, на голове мелкие белые кудряшки.

Увидев Ольку, тетка взвизгнула.

— Тетенька, помогите, — попросила Олька. — Помогите.

— Ой, доченька, ой, — только и сказала тетка. Во рту тускло светился золотой зуб. — Сюда вот беги, сюда.

Тетка открыла какую-то створку в стене. Олька сделала шаг, и тут когтистая, грязная лапа вцепилась в рукав куртки.

— Держу, — заорала тетка. — Ой, держу.

Олька рванулась что было сил. Куртка треснула и пошла по швам. Тетка завалилась на пол. В комнатку ворвался рыжебородый. Он пнул попавшиеся на пути весы, в разные стороны брызнули чугунные гирьки. Потом пнул тетку, да так, что голова у той отлетела и заскакала по вязким лужам.

— Моя!

Олька оказалась в замкнутом пространстве — со всех сторон высокий забор. Вместо луны — фонари. И снег кружит. Никуда не денешься.

Позади, с трудом протиснувшись в проем, выполз в этот же двор рыжебородый.

— Красотуля! — выдохнул он и остановился.

Олька отступила на шаг. Спина уперлась в стену.

— Красотуля! Вкусняшка! — Рыжебородый вытащил саблю и прислонил ее к стене. Потом снял пояс и начал зачем-то расстегивать штаны.

Олька закричала.

— Невестушка моя, — промурлыкал рыжебородый и запустил руку себе в штаны.

Неожиданно раздался приглушенный рык. И коричневая тень тяжело перевалилась через забор. Что-то мягко и глухо шмякнулось на снег. Что-то большое. Полежало чуть-чуть. Потом зашевелилось. Село. Вздохнуло глубоко и стало неуклюже подниматься, помогая себе одной большой лапой. Второй лапы не было. Мелькнул черный круглый глаз.

— Не отдам, — заголосил рыжебородый. Он схватил саблю и, придерживая соскальзывающие штаны, бросился вперед.

Сабля визжала, рыжебородый хохотал, во все стороны летели клочья ваты.

Олька, сама не понимая почему, схватила лежащую ледышку и с силой запустила в рыжебородого. Тот совершенно по-детски ойкнул и развернулся к ней. Этого хватило, чтобы огромная лапа впечатала его в стену. На побелку брызнула кровь. Рыжебородый засмеялся, и плюшевая туша накрыла его собой. В переулке воцарилась тишина.

— Хватайся, — услышала Олька. Чьи-то руки подняли ее высоко вверх — прочь от темного переулка, от копошащейся плюшевой массы.

— Давай, Семенов, — скомандовал тот же голос.

В переулок ударила струя огня, осветив замызганные стены, истоптанный снег, кровавые брызги.

Под светлеющим небом прокатился яростный, полный дикой боли рев. Огромный горящий шар метался в переулке. Пахло паленой шерстью. Поднимался черный дым.

— Не надо, — прошептала Олька.

Комок огня ударился о стену под Олькой, потом еще раз, еще раз.

— Олька, — услышала она какой-то смутно знакомый голос. Сверкнул круглый черный глаз, а в нем мелькнуло отражение — всего на миг, и Олька не успела рассмотреть, что там, что же там было.

Потом все стихло, только огонь злобно шипел.

Мужчины в камуфляжных штанах и куртках озабочено топорщили усы и ходили туда-сюда по крыше дома. Семенов поливал двор из огнемета. Внутри дома слышались автоматная стрельба и обезьяньи крики…

У приземистого, похожего на огромную лягушку «бэтээра» Ольку ждала Эрна. Все в том же наброшенном поверх камуфлированной формы белом халате. Красные рот плотоядно кривился.

— Я просто искала папу, — сказала Олька.

Пощечина ожгла ее щеку. Полыхнуло в голове. Кожа на лице онемела. Олька заплакала.

— Он умер.

Эрна обняла ее и прижала к себе.

— Дурочка, ох ты ж моя дурочка.

Олька, захлебываясь собственными слезами, все повторяла как заведенная «папа», «папа», а Эрна прижимала ее к себе и гладила, гладила по голове. Постепенно ушел посторонний шум, выстрелы и крики, высохли слезы. Ольки стало неудобно вот так стоять и прижиматься к совершенно незнакомой женщине. Она разомкнула объятия и сделала шаг назад.

— Ну, — Эрна смотрела на нее серьезно, — все?

— Все, — подтвердила Олька. — Теперь все.

— Иди. Надеюсь, обойдемся без рецидивов.

— Точно? — спросила Олька.

— Добро пожаловать во взрослую жизнь, Оля. Приходи, если что. Чаю попьем. С зефиром.

БТР рванул с места по раскисшему снегу.

Олька огляделась. Уже совсем рассвело. Снег перестал наконец сыпать из плотно висящих туч. И пахло, как-то по-особенному. Сладко и свежо. Весной.

***

— Зырь, чего у меня есть. — Димка приоткрыл ладошку.

Пашка увидел тщательно выписанные картинки: маленький утенок в голубой шапочке и собака с большими ушами.

— Чего это?

— Вкладыш от жевы. — Димка деловито убрал картинку в карман куртки.

— Зыканско, — вздохнул Пашка.

— Папка привез.

Они перемахнули через серые колья.

Ноги у Пашки утонули в рыхлом, крупчатом снегу. Здесь, на площадке за домом, он еще полностью не растаял. Голые щиколотки между носками и штанами ожгло холодом. Надо было под низ треники надеть, как мамка говорила, запоздало подумал Пашка.

— Чмо какое. — Димка хлопнул ладонью по роже деревянной пузатой фигурки. Вдоль улыбающейся физиономии шла широкая трещина. — Кто это такой ваще?

— Не знаю, — ответил Пашка. Они никогда не гуляли в этом месте раньше. — А это кто?

Друзья подошли к склонившейся над глубокой лужей ржавой фигуре. Сквозь ржавчину кое-где проглядывал блестящий металл.

— Вот так топор. Давай оторвем.

Они попробовали вырвать топор, но железные пальцы держали его крепко.

— Ниче, — сказал Димка. — Потом я напильник принесу, и срежем.

— Надо болгарку.

— Сам ты болгарка. Я напильником быстрее.

— Болгаркой надо, — упрямо повторил Пашка.

Тут Димкина нога соскользнула с металлического обруча, и он полетел прямо в глубокую лужу.

Пашка заржал, а Димка заревел. Он вытащил из кармана мокрый вкладыш, тот расползался на глазах. Димка заревел еще сильнее.

Пашка мстительно, сам не зная почему, снова заржал.

— Пошел ты, — закричал Димка. И сообщил, куда следует идти другу.

Пашка толкнул товарища. И вкладыш полетел в лужу.

Димка треснул ему по скуле, да так, что Пашка сел на мокрый снег. Пока вставал, Димки и след простыл. Ну и ладно, потом посчитаемся, подумал Пашка, но обида и злость на товарища уже прошли.

Он поковырял палкой в луже, надеясь выловить утонувший вкладыш. Потом еще подергал для надежности за топор — тот сидел как влитой. Потрогал рукой — скула немного вздулась. Тогда Пашка набрал в варежку снега и приложил к щеке. Снег неприятно царапал кожу.

Пашка огляделся. В лужах стояли деревянные столбы с остатками разноцветной краски. Какие-то столбы просто валялись. В центре площадки высился замок с зеленой крышей. Одна башня совсем рухнула. Горка провалилась. На месте лестничного пролета — черная дыра.

Пашка, конечно же, сунулся в эту дыру.

Внутри было сухо. Валялся привычный мусор. Пахло деревом и пылью.

Пашка пнул бутылку, попавшуюся под ноги. Та со звоном полетела к противоположной стене. Сквозь щели между досками пробивались солнечные лучи.

— Привет, — сказал звонкий голосок.

Пашка вздрогнул, отступил к самому проему и на всякий случай приготовился бежать.

На свет вышла девочка. Вся какая-то ненастоящая, странная, но дружелюбная. Маленькая, едва Пашке по пояс, в косынке, дурацком сарафане, с огромными, искрящимися весельем голубыми глазами.

— Привет, — ответил Пашка, немного помедлив. Девочка была необычная, но совсем неопасная.

— А я — Маша, — назвалась девочка. Голос у нее был настолько звонкий, что казалось, это колокольчики звенят.

— Пашка, — сказал Пашка.

— Я такая — необычная, — заверила девочка и заливисто засмеялась.