С детства меня преследует навязчивая фантазия: куклы — они живые! Признайтесь, вы же тоже об этом думали? Завороженные, караулили под дверью — сейчас ворвётесь в комнату и застукаете их, за своими кукольными делами. Или боялись, что мишка, которому оторвали лапу, решит отомстить?

Мальчишки, вы помните поля брани? Помните павших солдатиков и пластмассовую плоть, которую разрывало на куски? Девочки, а каково вам было нянчить своих мертворожденных лялек? Холодных, с остекленевшими глазами.

Я, признаться, очень переживал. Разозлишься, бывало, на них, игрушечных: ту швырнешь, того в угол поставишь, а провинившегося солдатика даже раздавишь или сожжешь. А затем раскаяние сжимает сердце холодной рукой. Они же не виноваты, они  — мелюзга, их жалеть надо и заботиться. 

Я уже вырос. И в куклы играет мой сын. Но, нет-нет, а заходя в его комнату, думаю: негоже медведю валяться, уткнувшись мордой в ковёр, мне бы так не понравилось. Подниму медведя и посажу поудобнее на стульчик. 

Куклы. Играемся ими. Ломаем их. Вырастаем и забываем. А они нас? Они ведь удивительные: неживые-живые. Их шьют мамы, делают мастера или штампуют на фабрике в Китае. Но жизнь в них вдыхаем мы сами, мы-дети. Может, поэтому малые такие счастливые? Они ведь боги, демиурги. Но становясь всё старше, всё больше пугаются того, что сотворили. Бегут от ответственности. Забывают своих кукол. Почти навсегда, пока не приходит час сыграть в последний раз. С особенной куклой. Она вся будто на шарнирах. Старинное дерево потускнело, пожелтело. Стекляшки давно выкатились из глазных впадин. Эта кукла вся какая-то костлявая. Кажется, только тронь — сломается. Вот только ломаемся уже мы.