Nancy Holder, “I Hear the Mermaids Singing”, 1993 ©

Так, тупая сука, спокойно! Просто запиши все и расскажи, как было.

Никто не узнает. Никто никогда не поймет, что ты еще слышишь эти песни. Ты водила всех за нос так долго. С чего это вдруг они должны поумнеть?

А вдруг узнают? Эй, ты, дурная сумасшедшая неудачница, что ты на той воле забыла? Нафига тебе эти широко открытые просторы под названием мир?

Широко открытые просторы, ха! Скажешь тоже. Свои бы просторы не открывала — не вляпалась бы. А все, подруга, началось с того, что ты захотела того парня…

Нет. Нет, все было вовсе не так. Пожалуйся, все было так,

так,

как тебе все это приснилось.

Тебе все это приснилось. Приснилось и точка. Больше говорить не о чем. И хотела бы я, лапуля, сказать другое, но тут, совсем как в «Далласе», сон, всего лишь сон. Сама знаешь, ты порой отключаешься, будто героиня «Я никогда не обещала вам розового сада». Попросту выпадаешь себе из реальности и тогда

слышишь, как поют те голоса,

и ты слышишь, что они поют тебе историю:

Вот моя жизнь

Когда-то давным-давно… Я самая любимая средь семи дщерей морского царя. Все меня холят, лелеют, обожают. От имени отца правлю я ласковым Тихим, и я добрая, великодушная.

Я самая бесценная, самая красивая. Мой блестящий хвост искрится, волосы колышутся, как лучи солнца в воде. Кожа — светло-розовый жемчуг. А живу я в самом лучшем из семи морей, чуде из чудес; пурпурные рыбы-пилы и яркие гарибальдии резвятся вокруг; оранжевые, розовые и желтые актинии стелются внизу, пока я, паря над ними, расчесываю волосы; мой домен усеивают замки красных кораллов, а величественные леса нефритово-зеленых водорослей, возвышаясь в течениях, отмечают границы. Изысканные занавеси из губок и морских звезд украшают мой будуар, богатства подводного мира повсюду. Морские коньки ко мне ластятся, русалки мне прислуживают. Молодые вельможи стремглав являются по моему зову.

Большего и желать нельзя.

В пятнадцать я получаю право подняться на поверхность и впервые открываю для себя другой мир. Первый глоток воздуха приводит в ужас, но я быстро осваиваюсь. Вокруг новые запахи: апельсин, ананас, сандал.

А первое зрелище завораживает. Это корабль, он плывет по темным волнам! Длинный, серый, отягощенный ящиками. Грузовоз с товарами для других земель. Ах, корабль, ах, диво!

И вдруг небо разрывают яркие вспышки молний, рокочет гром. Сверху обрушивается водопад — дождь, это дождь! — и вскипевший океан подбрасывает корабль в своей руке, словно безделушку.

В восторге я пою о бурном величии этого мира наверху, этого мира ангелов. Пытаюсь высмотреть на корабле людей, они ведь где-то там. У здешних обитателей есть нечто под названием душа, нечто, благодаря чему они живут снова и снова, но мы, водные, через триста лет превращаемся в пену морскую. Каково это, быть бессмертной? Жить и жить сотни тысяч штормов, миллион бесконечных песен?

Корабль постепенно удаляется, и я песней желаю ему безопасного плавания. Вот он растворяется на горизонте, и я тоже исчезаю, возвращаясь в мое сказочное царство.

Однако мир, увиденный лишь мельком, всю ночь и весь следующий день не выходит из головы. Я глуха к мольбам придворных о моем внимании, а правосудие вершу поспешно и сумасбродно. Залы и башни дворца оглашаются грустными песнями — сетованиями на мою несправедливость, и я обещаю себе завтра вернуть все на круги своя.

Только ночь будто создана для верхнего мира, и я поднимаюсь снова.

Небо темное, а круглый шар, который здешние зовут луной, светится… светится, будто я. Вдали вспыхивает серебром берег, колышет буйные кроны легкий зефир. Зачарованно подплыв, слышу смех и пою о нем. Пою о радости этого ангельского народа, который ходит и живет вечно.

Вот бы увидеть кого-то из них! Внизу мне попадались только мертвые оболочки. Похоже, наземные их сбрасывают и ищут новые, будто крабы-отшельники. А иначе как бы жили вечно? Я хочу взглянуть, как они ходят. Хочу прикоснуться к одному из них.

Мной завладела мысль о встрече.

И вдруг, словно по волшебству, луна выхватывает из темноты мускулистого красавца на чем-то плоском. Каждая мышца под смуглой кожей незнакомца играет в ее колдовском свете, длинные иссиня-черные волосы развеваются, будто шлейф, ноги широко расставлены. Зачарованная ими, я с приветственной песней подплываю.

— Кавабанга! [Боевой клич черепашек-ниндзя, стал распространенным криком восхищения среди серферов — прим. пер.] — кричит он, и я ему пою. Пою о кавабанге, «здравствуй», а глаза пожирают его тело. Такой плотский голод я испытывала только к отцу и сестрам, когда мы, плавая, ласкали друг друга. Чтобы зачать потомков, отец спарился с каждой из сестер, а после шестнадцатилетия спарится и со мной.

Но сейчас в моих мыслях только спаривание с этим двуногим, хоть я и не могу представить, как. Я пою ему о своем плотском желании, о том, как вожделею его дивное, волнующее тело. Я пою и пою, а он кричит в ответ: «Кавабанга!»

И вдруг, совсем как вчерашней ночью, налетает шторм и взбаламучивает море, превращая его в помпезную симфонию. Юный бог падает со своей плоской штуки в воду. С ним такое случалось и раньше, и он всегда благополучно выплывал на берег, но сейчас, вынырнув, получает по голове плоской штукой и снова исчезает в волнах.

Я сначала бездействую, ведь в случае опасности он попросту сбросит оболочку. Однако что-то не дает мне покоя, веля плыть за ним и вытащить на берег, к которому отец строго-настрого запретил нам приближаться. Отмахиваюсь от этого чувства и пою, прося мужчину очнуться и плыть, но он по-прежнему под водой.

Глаза болят. Как известно, у нас, морских, не выделяется слез, в отличие от ангельского народа. На мгновение я задумываюсь: может, секрет их бессмертия в этом? А глаза жжет все сильнее, и вот я сквозь бурные волны бросаюсь к месту, где видела мужчину в последний раз.

В черной воде какая-то тень — мы видим даже в темноте, — я подхватываю его под руки и устремляюсь к поверхности.

Держу обмякшее тело в объятиях и то и дело невольно к нему прикасаюсь. Трогаю повсюду, целую в затылок, нежно покусываю. Хочу ему открыться, но не пойму, где у него детородные органы. Не знаю, и все равно вся трепещу. А вокруг нас пенится и вскипает море, и в своем упоении, в бездне упоения, я чуть не выпускаю юного бога из рук. Пою о нем, пою о своей нужде в этом двуногом, о своем неизъяснимо сильном желании. Я хочу этого мужчину. Хочу с ним соединиться.

Добираюсь до бурунов и выталкиваю его на песок. Лицо спасенного залито лунным светом. К моему желанию примешивается ужас, я вся дрожу. Если вылезу на берег, мне конец.

Смотрю на мужчину, велю ему открыть глаза. Он неподвижен. Пробегаюсь руками по его телу и, найдя между ног твердый отросток, улыбаюсь: а они, оказывается, не так уж от нас отличаются.

Поступаю с ним так же, как с отцовским. Беру в рот и сосу, потому что получаю от этого острое удовольствие. Сосу все быстрее и быстрее, только кожа вокруг его ствола почему-то висит. И тут я вспоминаю истории об их одежде. Ясно, на нем просто что-то есть. В спешке все сдираю, и волны, подхватив ошметки, уносят их в море, будто мириады крошечных медуз.

Он восхитительно толстый. Красновато-розовый и подпрыгивает во рту.

Мужчина, с шумом захватав воздух, шевелится, берет меня за голову и отталкивает.

— Что… что за… — и вдруг изливается в меня горячим потоком.

Кавабанга, русалочка. Кавабанга, ангел-бог на плоской штуке. Э-э, на доске для серфинга. Ну да, на чем же еще.

Он постепенно приходит в себя, и храбрость мне изменяет. Всю мою жизнь отец запрещал нам иметь что-то общее с этим миром, и я у него любимая, самая драгоценная дочь. И я уплываю.

***

Только для моря я теперь погибла. Тоскую по нему, по своему двуногому. Не могу без него.

Я должна с ним соединиться.

Глажу собственный хвост, нахожу дырочку и запускаю в нее пальцы. Он и я… у нас ничего не выйдет. Безвыходное положение.

Нет, выход должен быть. Я должна его найти. Без этого мужчины мое тело истает в пену морскую, и я обращусь в ничто.

Одно из двух… и хоть я никого не посвящаю в свои затруднения, сестры стараются меня утешить, гладят и целуют. Отец заключает меня в объятия и мнет мне груди, как я люблю. Они, вся моя семья, собираются вокруг, и я самая любимая, самая обожаемая.

Только нет мне счастья.

Ночь за ночью я поднимаюсь к поверхности. Порой вижу его, порой нет. Он поет, что тоже по мне скучает: «Кавабанга, кавабанга».

Кавабанга, русалочка.

***

Я чахну, и отец все больше тревожится. Сестры поют, желая исцелить меня от непонятной болезни. Дельфины развлекают серенадами. Киты бубнят целительные мелодии. Даже мельчайшие моллюски тихонько насвистывают, чтобы утешить.

А я знаю, надо на что-то решаться, и чем скорее, тем лучше.

Правда, отца убьет новость о том, что я обратилась к морской ведьме.

Ну и отвратительная же она: клыки длинней, чем у любой рыбы-гадюки; налитые кровью глаза качаются на стебельках; тело покрывают прилипалы и черные живоглоты. Она — настоящее отродье.

Она — моя последняя надежда.

Ошметки живоглотов и кости умерших людей-ангелов, ядовитые растения и иглобрюхи. Ужасные яды, найденные в дырявых бочонках из верхнего мира. Все это она смешивает и велит выпить, когда я поднимусь к поверхности. Велит выпить и предупреждает, что заберет в уплату мой голос.

Мой голос!

— Твоя двуногая жизнь станет кошмаром наяву, — вручая бутылку, предрекает она. — Безумие и смерть найдешь ты взамен.

А я думаю лишь о темноволосом юном боге и том, как он вонзится в меня.

Плыву с бутылкой к поверхности и чувствую, как та жжет руку; вода пузырится, ладонь — в волдырях. Закусываю губу и прибавляю скорость, а в голове мысль: каково же такое проглотить?

Поднявшись в мир воздуха и ночи, я вижу мужчину дивной красоты и подплываю к нему, насколько хватает смелости. Открываю бутылку и пою ему в последний раз — ах, кавабанга! — а затем выпиваю ведьмино зелье.

По горлу скользит клокочущая магма. Сжигает, безвозвратно сжигает мой голос, мой прелестный голос, все мои песни. В горле огонь, пожар, пламя, не оставляющее на своем пути ничего.

Утром я прихожу в себя. Он стоит надо мной на коленях и что-то говорит, но я не понимаю ни слова.

***

Моя жизнь.

До сих пор не помню, кто я. Просто чудная телка, которая пыталась себя убить, надралась в стельку и чуть не утонула.

Мой юный бог меня нашел, откачал. Когда я пришла в себя, он дышал мне рот в рот, наполняя мои легкие своим влажным теплом. У меня тогда мелькнула странная мысль: «Теперь его душа во мне, теперь я бессмертна». Насколько теперь понимаю, она была вызвана той дрянью, из-за которой начались мои беды.

Моя рука так крепко сжимала бутылку скотча, что ему пришлось буквально выдирать ее из пальцев. Мы сохранили ее в качестве сувенира, и, если не считать кулаки, она первое, чем он меня ударил.

Пиши-пиши, деваха. Не останавливайся. Сама знаешь, ты должна выговориться. Но, боже, теперь тебе придется помнить собственную тупость. Помнить, что все… что остальное лишь кучка барахла,

в которое ты до сих пор веришь,

которое никак не забудешь.

А еще ты слышишь песни.

И ты слышишь…

Хрен. Хрен ты что слышишь.

Я рада тому, что случилось. Не поймите неправильно, мы ведь знавали и хорошие времена. Боже, наш секс… это было нечто неописуемое. Я никак не могла насытиться, и до поры до времени этого хватало. По-моему, его заводила сама странность всего этого: вот молоденькая телка, говорить не может и постоянно хочет. Он чувствовал себя великим героем оттого, что меня принял. Нашел мне кое-что из одежды сестры, пустил жить в маленьком домике, который снимал на пляже.

Угу, сначала все было отлично, и мы вполне довольствовались сексом. Только я оказалась неприспособленной к жизни. Кухню будто впервые увидела. Даже на ногах твердо стоять не могла. Его это тревожило: он подозревал, что я сижу на героине или еще какой дури. А все оттого, что я тряслась и стонала. Я знаками объяснила, что дело в ногах, а он попытался перевести все в шутку, показав свои коленки серфера. Узловатые неимоверно. Тем не менее, у меня ни разу не возникало ломок, а еще, как он говорил миллионы раз, ему нравилась моя конопатая моська, дерзкие титьки и самая тугая манденка на свете. Жить с Бобби было хорошо. Да, его звали Бобби.

А потом я залетела, и он совсем спятил. Захотел, чтобы я сделала аборт. Да ни за что! Ни за что в жизни. Наконец пришло понимание, что он меня не любит, по крайней так, как я его, иначе бы плясал от радости. Я почувствовала такую злость! Такую боль. Когда-то ради него… знаю, я от чего-то ради него отказалась. А теперь была просто дыркой.

Думаю, он ждал, что я съеду, но я все надеялась на его любовь. Бобби начал выпивать и бросать меня дома одну, а затем вообще возвращался только под утро и пьяный.

— А ну не зырь на меня своими глазищами! — не раз орал он и начинал меня мутузить.

Наверное, думаете, я его послала и ушла. Но куда мне было идти? Я даже не знала, где я. Или кто я. Внутри меня поселилось отчаяние. Всепоглощающая тоска, которая росла и росла оттого, что Бобби все больше на меня злится. Все больше сожалеет, что со мной связался.

Рыба, вытащенная из воды — вот ты кто, сказала я себе. Неудачница. Ошибка природы. Я заслуживала его тумаков, потому что мешала ему. Была обузой. Такой никчемной. Неудивительно, что я ему надоела.

Я чувствовала, что гибну, иду ко дну. Начала часами напролет шататься по пляжу. Ноги почему-то болели все больше. Наверное, это было как-то связано с ребенком. Я просто бродила весь день туда-сюда, то и дело падая в песок, и рыдала. Люди принимали меня за сумасшедшую.

А затем как-то раз я нашла на пляже нож. Он торчал в песке и вдруг блеснул на солнце. Я вытащила его и долго смотрела на клинок, чувствуя, как по щекам текут слезы. Яркий свет жег глаза. Они всегда болят, когда я плачу.

Просто убью этого ушлепка. На хрен прирежу его, и все.

Однажды мы отправились на соревнования по серфингу. Что Бобби там вытворял… Передразнивал мою походку, тискал за груди на глазах у других пар, а я лишь смотрела на него полными слез глазами. Несколько чувих, что встречались с другими серферами, подошли ко мне, пока он катался на волнах, и стали говорить:

— Черт, Энни (все зовут меня Энни), какого хрена ты миришься со всем этим дерьмом?

Говорить я не могла, но оно и к лучшему. Мне было нечего им сказать.

Бобби победил. В его честь закатили вечеринку. Еще он выиграл деньги. Бобби пил все больше и больше, а потом грубо меня трахал, и я стала бояться за малыша. Что это может ему как-то повредить. Я думала о нем: как он плавает в своем тихом океане, не зная, насколько уродлив этот мир. Море, море, прекрасное море кавабанги, и ему предстоит выйти наружу и ступать по земле на пару с нами.

Но вдруг Бобби попадет по ребенку?

Я заранее уложила нож в чемодан и, словно невзначай, с невинным видом подсунула его под наши пляжные полотенца. А в голове постоянно звучало: «Прирежь его, прирежь!» Я подумала, а ведь у меня наверняка были отец и мать, возможно, даже братья и сестры; видно, что-то очень ужасное случилось, раз я их не помню. Порой мне снилось, что отец или брат меня изнасиловали или мать жестоко со мной обращалась. Но все это казалось каким-то неправильным.

С другой стороны, вся моя жизнь казалась неправильной.

Короче, Бобби напился. Он сидел напротив меня с бутылкой «Джека Дэниэлса» на коленях и странно улыбался, а мне почему-то стало страшно, как никогда. Что-то такое витало в воздухе, что-то колкое, и опасное, и убийственное. Вокруг было слишком холодно, и шум прибоя будто доносил пение — китов серых и добрых, или темноклювых дельфинов, или

людей, или

какого-то одного человека… очень особенного для меня человека.

— На что вылупилась, дебилка? — раздался голос Бобби. Я отпрянула. Мелькнула мысль о ноже. Сердце грохотало. Тело стало сухим, как пыль, кожа покрылась мурашками. Ноги ломило.

Черт, как же их ломило.

— Ну, Энни, я пошел. — Бобби неуверенно поднялся на ноги. — А когда вернусь, лучше бы тебе отсюда уже свалить.

Я ошарашенно уставилась на него. Он поменялся в лице и меня обругал, а затем ударил. Рассек щеку.

— Будь все проклято! Я не хочу этого ребенка! — заорал он и врезал мне кулаком в живот. — Убирайся!

Я согнулась пополам, защитила голову руками. Хотелось спросить: «Ты что, меня никогда не любил? Разве я совсем не стою заботы и жертв?»

Я вроде бы не упоминала, что Бобби было всего семнадцать?

Ноги отказывались держать, я рухнула, а он повернулся спиной и ушел. Сердце разрывалось на части, я дышала медленно, протяжно, будто заново учусь. Было такое ощущение, словно плыву и смотрю на себя сквозь толщу воды. На секунду мелькнула мысль, что сейчас воспарю из этого номера в мотеле и полечу над океаном. Казалось, я вот-вот сдохну.

Мне стало так страшно, что я побежала за ним. Знаю, в это трудно поверить. Вот же, он меня только что избил, а я гонюсь за ним, напрашиваясь на добавку.

Правда, я прихватила нож.

Волны, набегая на утес близ мотеля, взлетали высоко, как при тайфуне, цунами и так далее. Никогда не видела столь яростного, грозного и вместе с тем великолепного прибоя. Выглянула луна, и, когда я подняла к ней лицо, из моей груди вырвался всхлип, почти вздох. Слишком длинный нож не помещался ни в сумочку, ни в карман, так что пришлось нести его сбоку. Спрятать его было попросту некуда.

Мне вдруг ужасно захотелось отрезать себе ноги… Будто они были опухолью или каким-то уродством. Будто были чем-то чужеродным, как и я сама в этом мире.

Ребенок. Я никогда не позволю ему навредить ребенку.

Но это я добавила позже. Помню, что подумала об этом позже. Пока я бежала за Бобби, а не от него.

Волны, обрушиваясь на вершину утеса, ревели, как морские чудища. Еще издалека в лицо бросало брызги. Казалось, настали последние мгновения мира, моего и не только. Все было кончено.

Я побежала туда. Побежала изо всех сил, хотя боль каленым железом пронзала ноги до самого сердца. Стучала в горле. Жгла, ослепляла и нарастала с каждым шагом.

А затем я увидела Бобби. Он стоял на краю утеса, раскинув руки, и смеялся, дикий и свободный. Голова запрокинута, волосы развеваются шлейфом. Смуглый, красивый… даже в тот миг я его хотела.

Он выкрикнул что-то вызывающее. Рассмеялся снова и запел, но я не смогла различить мелодию. Волны обрушились на него, и он отшатнулся.

Я была все ближе. Вода будто швырялась камнями. Океан сердился. Сердился на него, на меня.

Бобби накрыла очередная волна. Я его не видела. Продолжала бежать, а сама думала: «О боже, доберусь до него и заколю этим ножом».

Я бежала, бежала что было сил. Я собиралась его убить. Сделала бы это непременно.

Обрушилась еще одна волна. Он обернулся и заметил меня. Смех замер.

— Чокнутая! Ну ты и чокнутая, мать твою!

Я собиралась его убить. Еще чуть-чуть, и убила бы.

Но тут услышала пение:

Милая, любимая,

Самая бесценная,

Младшенькая наша,

Русалочка-крошка,

Радость морей,

Отцовская отрада.

Я его слышала. Определенно слышала. Уши меня не обманывали.

А Бобби забрала волна, просто протянулась с мокрым объятием и умыкнула с того утеса под воду…

а твой голос обладал властью над миром… и ты закричала.

Нет, это ты просто так думаешь, когда не в ладах с головой. Тебе просто пригрезилось.

Ты его толкнула. Сама знаешь, так оно и было, и все вокруг это знают, но твои ушлые адвокаты вытащили тебя под предлогом невменяемости. Благодари свой жалкий скрипучий голосок и печальный помятый вид, из-за которых присяжные тебя пожалели и отправили в это охраняемое, безопасное место с его таблетками и сеансами терапии. Ребенка ты потеряла из-за выкидыша. Была не в себе, когда его уносили, но врачи уверяли, что это к лучшему, и стыдливо отводили глаза.

Годы лечения. И разговоры, бесконечные разговоры новым голосом. А все-таки тогда в волнах был мужчина, могучий мужчина с развевающимися седыми волосами, длинной седой бородой и в короне. Да, мужчина, и он схватил Бобби.

Ах ты, глупая, лживая сучка. Не было никакого мужчины. Что ты придумываешь!

Мне уже лучше. На хрен эту чушь. Мне уже лучше, и я не слышу, не стану больше слушать эти песенки.

Вот моя жизнь. Когда-то давным-давно…

Нет, вашу мать, нет!

***

А теперь я засуну страницы в ту сраную бутылку из-под скотча, и никто их никогда не найдет, потому что они пойдут ко дну, как камень.

Как труп.

Как Бобби… его так и не нашли. Сбросил тело. Отыскал себе новую бабу, чтобы жить в ее детях, краб-отшельник этакий.

Не знаю, и зачем я это пишу, разве что… Мне так тошно. Дышать нечем. Я вся будто высыхаю, схожу на нет и очень хочу, чтобы кто-нибудь мне помог. А еще потому, что я чокнутая и никому на этом свете нафиг не сдалась.

И вот я на утесе, с которого столкнула Бобби, и швыряю эту бутылку в море, потому что никак не выкину пение из головы, черт бы его побрал. Слышу все время и грежу от него. Ненавижу грезить. Я знаю, каков этот мир: суровый, злой, уродливый. Ты голодная псина, а он ботинок, пинающий тебя в живот.

Добавьте сюда голод по тому, чему даже не знаешь названия.

А название этой мелодии таково:

День с лишним бутылка подскакивает в воде, и наконец медленно-медленно, как жемчужина в жидком золоте, опускается ко дну, и, подхваченная течением, оказывается в простертой ладони морского царя. Он вскрывает ее, будто устрицу, и вынимает оттуда клочок бумаги. Чернила начинают расплываться, так что он читает быстро.

А затем взлетает к поверхности и взывает к дочери, но та уже уходит.

По его щекам текут слезы. Нет, это правда, что морской народ не способен плакать, просто законы отцовства сильней законов природы.

В синем океане, где родилась и выросла русалочка, в море фантазий и море грез… зелено-голубом, пурпурном, мирном и безмятежном…

— И это ради какого-то парня? — стенает он, жалуясь утесу и волнам. — Из-за похоти?

И, уплыв обратно в глубины к своему трону и шести красавицам-дочерям с их греческими храмами, кулаками стирает в песок кости того, кто погубил и свел с ума его любимицу. Уничтожает кости, но не сердце! Не душу!

Уничтожает кости в прах

за красавицу моря.

Я слышу, как поют русалки на закате дня,

Но только песня их, увы, не для меня.

Т. С. Элиот «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока»

Перевод Анастасии Вий