Люди, изучающие какую-либо форму духовной культуры, всегда знают, что есть предмет их занятий. Вы могли бы представить учёного, не знающего, что есть его наука, или теолога, не знающего, что есть религия или, например, политолога, не знающего, что есть политика? Даже если предметная область какой-либо сферы духовной культуры не ясна изначально, то определение приходит в процессе изучения и углубления.

Ровно наоборот дела обстоят в философии. Чем сильнее углубляешься в знании, тем сильнее тебя одолевает мрак незнания. Знания здесь противоположны ясности, ибо в глубине философии царит непроглядный мрак неизвестности, поглощающий любые крупицы знаний, добытых, например, в ходе логических умозаключений. Сущность философии непосредственно связана с её началом, и эта связь –– неразрешимая и вечная проблема. То есть любая попытка эпистемологической [1] формализации философии такова – грубо говоря, познание её сути неизбежно приводит нас к вопросу о её начале. Как было сказано, этот вопрос неразрешим.

На каждом историческом этапе выдвигались свои мысли о начале философии. В культурно-философском дискурсе Античности началом философии считалось удивление. Созерцая бытие, человек преисполнялся высшим эстетическим восторгом. Средневековая философия зиждилась на познании. Каково бытие? Как его познать, и познаваемо ли оно вообще? На пути таких мыслей рождался скепсис — сомнения, которые в те времена также входили в круг начала философии. В XIX веке на орбиту мысли о начале философии выходит страдание – дискурс, выходящий из учения Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, С. Кьеркегора и менее известного, но, пожалуй, самого значимого для меня, Филипа Майнлендера. Отчаяние, боль, тоска, аморальность жизни – неотъемлемые составляющие начала философии. В современном же мире, ввиду отсутствия философского вектора и маргинализации философии как таковой, вопрос о её начале не имеет общепринятой установки. Я нахожу интересным концепт Юджина Такера. Философия лишена начала. Эта мысль порождает в философе тревожное чувство незаконченности. Невозможно отречься от начала философии и, как ни в чём ни бывало, развивать мысль дальше, как невозможно построить дом без фундамента. Это не та дорога, с которой можно свернуть и посвятить себя иным духовным изысканиям. И такая неразрешённость приводит к тому, что философ постоянно испытывает на себе мрачный безликий взгляд ужаса философии. У философии нет начала и не будет конца, есть только безликий ужас, взирающий на мыслителя. В прочем, если вас интересуют беседы о Такере, дайте знать в комментариях.

Вышеприведённые периоды и их особенности не применимы в строгом смысле к русской философии. Но что же у нас? Что есть начало отечественной философии? Ильин говорил: «Жизнь есть страдание, ведущее к мудрости, а философия есть мудрость, рожденная страданием». Но чтобы не столкнуться с противоречием – ведь уже было сказано, что русская философия не входит в общем смысле в западноевропейскую классификацию и периодизацию –– важно внести конкретику. Стоит задать себе вопросы: «Если начало русской философии – это страдание, то что есть начало страдания?», или «Где искать причину страдания?», или, скажем, «Что есть страдание?» Но такие интенции способны завести нас в непроглядные дебри субъективных трактовок понятий и отождествить начало русской философии с неким психологическим комплексом.

Здесь мы, конечно, вступаем на очень зыбкую почву субъективных предпочтений и трактовок и рискуем выдать за начало философии какой-нибудь психологический комплекс. Этого стоит избегать. С другой стороны, в труде «Идейные течения древнерусской мысли» (авторы М. Н. Громов и В. В. Мильков») выдвигается интересный и важный для нашей беседы тезис: «Отечественную философию во многом можно считать философией страдания и сострадания, идущей тяжким путем Иова Многотерпеливого. Если из русской философии убрать ее высокий нравственный тонус, эмоциональную взволнованность, стремление пропустить проблемы бытия через горнило собственных переживаний — мы потеряем едва ли не самую сущностную ее характеристику».

Именно образ Иова – страдающего праведника – ставший нарицательным концептом для русской философии, позволяет нам внести понятие «эсхатологическая тревога» в качестве начала русской философии. В данном контексте прилагательное «эсхатологический» не является религиозным; эсхатологическая тревога –– это философское мироощущение.

Существование философии как таковой во многом возможно благодаря её роли в поиске бытийного первоначала, в котором оно осмысляется по-своему. В поисках сущего русская философия уходит в чернейшие бездны экзистенциальности. Разумеется, такое погружение не может быть безэмоциональным.

Конечно, ощущение эсхатологической тревоги присуще каждому смертному. Ощущение смертности и неотвратимости конца – сугубо антропологические чувства. Но именно в русской философии они стали центробежной силой, её смутным началом, сутью её существа. О русской тревоге говорил и религиозный философ В. Ф. Эрн в книге о Григории Сковороде: «Тревожность мысли Гоголя, Соловьева и особенно Достоевского – непревзойденной вершины нашего самосознания – совершенно нова для современной Европы. Эта специфическая русская тревога в своих высших явлениях ощущает с силою исторический ход времени, эпох, сознает страннический, переходный и преходящий характер всей земли». Среди философов, обративших внимание на такую особенность русской философии, были и Розанов, Зеньковский, Бердяев. Последний ставил в один ряд «русскую тревогу» и «русское искание». Анализируя гоголевское возвращение к церковности, Зеньковский пишет: «В русской интеллигенции осталась, как мы видели, одна черта — из былого церковного сознания — мы назвали ее «теургической идеей. «Теургическое беспокойство» держало мысль и совесть на высоте историософского универсализма».

Всепоглощающее чувство экзистенциальной тревоги в русской культуре перешло на метауровень. В наименованиях различных, но с одинаковой чувствованием, оно встречается у А. П. Чехова с его всепоглощающей тоской, М. П. Арцыбашева с его апокалиптическими картинами («Под солнцем»), Леонида Андреева с его ужасами души, в горестных и тяжелых романах Андрея Платонова («Горе во мне живет как вещество» [Цитата из романа «Чевенгур»]).

Апогея в изложении эсхатологической тревоги достиг Николай Гоголь. В его творчестве это чувство обострилось до уровня эсхатологического ужаса. Мочульский говорил, что Н. В. Гоголь всю жизнь был гоним страхом смерти, а также: «Гоголь увидел мир sub specie mortis»[2]. Чувство, преследовавшее Гоголя, причастно к созданию художественной философии смерти. Это помутнённое и пугающее ощущение реальности, столь тёмное и непроглядное, что никакой анализ писем и творчества писателя не помогут в его разгадке.

В не меньшей степени эсхатологический ужас воплотился в творчестве Константина Леонтьева. Древний ужас, как писал С. Н. Булгаков, сторожил и объемлил его душу. Мысль Булгакова находит отклик и у Бердяева : «Он не переживал в глубине близости Бога и человека, Бога и мира. Он всегда испытывал ужас тварности». Эта форма эсхатологической тревоги особенно важна для нас, поскольку в ней, возможно, в ней находится начало русской философии. Человек осознал себя тварью – чем-то сотворённым, ощутил, что несёт в себе имманентную темноту, что, разрастаясь, подогревает в нём ужас и страх перед концом времён и концом личности. Эта неразрешимая трагичность и стало началом философии в русской традиции. Человек, подобно Иов Многотерпеливому, верит, что за муками и лишениями приходит спасение, но страданиям нет конца в земной юдоли. А самая тяжёлая мука – ужас тварности, наполняющее жизнь человека смутным страхом. Пожалуй, ни одно наименование эсхатологической тревоги не может быть столь точным концептом для сугубо русской философии

Таким образом, человеческое существование преисполнено трагедии смерти, которая есть главный исток зла. В связи с этим выделяются два исхода: пассивное смирение с неизбежной смертью или активное сопротивление ей и победа. Многие русские философы и писатели рассматривали эсхатологию — как минимум А. С. Пушкин. И основной эсхатологический мотив в русской мысли связан с идеей конечности, неизбежности смерти. «Ужас гибели» и «ужас тварности» — вот тот психометафизический комплекс, форма эсхатологической тревоги, которые составляют основу философии России.

Русская философская мысль отличается от учений Античности и Западной Европы тем, что ужас есть не только перед небытием, но и перед самим бытием. Причем в последнем он воплощается в форме тоски или, наоборот, удивления. Иными словами, русский эсхатологический ужас выходит за рамки религии и смерти и переносится на сущее. И литература, будучи одной из форм философии, как раз занимается экзистенциальным исследованием эсхатологии.

А теперь, подойдите к зеркалу и приглядитесь в отражение. Кто вы? Тварь дрожащая или…?

Сноски

[1] Эпистемеология — философско-методологическая дисциплина, в которой исследуется знание как таковое, его строение, структура, функционирование и развитие. Традиционно отождествляется с теорией познания.

[2] Sub specie mortis - (лат.) с точки зрения смерти. Видоизмененное крылатое латинское выражение Sub specie aeternitatis - с точки зрения вечности.