William Harvey, “The Tortoise”, 1910

 

Перед началом моего рассказа позвольте в двух словах пояснить, о чем в нем пойдет речь.

Это письмо было написано дворецким Толлертоном за пять недель до смерти. Адресат письма, Сэндис, насколько мне известно, приходился ему братом. Как бы то ни было, в Ревелстоке об этом человеке ничего не знали, и письмо вернулось в поместье Болдби нераспечатанным.

Мне пришлось прочесть его дважды, прежде чем я понял, что автор описывает в нем самого себя. Затем я вспомнил о дневнике, который, как и остальные вещи покойного, оказался никому не нужен после смерти владельца. Этот дневник и письмо вместе составляют более складную историю. Но черепаха! Она навсегда останется для меня загадкой.

Вот это письмо.

 

Поместье Болдби

Мой дорогой Том, в последнем письме ты интересовался подробностями. Полагаю, что лишь я, будучи автором данной истории, могу предоставить их тебе, однако задача эта не из легких. Для начала — что касается благополучия главного героя. Об этом тебе не следует волноваться; все мои истории имеют счастливый конец.

Ты спрашиваешь, как мне в голову пришла такая удачная идея. Позволь кратко обрисовать сюжет. Во-первых, мужчина был немолод, скуп и, что закономерно, эксцентричен. Главный злодей (а в данном случае, как тебе известно, он же является и главным героем) ужасно жаждал заполучить деньги и, более того, знал, где они хранились.

Помнишь ли трактат Оппенгейма о судебной медицине? Помнишь, как мы смеялись над бездарями, которые вечно допускают глупые ошибки? Но наш герой отнюдь не был бездарем, и, следовательно, не имело смысла наделять его сопутствующей удачей. (Видишь ли, я по-прежнему считаю его героем; каждый человек — герой в собственных глазах).

Жертва время от времени посещает доктора, и доктор видит, что старик страдает от заболевания, от которого иногда наступает внезапная смерть. Герой же осведомлен о более серьезных симптомах, которые могут сопутствовать этому заболеванию, и, будучи дьявольски хитрым, проговаривается кучеру доктора, что хозяин якобы начал жаловаться на здоровье, но при этом отказывается принимать медицинскую помощь. Три дня спустя Асклепий¹ останавливает на улице нашего «интеллигентного старого дворецкого» — вероятно, бедняга был когда-то уважаемым человеком, но утратил прежнее положение.

— Как чувствует себя ваш хозяин, Джон?

— Очень плохо, сэр.

Далее дворецкий перечисляет симптомы, которые предварительно отыскал в справочнике старика Бэнкса и тщательно вызубрил. Асклепий встревожен тяжестью случая, но поражен точностью наблюдений. Дворецкий предлагает ему нанести наутро внеочередной визит больному; он сетует, что на его плечи легла слишком большая ответственность. Асклепий отвечает, что и сам хотел это предложить.

— Но, боюсь, я мало чем смогу помочь, — добавляет он, трогаясь с места.

Ночью старик крепко спит. Ровно в двенадцать дворецкий совершает свой привычный вечерний обход, заходит в комнату хозяина, чтобы развести огонь в камине, а затем… что ж, нетрудно себе представить, что происходит дальше. Сам Де Квинси² одобрил бы орудие: вата, обернутая шелковым носовым платком. Не возникло никаких проблем: ни кровотечения, ни трещин на подъязычной кости, ни следа на щитовидной железе, а все потому, что исполнитель помнил ту цитату из Оппенгейма: убийцы часто прибегают к излишней грубости. Он берет лишь золото и лишь в относительно небольшом количестве. Я же стал автором другой цитаты: избегай излишеств, и тебя никогда не поймают.

На другой день дворецкий заходит в комнату хозяина, чтобы подать завтрак. Поднос с грохотом падает на пол, дворецкий лихорадочно дергает за веревку звонка, и в комнату сбегаются слуги. За помощью срочно отправляют конюха. Приходит доктор, качает головой и говорит:

— Я так и знал; я всегда боялся, что этим кончится!

Даже если бы началось расследование, никто бы ничего не узнал. Единственным обстоятельством, способным вызвать подозрение, мог бы служить легкий кровоподтек на правой конъюнктиве, и то в лучшем случае его сочли бы крайне спорным.

Дворецкий остается служить в том же доме новому хозяину, капитану на неполном окладе, которому хватает искренности не изображать, будто он тоскует о кончине кузена.

А вот и легкий оттенок трагедии: когда оглашают последнюю волю усопшего, оказывается, что он завещал две сотни фунтов дворецкому Джону в качестве «скромной награды за верную службу». Вопрос: поступил бы наш герой иначе, зная о содержании завещания? Трудно сказать. Ему уже семьдесят семь, он на грани старческого слабоумия, и, если хотите, не так-то просто отказаться от идеи заполучить те акции на медь.

Неплохая история, не так ли? Но меня удивляет тот факт, что ты ожидаешь услышать от меня что-то сверх того, что я рассказал тебе прежде. Один из друзей капитана — я не помню его имени — в прошлом году видел тебя в Ницце; он говорил, что ты «в чистейшем виде респектабельный господин». В комнате для прислуги часто звучат подобные словечки. Эту фразу я услышал от горничной, хотя она сама смутно понимала, что это значит. Что ж, всего тебе хорошего. Вероятно, в конце года я оставлю эту работу.

P.S. Все оставшееся вложи в «Арбутос Рабберс». Сейчас они где-то на уровне шестидесяти семи, но судя по разговору, который я услышал в курилке, их акции скоро взлетят.

 

Таким было содержание письма. Далее следуют отрывки из дневника Толлертона.

«Утром пришел Кингсетт, он принес большую черепаху, которую нашел на приусадебном участке. Полагаю, это одна из тех пяти черепах, которых сэр Джеймс выпустил на свободу несколько лет назад. Садовники постоянно выдворяют их вон, отпинывают, как крестьяне пинали черепа в том глупом стишке о битве при Бленхейме³, что нас заставляли учить в школе. Но эту я раньше никогда не видел. Она значительно больше остальных — великолепный образец Chelonia… как бишь ее⁴.

Ее занесли в оранжерею, дали немного молока, но животное, похоже, не страдает от жажды. Оно забралось за трубу с горячей водой и, судя по всему, останется там, пока дети не вернутся от тетушки. Славные маленькие ребятишки, которые, как и я, любят животных».

...

«Должно быть, отогревшись, черепаха утратила свою апатию, потому что сегодня утром я обнаружил ее ковыляющей по полу коридора. Я взял ее и отнес в свою буфетную; пусть выспится как следует в нижнем посудном шкафу в компании тараканов. Я склонен полагать, что черепахи питаются исключительно растительной пищей, но наверняка сказать не берусь».

…

«Есть что-то необычное в этой черепахе. Она напоминает мне кошку в собачьей будке. Мускулы ее шеи удивительно активны, особенно тот, что отвечает за вытягивание шеи. В глазах тоже проскальзывает что-то кошачье: взгляд проницателен, совсем не такой, какой бывает у собак, и ни на секунду эти глаза не выдают скрытых ото всех замыслов».

…

«Температура в буфетной идеально подходит черепахе. Она не впадает в сонливость и весьма развлекает меня, но явно не изъявляет желания вновь прогуляться по сквозняку коридоров. Сравнение с кошкой в собачьей будке никуда не годится — она, скорее, напоминает бога в святилище. В старом святилище, укрытом великолепным куполом из слоновой кости. И лишь иногда молящемуся выпадает счастье увидеть обитателя святилища, а затем вновь — лишь пара глаз, всевидящих и всезнающих. Египтяне должны были поклоняться черепахам».

…

«От Тома по-прежнему никаких вестей; он уже должен был ответить. Но он относится к тому редкому типу людей, которым безоговорочно доверяешь. Я часто прокручиваю в уме события последних двух месяцев — не по ночам, поскольку я не позволяю никаким мыслям нарушить мою замечательную привычку засыпать через десять минут после того, как голова коснется подушки, а в дневное время, когда руки заняты делом.

Я не жалею о содеянном, хотя мысль о двух сотнях могла бы тяготеть над моим разумом, если бы я это допустил. Слава богу, я отнюдь не питал недоброжелательности к своему прежнему хозяину. Я никогда не докучал ему; и он всегда был со мной любезен. Если бы со своей стороны я испытывал хоть малейшую злобу, то ни за что не поступил бы так, как поступил, ведь смерть лишь помогла бы ему укрыться от меня. На собственном горьком опыте я убедился, что, лелея злость, человек утрачивает спокойствие и невозмутимость, которые, по моему мнению, являются венцом всей жизни, наряду со сдержанностью. На самом деле, я могу теперь спокойно оглядываться назад, анализировать опыт прожитых бок о бок с ним лет, и если в ином мире нам предстоит встретиться вновь, я, со своей стороны, не испытаю ни капли недовольства.

Черепахи не едят тараканов. Я уже полчаса держу ее в закрытой коробке вместе с тремя самыми крупными насекомыми, которых мне удалось найти. Они по-прежнему не съедены».

…

«Когда-нибудь я напишу очерк о черепахах, хотя, возможно, какой-нибудь неумеха уже успел сделать это до меня. Я должен привести в пример замечательную историю о Сиднее Смите⁵. Если мне не изменяет память, речь шла о ребенке, которого благочестивый священник застал за следующим занятием: мальчик гладил черепаху по панцирю. «Дитя мое, — сказал священник, — это все равно, что колотить по куполу собора Святого Павла, надеясь заслужить расположение настоятеля и всего капитула». Черепахи не из числа тех животных, которым нужна ласка. В них слишком много благородства, они держатся чрезвычайно отчужденно, и их нельзя попросту сбить с нужного пути ради одной лишь нашей сиюминутной прихоти».

…

«В буфетной стало чересчур жарко, и черепаха завела привычку расхаживать по коридорам, но каждую ночь она возвращается в свой посудный шкаф. Судя по всему, животное успело приобрести статус домашнего питомца и, более того — получило имя. Имя выбрал я сам. Речь об этом зашла за обедом. Капитан предложил назвать черепаху Перси, в честь Шелли⁶ — этот глупый каламбур, связанный с фамилией знаменитого покойного поэта, пришелся по душе собравшимся за столом любителям лимериков. Вслед за этим неудачные варианты имен посыпались градом. Я последний, кто стал бы отрицать право животного на собственное имя, но имя должно быть всего одно, и лишь одно-единственное имя подойдет ему. Гости, очевидно, были того же мнения, поскольку все согласились, что эта черепаха — чья-то вылитая копия, но не викария, не доктора Баддели и даже не миссис Гилкрист. Пока они рассуждали, мой взгляд упал на репродукцию старого портрета сэра Джеймса, которую только что принесли из мастерской в новой раме. Сэр Джеймс сидел в кресле-коляске, полог на ней был опущен. Сам он был с ног до головы закутан в плащ из котикового меха; на голове у него была котиковая шапка с опущенными ушами. Его длинная тощая шея, покрытая морщинистой кожей, изогнулась вперед, а взгляд казался глубоким и проницательным. От бровей, которые могли бы бросить тень на его блестящие глаза, не осталось и следа. Капитан, смеясь, повернулся ко мне, и спорщики затихли. На моих устах застыло имя старика.  В действительности же я неуверенно произнес: «Джим» — и с той минуты он стал Джимом для всех, кто находился в тот день в столовой. Но в буфетной дворецкого он всегда оставался не кем иным, как сэром Джеймсом.

Черепахи не пьют молока, хотя судить обо всем виде по отдельному его представителю неразумно; вернее будет сказать: сэр Джеймс не пьет молока, более того, он вообще ничего не пьет. Я был бы не прочь предложить ему немного портвейна из наших старых запасов, но это было бы слишком неуважительно».

…

«Вернулись ребятишки. Дом наполнился детским смехом. Сэр Джеймс, разумеется, сразу стал всеобщим любимцем. Они повсюду таскают его за собой, несмотря на внушительный вес. Если бы я им позволил, они были бы только рады отнести его наверх и поселить в кукольном домике, хотя черепаха и без того добрую половину дня проводит в детской, не говоря уже о том, что животное вынуждено бить собственные рекорды, преодолевая расстояние от двери детской спальни до конца коридора.

Том по-прежнему молчит. В следующем месяце я намерен заявить о своем увольнении; я честно заслужил отдых.

О, едва не забыл. Сэр Джеймс, как я и предполагал, не отказался от портвейна. Один из джентльменов прошлой ночью перебрал; думаю, это был адмирал. Как бы то ни было, на полу оказалась лужица темной жидкости, которая идеально подходила для моих намерений. Я поднес к ней сэра Джеймса. Он принялся жадно пить таким манером, что мне стало жутко. Я впервые в жизни использую это слово, поскольку раньше оно не ассоциировалось в моем сознании ни с каким чувством. Нужно как-нибудь попробовать дать ему горячий ром, разбавленный водой».

…

«Я уже начал забывать ту басню о зайце и черепахе. Ее обязательно нужно упомянуть в моем очерке; мерное «топ-топ» сэра Джеймса, когда он идет вслед за кем-нибудь (как я его учил), могло бы показаться жалким, если забыть, что настойчивость не бывает жалкой, ведь настойчивость — это путь к великим свершениям. Я сразу вспоминаю строки одного старого стихотворения; я не помню, кто его автор, но, полагаю, оно было написано еще во времена королевы Елизаветы:

Одни сочувствуют ему,

Заложнику страстей;

Другие скажут, он в плену

Слепой любви своей,

Но не пытайся удержать,

С пути его столкнуть,

Ведь настоящая любовь

Всегда отыщет путь.

Нам не под силу помешать

Влюбленному любить,

В оковы чувства заковать,

Стеною оградить.

Однажды Смерть нагрянет вновь,

Чтоб в бездну утянуть,

Но настоящая Любовь

И в ней отыщет путь.

Я заявил о намерении оставить работу. Капитан проявил исключительную доброту. Доброта и тактичное отношение к прислуге, судя по всему, присущи всем членам этой семьи. Он сказал, что расставаться со мной ему безмерно жаль, но он вполне понимает мое желание уйти на покой. Он спросил, может ли он еще чем-то мне помочь. Я ответил — да, я бы хотел забрать «Джима». Капитана моя просьба, по-видимому, удивила, но возражать он не стал, хотя я могу себе представить, какую бурю это известие вызовет в детской.

На заметку. Важно. В балюстраде на площадке верхнего этажа холла сломано одно звено. Капитан уже дважды просил меня починить его, он словно боится, что кто-нибудь из детей может нечаянно провалиться туда. Но, поскольку сломана лишь нижняя часть ограждения, волноваться о возможности такого происшествия не стоит. Удивительно, как я, человек с такой хорошей памятью, мог забыть об этом».

Я привел лишь самые важные отрывки из дневника Толлертона. Они демонстрируют его незаурядный характер, силу его воображения и еще большую силу самообладания.

Я, тот самый ничтожный капитан на полставки, которого он вскользь упоминал в своих заметках, даже и не предполагал, какой характер скрывается в человеке, который безупречно служит у меня дворецким; но, какой бы странной ни казалась его жизнь, смерть его была еще более загадочной.

Потолок холла в поместье Болдби чрезвычайно высок, его высота соизмерима с высотой трехэтажного дома. С трех сторон он окружен площадками; с верхней площадки есть проход в детскую. На следующий день после того, как в дневник была внесена последняя запись, я, идя через весь зал к своему кабинету, вдруг заметил щель в балюстраде. Из коридора отчетливо слышались детские голоса. Возмутившись беспечности Толлертона (который всегда был самым аккуратным и методичным из слуг), я позвонил в колокольчик. И сразу понял, что дворецкий и сам не на шутку раздосадован своей забывчивостью.

— Еще вчера вечером я сделал себе пометку на память, — сказал он. Затем он поднял взгляд наверх, и на его губах возникла странная улыбка. — Видите? — спросил Толлертон, указывая на брешь в ограждении. Глаза его были более зоркими, нежели мои, но наконец я увидел, что привлекло внимание дворецкого: два черных черепашьих глаза, иссохшую голову и длинную вытянутую шею, просунутую в щель.

— Надеюсь, вы простите своему старому слуге его бестактность, сэр, но не находите ли вы, что между черепахой и пожилым господином есть некое удивительное сходство? Он же просто копия сэра Джеймса. Взгляните на портрет позади вас.

Я почти инстинктивно обернулся. За день я много раз проходил мимо этой картины, я видел ее и в солнечном свете, и в свете ламп, видел со всех углов; портрет был написан талантливо, искусно, пусть сюжет его был не самым приятным, но это факт. Да, я сразу понял, что имел в виду дворецкий. Дело было в глазах… нет, в шее: это она добавляла сходства с черепахой, а может быть, дело было и в том, и в другом? И еще этот полуоткрытый беззубый рот.

Я привык видеть в его улыбке нечто доброжелательное — словно время подсластило обычно кислую натуру. Но теперь я понял, что ошибался: на этом лице не было ничего, кроме цинизма. Меня поразила проницательность его глаз и едва заметная издевательская насмешка на губах. Вдруг тишину разорвал крик ужаса, за которым последовал страшный глухой удар.

Я в изумлении обернулся.

На полу растянулось странно обмякшее тело Толлертона; падая, он ударился об угол тяжелого дубового стола.

Из-под головы дворецкого растекалась лужа крови, которую черепаха — я вздрагиваю, едва вспомню об этом — с жадностью пила.

---

Перевод Анны Третьяковой

 

Примечания переводчика:

¹ Асклепий — бог медицины и врачевания в древнегреческой мифологии (в древнеримской мифологии — Эскулап). Здесь: врач.

² Томас де Квинси — английский писатель начала XIX века.

³ Поэма Роберта Саути «Бленгеймский бой» (The Battle of Blenheim).

⁴ Chelónia mýdas (лат.) — вид морских черепах, известный как зеленая черепаха, зеленая морская черепаха или суповая черепаха.

⁵ Сидней Смит (1771—1845) — английский писатель и священник англиканской церкви.

⁶ Игра слов, основанная на созвучии Shelley (фамилия Перси Биши Шелли, английского поэта XIX века) и shell — панцирь.