Gemma Files, “The Emperor’s Old Bones”, 1999 ©

Продаю и покупаю… ну, знаешь… живу.

Том Стоппард, по Джеймсу Балларду¹

Однажды в 1941-м, вскоре после падения Шанхая, моя ама (жившая у нас китайская служанка на все руки, часто бывшая мне за няню) оставила меня спать одного в заброшенной громаде, когда-то служившей моей семье домом, ушла и не вернулась… Такой поворот событий не особо меня удивил, раз уж мои родители сделали нечто подобное за пару коротких недель до того. Я проснулся без света и еды, в окружении бесполезной роскоши — отброшенных осколков и империи, и семьи. Прошло еще пятнадцать дней скуки и голода, прежде чем я увидел живую душу.

Мне было десять лет.

По окончании войны я выяснил, что взятка довела родителей не далее, чем до гавани, где их разлучили в давке во время посадки на корабль «домой». Мать умерла от дизентерии в лагере возле Ханькоу, а корабль затонул на полпути до Гонконга, прихватив с собой отца. Что случилось с амой, по правде говоря, не знаю — но считаю честным упомянуть, что особо и не пытался узнать.

Тем временем мы с домом оставались на месте — без ухода, никому не нужные, — пока Элли Исланд не вломилась, чтобы забрать все, что смогла унести.

Включая меня.

— Ну что, позывной есть, тай-пэн?² — спросила она, вернувшись в ангар у причала, в котором поселилась, и шарясь по карманам моей школьной формы.

(Лишь еще лет через двадцать я понял, что ее бесконечно выразительное имя было еще одной дурной шуткой — возможно, сыгранной иммиграционным чиновником с ее семьей).

— Тимоти Дарберсмер, — слабо ответил я. Через плечо я видел сковородку на столе, еще исходившую паром, с налипшим подгоревшим рисом. Я тогда готов был мочу свою пить, лишь бы мне разрешили эту сковородку вылизать — и неважно, как сильно я поранил бы о нее свой язык и пальцы.

Ее глаза проследили за моими — быстро брошенный взгляд, презрительное понимание, изогнутая бровь, едва подведенная корицей.

— Еще рано, малец, — сказала она.

— Но я очень голоден, Эллис.

— Я тебе верю, Тим. Но еще рано.

Она достала пачку сигарет из рукава, вынула одну, раскурила. Села. Снова посмотрела на меня, глаза задумчиво сузились. Облачко дыма, которое она выдохнула, было в точности того же не-цвета, что и ее раскосые, спокойные глаза за тяжелыми веками.

— Кстати, чтоб сберечь время, правила у нас такие, — сказала она, — пока ты со мной, я ем первой. Всегда.

— Это не честно.

— Наверное. Но так все и будет, потому что я думаю за двоих, и не могу себе позволить прислушиваться к желудку, а не к нутру. — Она сделала еще затяжку. — И потом, я крупнее тебя.

— Отец говорил, что если взрослые угрожают детям, то они хамье.

— Да, впечатляющий образчик морализаторства, исходящий от козла, бросившего своего ребенка, чтобы выбраться из Шанхая живым.

Сказать, что она не права, я не мог, и она это знала, так что я просто пялился на нее. Она была экзотикой во плоти — первая настоящая янки, которую я встретил, первая взрослая (белая) женщина в брюках, которую я увидел. Ее ровный акцент Среднего Запада придавал некое очарование всему ею сказанному, даже гадостям.

— Люди делают всё, что, по их мнению, сойдет им с рук, Тим, — сказала она мне. — Пока они считают, что это сойдет им с рук. Такова природа людей. Не изображай высокомерие, используй это. Всё можно использовать — всё и всех.

— Даже тебя, Эллис?

— Особенно меня, Тим. Сам увидишь.

****

Это Эллис, мой нелюдимый союзник, — единственная из всех, кого я знаю, кто способен процветать в любых обстоятельствах, — научила меня основам коммерции: сначала оцени истинную ценность вещей, а потом прикинь, сколько готов доплатить за них человек в отчаянных обстоятельствах.

Ее уроки сослужили мне хорошую службу в последующие годы. И в шестьдесят шесть я все еще был не просто жив, но и довольно богат в придачу — импорт/экспорт, антиквариат, немного контрабанды наркотиков с перерывами (в более творческую сторону) на публикацию нескольких тонких романов. Последние создали вокруг меня своего рода культ среди любителей подобной литературы, причем — что иронично — в Соединенных Штатах Америки.

Но время — луковица, как говаривала моя третья жена: чем больше кожуры ты снимаешь, в поисках скрытых связей между действием и противодействием, тем больше у тебя причин плакать.

И теперь, благодаря установившимся темпоральным правилам литературы, мы перетечем из 1941-го в 1999-й — в Сент-Луис, Миссури, в разгар моего тура в поддержку недавно опубликованных детских мемуаров, когда я впервые побывал в Штатах.

Последняя автограф-сессия закончилась в четыре. Три часа спустя я был надежно укрыт в удобном номере отеля «Четыре сезона». Хуанг пришел в восемь, прихватив тележку для обслуживания номеров. С ним был чемоданчик, полный документов, и ушлая уклончивая ухмылка, освещавшая изнутри его обычно невозмутимое лицо.

— Уйма времени тут ушла, мистер Дарберсмер, — проворчал он, кокни во втором поколении. — И денег ваших немало спустили.

— М-м. — Я открыл поднос. — Значит, хорошо, что издатель заплатил мне тот аванс, да?

— Да, хорошо. Но теперь это не шибко важно.

Он бросил документы на столик между нами. Я открыл верхний и, жуя ужин, осторожно полистал. Там были графики, свидетельства о браке и гражданстве, медицинские карты. Полицейские досье, начиная с 1953-го, с обвинениями от мошенничества до контрабанды и перечислением нескольких псевдонимов. И пачка фото, сделанных с безопасного расстояния.

Я постучал по одному из них.

— Это она?

Хуанг пожал плечами.

— Вы скажите — тока вы ее знали.

Я откусил еще немного, рассеяно кинул, думая: «А знал ли? Правда? Хоть немного?»

Не больше других, полагаю.

****

Чтобы вывезти нас из Шанхая, Эллис обменяла банку горючего на место в грузовике фермера, ехавшего с рынка, — и перерезала нашему невезучему спасителю горло бритвой, как только мы оказались за пределами города, а потом продала его грузовик за запас сигарет, помады и колготок. Это дало нам убежище на плавучем борделе у берегов Янцзы, откуда она пересадила нас на пиратский траулер, полный американских дезертиров и всяких прочих отбросов, капитан которого оказался кем-то вроде скользкого старого друга.

Траулер катал нас вверх-вниз по реке, избегая японцев и охотясь на слабых, а потом продавая добычу любому, с кем мы входили в контакт. Мы продавали опиум и пенициллин полевым командирам, карты и паспорта беженцам, машинное масло и динамит Гоминьдану, шпионов союзников и японцев — друг другу. Но самым доходным товаром, как обычно, оставались люди — в основном потому, что те, с кем мы имели дело, и сами жаждали назначить за себя цену.

Я смотрел на себя в зеркале в ванной — высокий, седоволосый, черты лица все еще четкие, но уже хрупкие, как у Лоуренса Оливье, которому начали поступать счета от врачей. На утренней раздаче автографов бледная молодая женщина с болтиком в ноздре сказала мне:

— Без обид, мистер Дарберсмер, но вы тот еще парнишка. Для старика.

Я мягко улыбнулся. И ответил ей:

— Видели бы вы меня в двенадцать, дорогая.

Это было в 1943-м, в том году Эллис впервые продала меня или, скорее, сдала в аренду — мэру небольшого портового городка, грозившему держать нас в доке до следующей японской инспекции. Эллис старалась, как могла, убедить его, что мы еще одна из многих лодок с бриттами, бегущими от интренирования, и даже, стащив свои обычные мужские тряпки, предъявила неожиданно сочную женскую фигуру, облачившись в одно из старых платьев моей матери, хотя ей явно это было неприятно. Но все без толку.

— Ты знаешь, я бы это сделала, Тим, — говорила она мне, нетерпеливо шагая по палубе траулера под одобрительный свист членов команды, гулявших на берегу. — Бог видит, я пыталась. Но дело в том, что меня он не хочет. Он хочет тебя.

Я нахмурился.

— Хочет меня?

— Чтоб ты пошел с ним. Знаешь, как взрослые.

— Как ты и Хо Цзэн, на той неделе, после танцев у сестры Чин?

— Да, типа того.

Она плюхнулась на грузовой ящик, полный динамита — четкая надпись на кантонском гласила: «Сушеные фрукты», — и, сбросив одну из одолженных туфель на высоком каблуке, угрюмо потирала ногу. Ее волосы цвета корицы были подсвечены сзади и болтались на вонючем ветру.

Я почувствовал ее оценивающий взгляд, скользящий по мне вверх и вниз, как серая дымка, и содрогнулся.

— Если я это сделаю, ты будешь у меня в долгу, Эллис?

— А то как же, малец.

— Всегда будешь брать меня с тобой?

Поговаривали, что меня заменят на Брайана Томпсона-Гринуэйя, еще одного беженца, когда я не справился с особенно важным заданием — не защитил от других стервятников заначку американской валюты, принадлежащую Эллис, пока она оправлялась от побоев, нанесенных обозленным японским офицером, с которым она столкнулась на берегу. Хотя она не сопротивлялась — одной из наиболее завидных способностей Эллис было умение понять, когда сопротивляться не следует — досталось ей так, что она неделю мочилась кровью, и она была вовсе не рада узнать, что ее деньги пропали, едва оправилась настолько, чтоб проверить их.

Она зажгла новую сигарету, затенив глаза пламенем своего «Ронсона».

— Конечно, — сказала она, затягиваясь дымом.

— Не бросишь меня никогда?

— Конечно, малец. Почему нет?

От Эллис я научился любить двуличность, не доверять никому, кроме тех, у кого не было ни верности, ни любимцев. Солгите мне, сколь угодно дурно, и вам неизбежно гарантировано мое полное внимание.

Не помню, поверил ли я по-настоящему ее обещаниям, даже тогда. Но все равно сделал, как она просила, без сомнений и сожалений. Она наверняка понимала, что я сделаю для нее что угодно, неважно, насколько неоднозначное морально, если она попросит достаточно вежливо.

Как минимум в этом отношении я точно еще был британцем.

****

Потом я долго болел — какая-то психосоматическая шоковая реакция на грубую дефлорацию, полагаю. Я утопал в своем поту, лежа в гамаке Эллис, под единственной целой москитной сеткой на всем траулере. Иногда я чувствовал, как она обтирает меня тряпочкой, смоченной в рисовом вине, и поет мне — мягко вторя радио.

Выцветшая открытка из экзотических мест… сигарета, со следами помады… о, твой призрак не отстает…³

И мне, должно быть приснилось, что однажды, на самом пике моей болезни, она усадила меня к себе на бедра и крепко обняла? Что распахнула свою куртку и предложила мне грудь, парадоксально мягкую и твердую, с соском, почти столь же бледным, как вся ее плоть обитательницы ночи?

Сладкое забытье экстаза. Этот первый укол детского желания. Невольная связь между недавним изнасилованием ребенка и отчаянной жаждой подтверждения взрослости. Я был слишком юн, чтобы знать, что делаю, но она знала. Должна была. И раз это служило ее целям, ей было все равно.

Столь полная аморальность меня завораживала. Оглядываясь назад, я вижу, это качество, как и все остальное в ней, с годами стало частью фетиша, неодолимого сплава безнадежного влечения и неизбежной брошенности.

Семья моей первой жены бежала из бывшей Югославии перед самым окончанием войны; у нее были высокие скулы и бледные глаза с балтийским разрезом. Вторая жена была одарена длинными, немного жестковатыми волосами цвета еще не смолотой гвоздики. А третья рассказывала истории — неуклюже, навязчиво. Все они были в среднем лет на пять меня старше.

И рано или поздно меня бросали.

Ох, Эллис, иногда я задумываюсь, помнит ли еще хоть кто-то тебя такой, какой помню я, — и помнит ли вообще, учитывая твой тщательно возделанный талант вписываться, перебиваться, оставаться незамеченной. И не знаю, что делать, если женщина, которую нашел мне Хуанг, окажется не тобой. Все же — не так уж много времени осталось, чтобы начать все сначала.

Для всех нас.

****

Вчера я позвонил по номеру, который перед отъездом из Лондона дал мне отец Хуанга. Человек на другом конце линии назвался шеф-поваром ресторана «Храм бесценного дракона».

— А, да, тай пэн Дарберсмер, — сказал он, когда я представился. — Конечно, достойный человек, известный нам обоим, сообщил мне, что вы можете почтить мое пустячное заведение просьбой о небольшой услуге.

— Которую лишь вы, почтенный, способны мне оказать.

— Тай пэн льстит, это его право. Какое блюдо он желает заказать?

— Старые кости императора.

Последовала пауза — довольно долгая, как и подобает. Я слышал, как, вероятно, откуда-то с кухни, пытаясь побороть обрывки более традиционного эрху, доносится канто-поп-баллада.

Шеф-повар «Храма бесценного дракона» испустил долгий, низкий выдох.

— Тай пэн, — проговорил он, наконец, — для этого блюда… мясо должен предоставить сам человек.

— Поверьте, дедушка, я знаю об этом обстоятельстве. Будьте уверены, что мясо будет предоставлено, когда вы сможете его приготовить.

Еще один вздох — на сей раз, короче. Спокойнее.

— Понимаю, наверное, уже давно никто не заказывал это блюдо, — продолжил я, — разумеется, я более чем готов повысить цену, которую установил наш общий друг.

— О, нет, тай пэн.

— За беспокойство.

— Тай пэн, пожалуйста. Нет нужды меня оскорблять.

— Уверяю вас, оскорблять я не собирался.

На кухне раздался взрыв ругани, заглушая балладу на почти экстатических рыданиях. Шеф-повар снова сделал паузу. Потом сказал:

— Меня нужно будет предупредить не менее чем за три дня, чтобы я подготовил персонал.

Я улыбнулся. Ответил с уверенностью, которая — я надеялся — хотя бы звучала искреннее:

— Трех дней будет более чем достаточно.

****

Довольно старая (восьмидесяти девяти лет, по меньшей мере) женщина, которая однажды звалась — или не звалась — Эллис Исланд, живущая ныне в медленно ветшающем районе Сент-Луиса, была официально зарегистрирована под гораздо менее интересным именем миссис Мунро. На показанных Хуангов фото была изображена фигура, держащаяся с осторожной прямотой, но безнадежно усыхающая: позвоночник, некогда прямой, сдавался под натиском остеопороза. Лицо обвисло вдоль линии челюсти, кожа была землянистой, а короткие волосы — омертвевшей седой короной кудрявых волн.

Одета она была скучно. Бесформенная женщина-сорняк, вдова в черном. Больные артритом ноги втиснуты в китайские шлепанцы — легкий штрих ностальгической иронии? Широкий кошачий нос и легкая издевка морщинистых губ казались знакомыми, но самая важная примета — раскосые глаза. Их изначальный не-цвет с годами мог поблёкнуть еще сильнее, от дымчато-серого до костяного, бежевого, белого. Глаза скрывались за толстыми линзами бифокальных очков — важной защитой для человека, чье зрение могло не дотянуть до конца года.

Ее медкарта показывала ранние стадии рака горла и легких, но ежедневный поход в магазин всегда сопровождался минимум одной пачкой сигарет — видимо, неважно какой марки, пока в них была достаточная порция никотина. Одну она раскуривала прямо у выхода и почти заканчивала ее, пока шла до угла своего квартала.

Соседи, похоже, были о ней хорошего мнения. Дети махали ей руками, когда она проходила мимо, с тростью в одной руке и сигаретой в другой. Она кивала в ответ, но рукой не махала.

Эта знакомая надменность незаметно просачивалась сквозь ее последнюю, самую надежную личину: маску возраста, задним числом придающую некой невинности даже самым искушенным своим жертвам. С недавних пор я и сам начал пользоваться ее преимуществами, когда мне это было на руку.

Я смотрел на фото снова и снова. Изучал ее лицо в напрасных поисках хотя бы остатков той изобретательной и ненадежной спекулянтки, однажды державшей в своей по-мужски широкой ладони и мою судьбу, и мое сердце.

Это Эллис впервые сказала мне о Старых костях императора — и до сих пор оставалась единственной, с кем я разделил бы это ужасное угощение, во сколько бы оно мне ни обошлось.

Если, конечно, мне вообще доведется его отведать.

****

— Да, я видела, как его готовят, в Гонконге, — сказала нам Эллис, жестикулируя палочками для еды.

Мы сидели за лакированным экраном в задней комнате Сестры Чин, за две ночи до назначенного рандеву с полевым командиром Вао Жуэнем, от которого Эллис уже приняли некое загадочное неизвестное задание. Я смотрел, как она ест — ждал своей очереди, как обычно, — пока Брайан Томпсон-Гринуэй (также присутствовавший, к моему раздражению), сидел в углу и смотрел на нас с явной жадностью.

— Они берут карпа — такую, знаешь, крупную рыбу, которую богатые китаёзы держат в шикарных прудах у себя в саду? Считается, что они живут сотни лет, если верить всей этой брехне типа «Конфуций сказал». В общем, берут они этого карпа и разделывают, целиком, так что плоть свисает полосками. Но делают это так умело и осторожно, что карп все это время остается живым. Лежит на тарелке, дергается, глаза закатывает. Если наклониться, сможешь увидеть сквозь ребра, как бьется его сердце.

Она положила в рот еще кусок свинины му-шу, улыбнулась Брайану, который сглотнул — то ли его внезапно затошнило от негодования, то ли он завидовал ее еде.

— Они приносят большой горшок кипящего масла, — продолжила она, — и протыкают рыбе жабры и хвост, чтобы взять ее за оба конца. И пока она барахтается, пытаясь освободиться, окунают свисающие кусочки плоти в масло — с одной стороны, потом с другой, умело и осторожно. Рыбе, наверное, уже настолько больно, что она этого не замечает. Так что она еще жива, когда ее кладут обратно… живую, приготовленную и готовую к употреблению.

— А потом едят.

— Конечно, Тим.

— В смысле, заживо.

Брайан отчетливо позеленел. Эллис метнула в него еще один взгляд, явно развлекаясь отсутствием у него выдержки, потом повернулась ко мне.

— Да, в этом, вроде как, суть. Карп жив, пока ты его ешь, и вся его долгая жизнь переходит к тебе.

— Как по волшебству, — сказал я.

— Именно. — Она кивнула. — Это и есть волшебство.

На минуту, я задумался над ее утверждением.

— Мой отец, — отозвался я, наконец, — всегда говорил нам, что волшебство — это чушь.

Эллис фыркнула.

— И почему меня это не удивляет? — спросила она, ни к кому не обращаясь. А потом добавила: — Ну и ладно. А сам что думаешь?

— Думаю, — медленно проговорил я, — что если это работает… то какая разница?

Она посмотрела на меня. Фыркнула еще раз. А потом — засмеялась, заразительно, беззлобно. Казалось, ее смех принадлежал кому-то гораздо моложе, не столь изощренному. Она взяла палочками последний кусок свинины со своей тарелки и отправила в мой открытый рот.

— Тим, для испорченного отродья бриташки, ты иногда ничего.

Я проглотил свинину, толком не чувствую вкуса. И, прежде чем успел себя остановить, выпалил:

— Хотел бы я, чтоб были одного возраста, Эллис.

Она уставилась на меня. Я почувствовал, как внезапный румянец заставил мое лицо побагроветь. Брайан сидел с раскрытым ртом, удивленный моей идиотской наглостью.

— А я нет, — сказала она. — Меня устаивает, что ты ребенок, а я нет.

— Почему?

Она снова посмотрела на меня. Я покраснел еще сильнее, румянец поднялся до линии волос. К моему изумлению, взрыва не последовало. Эллис просто сделала еще глоток чая и заметила:

— На деле, Тим, будь ты моего возраста — красивый, как сейчас, и умный, каким станешь, — натворила бы я, наверное, с тобой глупостей.

****

Волшебство. Кто-то скажет, что я им торгую — как писатель, по крайней мере. Хотя и скромное искусство купли-продажи включает в себя своего рода ловкость рук, как отлично знала Эллис; передернуть руку или цену, в зависимости от товара… и твоих покупателей.

Но истинное волшебство? Здесь и сейчас, в конце XX века, в дивном новом мире плееров под сотню компакт-дисков и нескончаемых дневных ток-шоу?

Многое из того, что я повидал за долгую жизнь, я счел бы невозможным, не происходи оно у меня на глазах. С берегов реки Янцзы я видел яркий белый дым атомной бомбы, взорвавшейся в Нагасаки, — словно ткань треснула на горизонте. В гавани Чункинга я видел, как двое взрослых мужчин зарезали друг друга насмерть перед телом собаки — один хотел ее похоронить, а второй съесть. И сразу за городской чертой Шанхая я видел, как Эллис перерезала фермеру горло одним быстрым движением запястья, так близко ко мне, что фонтан из его рассеченной яремной вены оросил мне щеку красным.

Но приближаясь к своим личным сумеркам, я все ярче вспоминаю, что увидел из окон машины франко-вьетнамского торговца оружием, по пути в прохладный дом в Сайгоне, где провел последние дни войны в относительном удобстве и безопасности. Я увидел, как пара босых кули волочила голый скелет Брайана Томпсона-Гринуэйя из трубы, полной зараженной малярией воды. Я знал, что это он: даже поглотив большую часть его жалкого тельца, придворные Вао Жуэня оставили лицо почти нетронутым — видимо, на детском черепе было недостаточно плоти, чтобы тратить усилия на ее разделку… а тем более готовку.

И я помню, почти столь же ясно, как — всего год спустя — я видел бывшего полевого командира Вао, достопочтенного отца Хуанга, сидящим в ночном клубе Лаймхауса с женой номер один и номер два по бокам. Он выглядел в два раза моложе, чем при первой нашей встрече, в тот бесконечный последний день июля 1945-го, перед тем, как черная наука изменила наш мир навсегда. Перед тем, как Эллис продала ему Брайана вместо меня, а потом бежала к маньчжурской границе, бросив меня барахтаться в одиночку в кильватере ее отбытия.

После этого всего так ли уж трудно проглотить идею о подлинном волшебстве? Думаю, нет.

Это не более странно, чем пустая ракушка Хиросимы, ставшая воронкой вокруг Нулевой отметки, с гражданами, превращенными в тени ужасной вспышкой, последовавшей за взрывом. И уж конечно не страннее того, что я считал, будто женщина, ощутимо неспособная никого любить, все же любит меня — лишь потому, что в последний миг она внезапно решила не дать богатому преступнику вернуть свою юность и продлить свои дни, сожрав меня заживо в ходе древнего и ужасного ритуала Старых костей императора.

****

Утром я сказал своей пиарщице, что слишком болен сегодня, чтобы подписывать книги — и это, без сомнения, особо быстрый и заразный суточный грипп. Она ответила, что вполне понимает. Час спустя я сидел в машине Хуанга, через улицу от магазина на углу, и смотрел, как «Миссис Мунро» медленно шагает по улице за ежедневной дозой медленной кашляющей смерти.

Когда она возвращалась, я опустил окно машины и крикнул:

— Лай гэнь во ма, вай гуай! — «Идем со мной, белый призрак»! Оскорбительная фраза на мандаринском, которую кричали водители джипов Гоминьдана, чтобы предупредить длинноносых варваров-контрабандистов, что их делишкам могут помешать приближающиеся японские солдаты.

Хуанг впечатленно покосился из-за своей копии «Горячего списка Rolling Stone».

— Неплохой акцент, — прокомментировал он.

Но я смотрел на «Миссис Мунро», она тоже меня слышала и замерла на середине шага, мотнув полуседой головой в сторону звука, словно скорее чуяла носом, чем высматривала. Я увидел, как с ее рецептурных солнечных очков на меня уставилось мое же миниатюрное лицо, удвоенное и искаженное расстоянием между нами. Увидел, как она подняла ладонь, чтоб еще сильнее заслониться от солнца, нос сморщился еще больше, когда она сощурила укрытые глаза.

А потом я увидел, как она опускает очки, открывая эти глаза: все еще раскосые, все еще серые. Все еще пустые.

— Это она, — сказал я ему.

Хуанг кивнул.

— Я так и думал. Когда хотите, чтобы я это сделал?

— Вечером?

— Как скажете, мистер Ди.

****

Рано утром того дня, когда Эллис меня бросила, я проснулся и обнаружил ее сидящей в красной полутьме трюма.

— Малец, — сказала она. — На сегодня я нашла тебе работенку.

Меня вдруг зазнобило.

— Какую работу, Эллис? — спросил я еле слышно, хотя уже догадывался какую.

— Взрослую, — тихо ответила она.

— Кто?

— Француз, из Сайгона, у него хватит нефрита и ружей, чтобы купить нам проход через границу. Он богат, образован; неплохая компания опять же. Для гомика.

— Это обнадеживает, — пробормотал я и повернулся на бок, изучая стенку. Я слышал, как за моей спиной она прикурила от зажигалки — и ее дыхание чуть лизнуло меня, когда она выдохнула, превращая никотин в дым и пепел.

Ее внимание давило, как насекомое, ползущее по коже: яростно-сосредоточенное, чуждое почти до неясного отвращения, бесконечно терпеливое.

— Война на последнем издыхании, — сказала она мне. — Я все время это слышу. С одной стороны идут коммунисты, за ними, может, проскользнут русские, а во всех остальных местах — старые-добрые американцы. С Филиппинами уже покончено, Токио могут разбомбить. Скоро наше дельце потонет, и мы даже не вспомним, как оно выглядело. Что мне подсказывает опыт? Тут или плыть, или тонуть, и нам нужны все спасательные жилеты, которые можно купить. — Она замолкла. — Ты меня слушаешь? Малец?

Я закрыл глаза, успокаивая сердцебиение.

— Малец? — повторила Эллис.

Все еще не отвечая — и не открывая глаз, — я отбросил москитную сетку и дал гравитации вытащить меня из липких объятий гамака. Мне было четырнадцать, я был блондином, сильно загорелым на отраженном рекой солнце; почти с нее ростом, даже босиком. Подняв голову, я понял, что, наконец, могу взглянуть прямо в ее серые глаза.

— Нам, — сказал я. — Мы. В смысле — я и ты?

— Ну да. Ты и я.

Я кивнул на Брайана, лежащего рядом, сопящего в глубоком сне.

— А он?

Эллис пожала плечами.

— Не знаю, Тим, — сказала она. — А что он?

Я глянул на Брайана, не переменившего позы, даже когда моя тень упала ему на лицо. И небрежно спросил:

— Ты еще будешь здесь, когда я вернусь, Эллис?

Снаружи, как я видел через иллюминатор, солнце как раз поднялось над горизонтом; она обернулась, окруженная его ореолом. Выдохнула еще дым. Спросила:

— А какого черта мне здесь не быть?

— Не знаю. Но ты же не используешь мой уход, чтобы меня бросить, а?

Она посмотрела на меня. Вздохнула еще раз. И сказала спокойно:

— Знаешь, Тим, мне чертовски надоело, что ты задаешь этот вопрос. Так назови причину этого не делать или прекрати.

Легко, быстро — так быстро, что даже мое отточенное чувство самосохранения, не успело возразить, — я обхватил руками ее лицо и притянул ее к себе, сильно. Наши дыхания соприкоснулись и смешались во внезапной интимности — я ощутил на вкус поровну табака и изумления. Моя дерзость поднесла меня достаточно близко, чтоб учуять ее собственный запах, под ракушкой той повседневной вони, что исходила от всех нас: прохладный, опьяняющий порыв не-запаха, крепкого и едкого, как от выкопанного клубня. Он обжег мне нос.

— Мы всегда должны быть вместе, — сказал я, — потому, что я люблю тебя, Эллис.

Я прижал свой рот к ее, вынуждая его открыться. Вонзил свой язык в ее рот — глубоко, как только смог, и вертел им, как мэр той мелкой портовой деревушки делал это в моем. Запустил свои зубы глубоко во внутреннюю плоть ее нижней губы и кусал, пока не почувствовал, что ее колени слабеют от шока. Почувствовал, как у меня встает, твердый, трущийся о ее мягкое подбрюшье. Почувствовал, что она это чувствует.

Первый и последний раз я увидел тогда, как ее глаза расширились от чего-то, кроме гнева.

Промедлив едва ли миг, она врезала мне прямо по лицу, так сильно, что я почувствовал, как треснула челюсть. Я упал на ее колени, кашляя кровью.

— Э-э… — начал я, изумившись. Но ее глаза заставили меня застыть на полуслове — такие серые, такие холодные.

— Проясним, тай пэн, — сказала она, — потому что повторять я не стану. Я не покупаю. Я продаю.

А потом пнула меня в живот подкованным сталью армейским ботинком и нагнулась надо мной, пока я лежал, задыхаясь и сжавшись — грудная клетка содрогалась, глаза туманились. Ее глаза словно облили жидким льдом. Как изморосью. Ее голос разлился, словно мощная арктическая река, когда она произнесла последние слова, что я от нее услышал:

— Никогда не пытайся со мной играть и не думай, что я спущу тебе это с рук.

****

Была ли Эллис злой? А я? Мне так не казалось, но ранее, на этой неделе, я купил у одной из пресловутых матерей на пособии по безработице ее наименее любимого ребенка, за двадцать пять тысяч долларов наличными. Он сейчас в соседней комнате, играет в «Нинтендо». С ним сидит Хуанг. Думаю, Хуанг ему нравится. Ему, наверное, и я нравлюсь, если на то пошло. Мы — первые англичане, которых он встретил, наш акцент его завораживает. Вчера вечером мы заказали пиццу, он ел, пока его не стошнило, потом поел еще и уснул перед телевизором, на котором HBO показывал баскетбол. Если подержу его с собой еще недельку, он отъестся достаточно, чтобы решить, что любит меня.

Шеф-повар «Храма бесценного дракона» говорил мне, что Старые кости императора одарят поедающего тем же количеством жизненной силы, что было бы отпущено поглощаемому, доведись ему дожить до конца своих дней незамеченным — и поскольку ребенку, которого я купил, как утверждали, было десять лет (символичный возраст, если подумать), то это добавит, вероятно, лет шестьдесят жизни вкусившему, не важно, один он ел это блюдо или поделился им. Что и понятно: как-никак это волшебство.

Для меня это хорошие новости, ведь разница в жизненном опыте между человеком под тридцать и женщиной около сорока — особенно по сравнению с разницей опыта у мальчика четырнадцати лет и женщины двадцати восьми — почти незначительна.

Оглядываясь назад, я и не знаю, любил ли я кого-нибудь, кроме Эллис — если я вообще способен любить. Но, наконец, растратив столько лет, я знал, чего хочу. И кого.

И как получить и то и другое.

Я поступаю ужасно, а поступлю еще хуже. Но когда все закончится, я получу то, что хочу, и все остальное — сомнения, страхи, все пустяки и слабые порывы добра, достоинства и просто человеческой доброты — все эти бесполезные вещи будут отброшены, уничтожены и развеяны по ветру. Я слишком долго жил с неудовлетворенным желанием, чтобы просто нянчить больные органы — желудок или любой другой, смотря что громче жаловалось — и поздравлять себя с выдержкой. Я не безумен, не болен и даже не рвусь за своей давно потерянной любовью, которой мне не вернуть, да которой и не было изначально. Я просто голоден и хочу есть.

А мораль… она здесь вообще не при чем.

Потому что если ты меня чему и научила, Эллис, то единственный урок, который я сохранил, сквозь все углы и повороты той шаткой штуки, которую я зову своей жизнью, таков: у голода нет морали.

****

Этим утром Хуанг вернулся поздно, хромая и ругаясь после краткой поездки к понимающему доктору, с которым у его отца был международный договор. С мрачной удовлетворенностью я отметил, что Эллис еще способна защищаться; даже когда Хуанг впервые ей врезал, отправив на пол, она как-то умудрилась незаметно для него вытащить бритву и слегка полоснуть его по ахиллесову сухожилию. Это больше принесло ему боль, чем ослабило, но все равно — неплохо, как для женщины, больше не способной носить обувь, у которой нужно завязывать шнурки.

Я был почти столь же доволен, услышав, что Эллис никак не могла помешать Хуангу завершить свою миссию — избить ее, со всем умением, так, чтобы ее никуда не годная жизнь повисла на волоске.

Я уже сказал своей пиарщице, что видел всю эту жуткую сцену и попросил узнать, в какой госпиталь отправили бедную миссис Мунро. А сам тем временем отвез мальчишку на кухню «Храма бесценного дракона», где, я уверен, шеф-повар и его работники постараются его развлечь до вечера. Хуанг дал ему карманный «Гэймбой», это должно помочь.

А, вот, наверное, и звонок.

****

Женщина на койке № 37 в благотворительном крыле Мемориального госпиталя Морли, одном из последних, работающих в Сент-Луисе — а возможно, и во всей Америке, — приоткрыла опухший левый глаз. Достаточно, чтобы показалась полоска красноватого белка и блуждающий, расширенный зрачок, едва окрашенный серым.

— Привет, Эллис, — сказал я.

Я сидел рядом, как и все последние шесть часов. Ширмы, прикрывающие нас от остальных в палате, со всеми их шорохами и стонами, низвели все движения за пределами этой небольшой области до игры мерцающих теней. Будто те видения, которые могут почудиться сквозь двойную дымку лихорадки и москитной сетки, когда страдаешь от дикого шока нарушения хрупкого ощущения твоей физической и моральной целостности.

…о, твой призрак не отстает…

Она влажно прочистила горло. И сказала мне, без тени колебаний:

— Не… Эллис. Мня звут… Мунро.

Но — она вглядывалась в меня, пытаясь поднять покрытые синяками веки. Я терпеливо ждал.

— Т…

— Хорошее начало.

Я увидел, как она оскалила сломанные зубы в ответ на мой покровительственный тон — возможно, рефлекторно. Пауза. А потом, долгий миг спустя:

— Тим.

— Отлично, Эллис. Угадала.

Движение у подножия кровати: Хуанг — шагнул в промежуток меж ширм. Эллис увидела его и напряглась. Я кивнул в его сторону, не поворачиваясь.

— Полагаю, вы с Хуангом уже знакомы, — сказал я. — Мистер Вао Хуанг, верно. Ты можешь вспомнить его отца, бывшего полевого командира Вао Жуэня. Он тебя точно вспоминает — и с благодарностью, как он говорил.

Хуанг занял привычное место у моего локтя. Эллис безнадежно повела за ним взглядом — и я вспомнил, как сам следил за ней глазами, схожим образом завороженный, не дыша и следя за кратчайшим словом, малейшим движением.

— Вижу, ты все еще способна выносить побои, Эллис, — заметил я непринужденно. — К несчастью для тебя, от этой драки будет не так легко оправиться, как раньше, а? Старость, все такое. — Хуангу: — Врачи уже пришли к заключению? Как долгосрочный прогноз по миссис Мунро?

— Да я бы сказал — никак, тай пэн.

— Ну да. Ясно.

Я глянул назад, только чтобы заметить, что глаза Эллис, наконец, обратились ко мне. И теперь мог читать в них так ясно — как чистый черный текст на рисовой бумаге, подсвеченный сзади холодным бесцветным пламенем. Ни расстояния. Ни какой-либо тайны.

Когда ее рот вновь открылся, я точно знал, какое слово она пытается издать.

— У… говор?

О, да.

Я поднялся, медленно, а Хуанг оттащил назад мой стул. Некоторым заявлениям, считал я, нужно пространство, чтобы прозвучать, как должно, — а может, я просто дурачился. Мое излишне сильное писательское чувство драматизма работало в две смены.

Я написал эту речь прошлой ночью и репетировал ее несколько раз перед зеркалом в ванной. Относится ли просчитанная уловка к той же категории, что и прямой обман? Если да, то Эллис должна расслышать это в моем голосе. Но не думаю, что, учитывая волнение этой взаимной кульминации, она склонна вслушиваться в столь тонкие различия.

— Не скажу, что не хочу тебя, Эллис, даже сейчас. Но чего я действительно хочу — и всегда хотел — это побыть хоть раз продавцом, а не товаром. Быть тем единственным, кого ты отчаянно хочешь, и назначить цену, которую сочту честной. — И, со значением изогнув бровь, добавил: — Или знать, что она нечестна.

Я изучал ее избитое лицо. Синяки образовали новую маску, непроницаемую, как и прочие, что она носила. Ирония была ощутима: природа Эллис отрицала эмоциональную доступность, и теперь природа будто бы переделывала себя, чтобы надежно скрыть ее мотивы.

— Я договорился об ужине. — сообщил я ей. — В меню лишь одно блюдо, с которым, полагаю, мы оба в равной степени знакомы. Называется оно Старые кости императора, и его начнут готовить, стоит мне сказать слово. Итак, мы можем разделить его или же нет. Можно вернуть нашу юность, удвоить срок наших жизней и быть вместе как минимум столько же, сколько мы были разлучены, — или же нет. Но обещаю тебе, Эллис: как бы я в конце концов ни поступил, степень твоего участия определится тем, что ты согласна заплатить мне за эту привилегию.

Я махнул Хуангу, он вытащил пачку сигарет из кармана своего пальто. Я вытащил одну. Раскурил, затянулся. Посмаковал ощущение.

Эллис смотрела молча.

— Уговор таков: ты обещаешь быть очень-очень милой со мной и никогда-никогда меня не бросать — на все наше жутко долгое сотрудничество…

Я сделал паузу. Выдохнул дым. Подождал. И заключил, наконец:

— …и тогда сможешь есть первой.

Я медленно предложил Эллис сигарету. Медленно она взяла ее у меня, осторожно держа меж двух скованных шиной пальцев. Вдохнула. Выдохнула два знакомых султанчика дыма, со знанием дела, сквозь разбитый и сломанный нос. Это слеза в уголке глаза или лишь проявление насморка? Или ни то, ни другое?

— Как… всегда, — сказала она.

И изобразила жуткую пародию на мою улыбку. Я ее вернул.

С процентами.

****

Позднее, пока Хуанг помогал Эллис встать с кровати и пройти в служебный лифт госпиталя, я сидел в машине и ждал. Вынул свой сотовый. Шеф-повар ресторана «Храм бесценного дракона» отозвался с первого же гудка.

— Как… мальчик? — спросил я его.

— Отлично, тай пэн.

Наступила пауза, и я снова услышал музыку, просочившуюся с того конца линии — тоненькая песенка, сопровождающая игру, прерываемая иногда стуком кухонной утвари. Смех, и взрослый и детский.

— Хотите отменить заказ, тай пэн Дарберсмер? — деликатно спросил шеф-повар.

Сквозь черный ход больницы я видел, как упорно ползут вниз огни служебного лифта — этажи отматываются, номер за номером. Пятый. Четвертый. Третий.

— Тай пэн?

Второй. Первый.

— Нет. Не хочу.

Двери лифта открылись, я увидел, как Хуанг направляет Эллис, легко орудуя ее костылями. Его превосходно тренированные руки, способные с равным опытом и нанести рану, и исцелить ее.

— Тогда я начинаю готовить, — сказал шеф-повар. Не подразумевая, что это вопрос.

Хуанг придержал дверь. Эллис шагнула наружу. Я слушал дурацкую мелодию «Гэймбоя», зная, что провел каждую минуту каждого дня своей жизни, готовясь принять это решение — с того самого утра на Янцзы. По сути, я уже столько раз его принимал, и ничто сказанное или сделанное мной не сможет этому помешать. Как не могу я вернуть малыша Брайана Томпсона-Гринуэя, еще не ушедшего в крепость Вао Жуэня на холме, доверчиво держась за ручку Эллис — или того ребенка, которым был я, прежде чем Эллис вломилась в дом моих родителей и спасла от одной из судеб хуже смерти, только чтоб показать много-много других на выбор.

Или дитя, которым, наверное, была Эллис, однажды в далекие времена, перед тем, как что-то сделало ее такой, какая она сейчас, — и отправило ее перемещаться по ничего не подозревающему миру, охотясь на других потерянных детей.

… эти глупости… напоминающие о тебе.

— Да, — сказал я. — Начинайте.

---

Перевод Василия Рузакова

Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Примечания переводчика:

¹ Из фильма «Империя солнца» — одного из источников вдохновения этого рассказа.

² Титул, применимый к главе крупной иностранной торговой фирмы, ведущей дела в Китае, отсюда и следующие далее слова про злую шутку.

³ Цитаты о неотступном призраке и глупости взяты из песни «These Foolish Things (Remind Me of You)». Ее исполняли в том числе Билли Холлидэй и Элла Фицджеральд.