Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Теперь, когда стихли невыносимые шумы в моем животе, а кошмарные спазмы уже не норовят согнуть в три погибели, и даже шум лопающихся пузырьков в голове не доставляет неудобств, как прежде, я могу более-менее здраво оценить ситуацию. То, что случилось — не сон, не бред, вызванный пищевым отравлением. Было бы, конечно, здорово, объясняйся все так, но какой толк прикрываться банальщиной.

Больше нет ни Ксеньки, моей неугомонной сестрицы, ни доктора Чонкина. Я знаю, что с ними случилось, и мне от этого ни тепло, ни холодно. Меня-то такая участь точно не постигнет. Угрызений совести я не испытываю, да и в глазах закона я предельно чист, ведь тела их до сих пор живут, ходят, дышат.

Теперь я совершенно точно могу сказать, что изменился. Во всем — от гастрономических предпочтений до отношения к миру. Новый я чувствует себя предельно хорошо и умиротворенно. Старый я, если б знал обо всех последствиях, думаю, все же решил бы, что египтянина есть не стоило.

Но у меня есть оправдание, честно. Я был так голоден и так зачарован тем, что увидел у него внутри. Думаю, рано или поздно, пролежи египтянин у нас в подвале подольше, я все равно бы сорвался.

Не есть мертвечину мы с Ксенькой не можем.

Вообще-то доктор Чонкин приложил немало усилий, чтобы сделать из нас людей, но кое-что все равно изменить нельзя. Мы родились в середине девяностых в глухом карпатском селе, в жутко набожной семейке, позабывшей, что когда-то давным-давно одна нерадивая девка из их рода полежала под подземным упырем. По своей ли воле полежала — вопрос, который останется непроясненным в веках; так или иначе, сказалось это всего лишь через несколько поколений. Дурная кровь выстрелила, как говорится. Доктор показывал нам фотографии — те, где мы на грязном покрывале, похожие на парочку синюшных щенков. Родители подумывали тайком сходить на горное озеро и утопить нас — священник местного прихода даже дал добро; но так случилось, что доктор Чонкин, совершавший в том далеком году краеведческий вояж, расправе помешал. У него, как-никак, был определенный вес во всей этой ситуации — он принял экстренные тяжелые роды вместо окосевшей повитухи. Ему не составило труда уговорить наших родителей спровадить уродливых младенцев ему, якобы для кунсткамеры. Не знаю, какими правдами и неправдами он перевез нас через границу; мы в принципе ему дорого стали — сложнейшие челюстные операции, пластика ушных раковин, проблемы с кормлением. Но, как сказал сам доктор, шанс упускать было нельзя. Он мигом распознал в нас чистопородных упырей, ведь он читал «Cultes des Goules» и кое-что смыслил. Согласно многим источникам, менее древним, чем эта пыльная книжка какого-то там француза, чье имя я не запомнил и уже не запомню, почти все подземные упыри вымерли или куда-то там переправились, вроде как даже за пределы земного мира. Так что, вполне возможно, я и Ксенька — последние представители редчайшего вида. Но это уже неважно, так-то. Сдается мне, скоро все виды перестанут иметь значение.

Доктору в свое время, как я уже сказал, пришлось попотеть, придавая нам человеческий вид. Моя сестра даже получилась вполне себе красавицей. У нее есть страница в Инстаграме и куча подписчиков-обожателей, которые все как один думают, что ее ярко-красные радужки глаз — это линзы, а седые волосы — результат тщательной покраски. Вообще-то она их и впрямь подкрашивает, чтобы соответствовать имиджу. На самом деле это все у нее от рождения. Типичные упыриные черты — подробно описаны еще в болгарском народном эпосе. Я получился хуже. Может, потому что доктор работал надо мной менее усердно, с меньшей отдачей — я ведь не девочка. В итоге вышел обычный неказистый парень — круглые щеки, широченная челюсть-лопата, угреватая кожа. У меня нет Инстаграма и обожателей. Ну, оно мне и даром не надо, в принципе. Зато у моих волос есть хоть какой-то цвет. Хоть в чем-то повезло больше.

Доктор все свободное время отдавал нам, обучая, воспитывая, журя и хваля. У него не было жены и детей — вернее, были когда-то, но он развелся, ведь они стали мешаться на пути его сложных оккультных поисков. Доктор часто говорил, что виной его обращения в оккультиста какой-то Головин, но говорил не сетуя, а гордясь. И плодами своего домашнего обучения он тоже вполне мог гордиться — в мире людей мы ориентировались легко и непринужденно.

Но, увы, что-то исправить нельзя ни косметической хирургией, ни образованием. Например, пищеварительный тракт, рассчитанный на потребление падали и расщепление птоаминов. Непреходящая потребность в особого рода пище уже в детстве привела нас к занятию, о котором любой другой на моем месте вспоминал бы наверняка со стыдом и страхом, а не с трепетной ностальгией — разграблению могил.

Нет смысла вспоминать все подробности наших гастрономических рейдов. На самом деле они были не так уж и часты. Доктор Чонкин ведь был настоящим доктором, опытным хирургом старой закалки. У него было немало друзей-патологоанатомов; некоторые даже сочувствовали его нетривиальным увлечениям. Более того, в наши с Ксенькой юные годы обстановка в стране царила такая, что многие люди были заинтересованы в избавлении от всякого рода нежелательных трупов, и доктор охотно помогал. Если тело доставалось слишком свежее, доктор помещал его в специально оборудованную в подвале его скромного загородного домишка, больше напоминавшего запущенную избу, «камеру подгнивания» и доводил до кондиции, а потом уже отдавал нам. Конечно, со временем мы всему научились у него — и сноровистой разделке, и избавлению от запахов… хотя запах тухлятины весьма приятен и неизменно пробуждает аппетит — это вам любой падальщик скажет. Мы научились избавляться от объедков при помощи всякой специальной химии — в одном глухом местечке устроили даже что-то вроде поглотительного колодца, — и в целом были вполне готовы к самостоятельной жизни. Доктор Чонкин, начитавшись своих манускриптов, всегда говорил о том, что продлить собственную жизнь для него — не проблема, но, как всякий заботливый опекун, помогал нам строить фундамент для полной независимости от кого бы то ни было. У нас были липовые дипломы об окончании школы, добытые для доктора одним безмерно благодарным мокрушником, чьи похождения одно время неплохо набивали нам живот, и со своим Ксенька даже подумывала поступить в медицинский колледж. У нас был весьма солидный багаж знаний и умений, помогающих выживать среди обычных людей. Но на случай голодных лет доктор обучил нас искусству кладбищенских набегов.

Вот что интересно: о своих мертвецах люди пекутся гораздо сильнее, чем о живых. То есть кладбища охраняют, и если часто красть оттуда пригодные к употреблению тела, можно попасться. Но ничто не мешает просто убивать кого-нибудь, давать трупу подгнить, а потом съесть его. Это куда более безопасно, потому что в человеческом обществе — прорва живых, на которых решительно всем плевать. Сумасшедшие. Деклассированные элементы, как их называет доктор. Бездомные и опустившиеся. Благодаря им в современном обществе реликтовый трупоед может существовать припеваючи, особенно — под мудрым руководством кого-то вроде нашего крутого старикана. И никто никогда не догадается. Никто из подписчиков Ксеньки не знает, как ловко она умеет разделывать трупы.

Помню, был один смешной случай совсем недавно. Сидим мы с ней в подвале докторской избушки, на столе мирно отдыхает внушительная разделанная туша какого-то алкоголика, я с удовольствием глодаю голеностоп, а сестра, не отрывая глаз от поставленного тут же, в нашей подвальной столовой, телевизора — уже взрослая, вроде бы, а тащится от «Смешариков», — самозабвенно жует кусок изъязвленной кишки. Как раз в это время к нам спустился почему-то слегка обкуренный фимиамом — он редко себе такое позволяет — доктор Чонкин. Мы его не сразу заметили, и он нас порядочно тогда напугал — полыхнув на весь полутемный подвал купленным в начале девяностых для экспедиционно-этнографических нужд советско-американским «полароидом». Видел я потом ту карточку, как проявилась — у сестрицы был натурально отпадный вид, ошалелый-ошалелый, все щеки в крови, изо рта торчат скользкие ошметки.

— Фотография с натуры! — гордо объявил доктор. — Ксения, можешь выложить у себя. Фанаты порадуются. — Сестра тут же надулась и зарычала с набитым ртом — она, как и я, очень любила доктора, но подколок по отношению к своим увлечениям не терпела. Впрочем, готов поспорить, те идиоты, что на нее подписаны, сказали бы что-нибудь в духе «потрясающий косплей!» или «выглядишь безумно сексуально». Кинув в нас проявлявшимся на лету квадратиком, доктор, посмеиваясь, отправился к себе, наверх, заперся в обособленной комнатке, и всю ночь напролет размеренное «магнум инноминандум, сигна стелларум ниграрум» неслось оттуда. Кажется, я понял, чего это он так распустился в ту ночь — был близок к какой-то из своих безумных эзотерических целей. В душе я порадовался за старика — все-таки доктор был очень классным для обычного человека, и без него нам была бы крышка. При нем нам оставалось лишь тихо наслаждаться собственным местом в жизни, и даже в бурчании сестрицы по поводу того, что старики ничего не понимают в современных трендах, отчетливо слышалась неподдельная дочерняя любовь.

Все-таки самую малость мне даже сейчас жаль, что в итоге с Чонкиным все так вышло. Да и с сестрицей. Мы — жертвы нелепой случайности, или все было как-то хитро подогнано изначально, предопределено? Не знаю, надо было получше вникать в делишки нашего старика. Одно только ясно — не стоило мне есть египтянина.

Наверняка вы знаете, что больше всего психов и бездомных ошивается в спальных районах, у недостроенных и заброшенных зданий, а также у спусков в метро, на вокзалах и близ аэропортов. И если в первых двух случаях почти никогда нет особых препятствий к их незаметному хищению, в последних двух всегда приходится попотеть.

Но египтянин проблем не сулил, потому что все в аэропорту его сторонились, а режимные службы пытались выпроводить его силой — дважды за все время нашего пребывания в этом огромном нечестивом стеклянно-стальном ангаре, вызывающем инстинктивное желание забиться под землю, в забытую исконную среду обитания. Совершенно очевидно, что египтянин был чем-то болен — и телом, и душой в довесок. Нам было плевать — на второе так точно, но и на первое по большей части тоже, коль скоро человеческие болезни к нам не цеплялись. И мы решили крепко обработать эту тушку.

На самом деле стоило, пожалуй, сходить за мясом куда-нибудь еще. Но аэропорт нам нравился. Наверное, тем, что был сопряжен с наибольшим риском. Добывать мясо в других помянутых мной местах — рутинно, скучно. Мы могли себе позволить появляться здесь редко — в париках и неприметной одежке, с видом каких-нибудь встречающих — и подбирать потерянных одиночек. Обычно намеченную жертву уводила Ксенька — ей было больше доверия как хрупкой девице, да и из ее уст обещания устроить в бесплатную ночлежку или на временную подработку звучали как-то искреннее, я уж очень фальшивил и слишком часто облизывался. Возможно, ей мало противились, потому что понимали — терять все равно нечего: едва ли тебе нужен мир, где ты сам никому и даром не сдался. И предъявить нам было в итоге нечего — ведь даже тел не находили. Мы прятали их очень надежно. Мы их ели.

Египтян не сулил проблем, потому что был очень плох. Его, без шуток, можно было вести за ручку, как какого-нибудь ребенка. И если более-менее сознательных надо было обрабатывать тщательно — сажать на автобус из аэропорта, доезжать до остановки в городе, где был припаркована наша «буханка», еще один подарок доброго доктора Чонкина, и аккуратно в эту самую «буханку» заводить (Ксеньке, понятное дело, чаще доставалась роль ведущей, а я тихо следовал за ней, делая вид, что с ней вообще не знаком), — то египтянина, бормочущего периодически себе под нос что-то бессвязное не по-русски, вцепившегося в грязный баул и дико вращающего воспаленными глазами, в этот самый автобус нужно было только запихнуть. Он был до неприличия ведомым, и мы праздновали скорую победу.

Кстати, почему мы почти сразу сошлись на том, чтобы назвать его египтянином? Хоть убейте, до сих пор не могу понять. Вполне возможно, это был какой-нибудь безумный араб. Очень уж характерная была у него внешность — лицо круглое, бронзоватое, лоб большущий и высокий, брови и борода черные и всклокоченные. Особо дивиться подобному гостю в международном аэропорту не стоило — кто только сюда не набивался, — и нас его вид, понятное дело, нисколечко не волновал. Нас волновала перспектива поесть от души уже через несколько дней, когда добытое мясо придет в усваиваемую нашими чудаковатыми желудками кондицию, и позволить не самому быстрому в природе метаболизму отпустить нас на какое-то время с богом — пусть даже и очень темным богом, из тех, каких любил поминать доктор Чонкин поближе к ночи. И когда «буханка» с липовыми номерами и забитыми изнутри окошками приняла нас в свое гостеприимное нутро, дело казалось сделанным.

Но как же был плох тот египтянин — и почему нас это не насторожило должным образом? Наверное, потому что наркоманы попадались нам порой в еще более дрянной кондиции. Ксенька усадила его на лавочку, приставленную изнутри «буханки» к стенке и с сомнением поглядела на жалкую согбенную фигуру в несвежей одежде.

— Какой-то он пришибленный, — сказала она.

— Да я вижу. — Обычно мое появление удивляло мясо, настораживало или пугало. Этому же типу было совершенно плевать, когда я, наряженный в серую толстовку и дурацкий длинноволосый парик, заскочил внутрь. По-моему, он меня вообще не заметил. Все бормотал, а в ногах валялся грязный черный баул.

— По-русски понимаешь? — окликнул я участливо. — Парле ву франсе? — Это, конечно, уже немножко тянуло на издевку, каюсь.

Ноль внимания.

Я опустился рядом с ним на колени и попытался разобрать болтовню. Гиблое дело: однообразное «мум-мум-мум-мам-мам-мам» переходило в хриплые «хс-хс-хш-хш», и я живо вспомнил доктора Чонкина с его частыми полуночными чтениями запретных трудов. Хотя и там можно было подчас разобрать поболее.

— Ну и кумар у него. Дай кромсалку, — вздохнув, сказал я Ксеньке.

— Что, прямо сейчас? — Она вылупила на меня глаза. На наши слова египтянин опять не среагировал — пребывал в каком-то своем беспрерывном цикле снов.

— А что, до дома терпеть? Ты же все равно дворами будешь ехать, без спешки. Никто и не стопорнет — в такой-то час. — Пол «буханки» был заранее выстлан пленкой, и к разделке мяса в принципе можно было приступать хоть сейчас. Удобнее и быстрее будет потом грузить в камеру для подгнивания. Не сказать, что для меня подобное было в новинку.

— Ладно. — Ксения вздохнула. — Секунду. — Не предупредив меня о намерениях, она грациозным движением вытянула из-под лавочки кромсалку — внушительного вида альпеншток, немножко под наши нужды оптимизированный, — и со всей природной дури врезала острой кромкой египтянину по темечку. Рабочая часть кромсалки ушла внутрь где-то на треть, и египтянин сник на лавочке — как марионетка без ниточек, только кровь из носа закапала. Хорошо, что только кровь, а не что-то похуже из отверстий пониже — всякое случается, а «буханку» мою только я, для сестры это слишком неинтересная работа. «Мум-мум-мамы» тотчас прекратились.

— Какого хрена ты делаешь? — Я невольно стиснул кулаки. — Я тебе что сказал? Я сказал, дай кромсалку, а не покромсай!

Она уставилась на меня своими кровавыми зенками и неприятно улыбнулась. Видели бы эту улыбку ее подписчики. Хотя такие дураки, как у нее, может, и не заметили бы, как проступают в ее остром личике типично собачьи черты.

— Тебе-то какая разница? Все равно пилить его будешь. — В ее голоске зазвучали неприятные рокочущие переливы — верный признак, что может кинуться. Я бы, конечно, ее уделал, если б захотел, но все-таки она моя родная сестра, представитель редкого вида, другой сестры у меня точно не будет.

— Может, мне его хотелось пришить, — пробурчал я.

Ксенька пожала плечами с невинным видом.

— Ладно, — вздохнул я. — Иди, вывози нас отсюда.

— Конечно, ты-то нас точно никуда не вывезешь. — Она хихикнула, и упыриная злоба во мне снова забила хвостом по полу. Ксенька умела водить «буханку», а меня за рулем начинало по какой-то причине тошнить. Проеду два метра — выворачивает. Вот только если бы с ней такое творилось, я бы из этого не сделал далеко идущие выводы о том, что женщины нашего с ней вида вообще-то куда перспективнее мужчин, да и, на самом деле, в исконных упыриных стаях царил матриархат (в доказательство неизменно приводились гиены — но у нас с ними вообще никакого родства нет, и это все просто вздор).

Когда мы двинулись, я аккуратно свалил египтянина с лавки на брезент. Крови из него натекло уже достаточно — ну, в нашем деле без этого никак. Повторюсь: хорошо, что это только кровь. Решив пока не доставать из его пробитого темечка кромсалку и не устраивать еще больший бардак, я пошарил рукой под лавкой и извлек разделочный ланцет из хирургической стали — хороший инструмент, профессиональный. Стащил с туши черную пропотевшую куртку и майку, скатал в вонючий ком — ничто пока не предвещало беды, подивился я разве что на желто-черные пятна коросты на спине у египтянина, смахивающие на какую-нибудь чешую.

А вот когда пришел черед выпутывать египтянина из замызганных безразмерных, одутловато-мешковатых спортивных брюк на размер больше нужного… тут-то я от неожиданности даже ланцет уронил — настолько все было плохо. Даже по меркам трупоеда. И нет, дело было не в естественных посмертных отправлениях.

Помню, как мы с Ксенькой тащили тело с торчащим из головы альпенштоком в тусклом свете утра по заднему двору «избушки» доктора Чонкина, поглядывая друг на друга, на бледную всезнающую луну у горизонта, на страшные длинные тени от чахлых деревьев, что росли на соседнем ничейном участке, вслушиваясь в недобрый и немелодичный писк утренних птах, который человеческое ухо наверняка находит волшебным, ну а как по мне — звучало это все равно что клацанье ножницами над ухом.

Наш старик был на месте — спал праведным сном у себя в верхней комнате, прикрыв лицо «Невыразимыми культами».

— Надо разбудить, — шепнула Ксения, держа труп египтянина за ноги.

— Вот ты и буди, — огрызнулся я. — Пусть поспит, он же в последнее время совсем себя этой ритуалистикой загнал. — Я не приукрашивал — несчастный доктор разрывался между языческими капищами, редкими в силу выслуги лет пациентами и ночными воскурениями, так недолго и сдать.

— Да ты что! — Она уронила ноги трупа, и я крякнул под удвоившимся весом. — Ты хоть понимаешь, что он должен на него посмотреть? Это же как раз по его части! Я у него точно такие видела.

— Ты это о чем? — озадачился я, пытаясь решить, нормально ли это, что моя сестра за стариком подглядывает. — У него… там… такие же?

Мне прилетел сильный пинок в ногу.

— Все шутки шутишь, — прорычала Ксенька. — Рисунки у него такие. В книгах. Сам бы хоть раз посмотрел.

Не знаю, как там с рисунками в книжках доктора, а вот в случае египтянина смотреть на самом деле было на что. Не уверен, что такое хоть один рисунок способен адекватно передать. Выше пояса, как я уже сказал, египтянин был самым обычным ходячим куском мяса — разве что в заскорузлой коросте со спины, но хорошим ножиком я бы это все быстренько счистил. Ниже пояса дела обстояли много хуже — сходство с ходячими кусками мяса заканчивалось, и начиналась полнейшая, отборнейшая, непереносимая дичь. Ноги натурально терялись в густой черной шерсти, а там, где у ходячих мясных кусков обычно болтается орган репродукции (унылое зрелище даже по меркам трупоеда), висели длинные серо-буро-малиновые щупальца с красными ртами-присосками. Но это-то ладно, с кем не бывает — хуже было то, что труп печально глядел на нас, пока мы его волокли, подобиями глаз — с бедер, где они, глубоко утопленные в розоватые реснитчатые орбиты, и располагались. И еще был у нашей добычи… хвост, хобот — поди разбери; торчала эта примочка сзади, вся такая из пурпурных колечек, с недоразвитой пастью на конце.

— Может, поможешь в подвал снести? — спросил я понуро.

Ксенька насмешливо уставилась на меня:

— Что, сам — совсем никак, да? Слабенький? Плохо кушаешь?

Зачем так поддевать? Конечно, плохо. Наши предки, говорят, с кладбищ вообще не вылезали, и никто их оттуда не гнал — боялись, уважали. А теперь пойди сходи за мясом на погост — тебе какой-нибудь сторож-партизан кишки выпустит.

В общем, пока она будила доктора и разъясняла щекотливую ситуацию — все-таки общение с внешним миром давалось ей гораздо лучше, чем мне, этого не отнять, и в кого только такая социальная, — я сволок странного мертвого египтянина вниз и бросил на позаимствованный доктором в незапамятные времена из больничного фонда обшарпанный стол для прозекции. Глаза на бедрах удивленно моргнули, и я скривился. Вот тебе и феномен открытых границ — ждешь, что к тебе все флаги в гости будут, а сносит в итоге вместо флагов вот такие вот непотребства.

Вскоре наш старик-доктор, заспанный и немножко сердитый, спустился в подвал под руку с Ксенькой. Я помахал ему ладонью, перепачканной в крови египтянина, и улыбнулся как можно более человечески и как можно менее трупоедски, но он на меня и внимания не обратил. Сонливость его покинула — буквально по щелчку пальцев. Он вцепился в Ксеньку, чья белокурая голова настороженно торчала из-за его плеча, и пробормотал что-то вроде:

— Йог-Сотот побери!

Потом он взбежал по лестнице наверх и некоторое время приводил себя в порядок — бурчала в старой ржавой трубе вода, бурчал мой живот, повергнутый в приятное настроение знакомыми аппетитными запахами подвала и камеры подгнивания, бурчала сестра, заметившая, что кто-то отписался от ее Инстаграма. Но вот Чонкин вернулся — в одноразовом халате, с полным хромовым подносом поблескивающих хирургических инструментов, подтянутый и деловой.

— Где, говорите, добыли? — спросил он упругим голосом старика, готового хоть сейчас, по традиции старой школы, совершать головокружительные открытия и отстраивать какие-нибудь крутые штуки, каких сейчас уж не отстраивают, вроде Байкало-Амурской магистрали. — В аэропорту? Как прибыл — известно?

— Да на самолете, навер… — начал я — и осекся, подумав, что в самолет такого очевидно больного, бредящего, помятого и неухоженного типа вполне могли и не пустить. — Не, вряд ли. Да вы гляньте на него.

— Ничего, мороком прикрыть — и проскочил бы. — Доктор потыкал в глаз на бедре. — При нем что-то было, кроме одежды?

— Сумка! — с готовностью ввязалась Ксенька. — Черная такая, походная.

— Вы ее, конечно, взяли? — Доктор уставился исподлобья почему-то на меня, и я, подобравшись и немного обидевшись про себя — чего это он на меня так смотрит, а не на сестрицу? — отчеканил:

— Конечно, это же улика. Она в машине.

Доктор отрывисто кивнул и склонил голову к сестрице:

— Ксеня, лапочка, принеси сюда.

И вы бы видели, как она вспорхнула по лестнице — примерная дочурка. Шавка тиндалова — такую даже гончей не назовешь (кстати, понятия не имею, кто такой этот Тиндал). Вот я бы ее попросил о чем, она б только фыркнула. Впрочем, конечно, наш доктор слишком уж был хорош, чтобы к нему относиться плохо или не слушаться. С нашими паршивыми человеческими родителями — не сравнить.

— Иван, будешь ассистировать, — обратился ко мне тем временем старик, и я с готовностью выступил вперед.

Разрезанный труп источал приятный нутряной дух, и я сетовал на свой внезапно пробудившийся голод — рот то и дело наполняла вязковатая слюна, мелко подрагивали руки, собственная плоть вдруг начинала казаться резинистой, неживой. Странно, ведь я в последнее время, может, и не пирую, но и не голодаю уж точно. Нет, Ксенька, конечно, всегда отхватывает лучшие куски, но мне много и не нужно. Доктор Чонкин со сноровкой завзятого патоморфолога — или, может быть, талантливого мясника — разделял внутреннее царство тела на столе и безраздельно над ним властвовал, и я, глядя на то, как на поддон шлепаются разного вида аппетитные кусочки, невольно мочалил зубами нижнюю губу. Внутри тело, кстати, оказалось вполне обычным и привычным — сверху, в смысле. В верхней его половине внешние черты полностью соответствовали внутренним. Но вот доктор Чонкин произвел абдоминальный разрез — и нашим глазам открылось чудо.

Мне сложно было судить об увиденном беспристрастно. Сложно было вообще понять, что именно я вижу — поначалу. В самом центре неказистого тела египтянина, раздвинув органы, пустив странные черные корни, что-то видоизменив, что-то вытеснив, будто выросла колония черных жемчужин… или каких-то пузырьков… причем «черный» — не самое верное слово для описания цвета. То был особый черный, интерферирующий, будто нефтяная пленка. Но самое удивительное — это новообразование пульсировало еле заметно, пульсировало и колыхалось, будто второе сердце, выросшее в животе.

— Что это? — спросил я, зачарованно таращась на этакое анатомическое безумство.

Доктор Чонкин и сам был заворожен увиденным. Его голос взволнованно трепетал:

— Мой мальчик, если я скажу тебе, что это — семя бога, ты мне поверишь?

Я готов был поверить во все что угодно, честно. По крайней мере, в богах доктор Чонкин разбирался — в древних, темных, во всяких, — и в его исполнении сказанное не звучало драматизированной чепухой. Да и могла ли столь удивительная и по-своему прекрасная штуковина быть чем-то другим?

— И… и что это значит? — осторожно спросил я, невольно перейдя на шепот.

— Еще не знаю, — просто ответил мой мировецкий старик. — Они зарождаются всегда в разных глухих уголках… в Новой Англии — у Мэзера что-то такое было… ну и, опять же, Сибирь, Карпаты, некоторые изолированные японские острова. — Честно, таким увлеченным я его еще никогда не видел. — Вообще появление подобных переходных форм всегда сопровождает попытки вытащить сюда древних. Но почему сейчас? Почему именно здесь? — Доктор стянул перчатки с рук, кинул в поставленное под столом эмалированное ведро, помассировал задумчиво подбородок. — Или это мои инвокации так аукнулись? Да вряд ли. Не поверю. — Он вернулся в реальность. — Так, это надо оставить как есть. Накрой брезентом. Я это еще кое-кому покажу. — С сомнением старик уставился на меня. — Нет, ну бывают же совпадения… а с чего вы вообще решили его?.. — Он поводил бровями вверх-вниз — всегда так делал, когда не хотел использовать слова вроде «выследили», «схватили» и «распотрошили».

— Но вы же сами учили — надо брать больных всяких, деклассированных… таких, кого и искать особо не станут. Социальная санитария! — Я развел руками.

— Учил, — кивнул доктор. — Вы молодцы, конечно... — Погруженный в какие-то собственные думы, он отправился наверх, и я понял, что мои слова, вероятно, даже не дошли до него. Когда доктор Чонкин напряженно думал, можно было стрелять из пушки прямо у него над ухом, наматывать кишки на люстру и висеть вниз головой в шкафу (говорят, вампиры так делают, но упыри и вампиры — не одно и то же, не путайтесь).

В следующе два дня у доктора дел было невпроворот. В обычно тихой и сонной «избушке» царило редкостное оживление. Снарядив Ксению личным водителем — правда, уже не на несподручную и служащую весьма конкретным целям «буханку», а на собственную малиновую «девятку», — доктор катался по каким-то своим знакомым. Двоих даже привел лично взглянуть на нечаянно добытый нами курьез — и на само тело, и на содержимое черного баула, преимущественно состоящее из каких-то ветхих бумаг. Я честно пытался вникнуть в подслушанные разговоры, но мне явно не хватало знаний для того, чтобы все просечь. Вроде как выходило, что кто-то снова пытался кого-то там куда-то позвать, и что вообще по всему миру активизировались какие-то там «аводники», и что прибыл наш египтянин не просто так, посмотреть на русский простор и издохнуть, а вроде как его кто-то призвал — то ли ненароком, то ли очень даже с целью. Если честно, мне куда больше дела было до ноющего желудка. Тем сильнее меня удивляла сестра — ей, кажется, голод не доставлял неудобств. Заглянув в ее комнату, я застал ее беспечно развалившейся в кресле, с телефоном на груди и глазами, прикованными к захваченному в единоличное пользование телевизору. На экране вели какие-то мутные эзотерические разборки «Смешарики».

— Ты что, совсем не голодная? — удивленно спросил я.

— А? — Она уставилась на меня с недоумением, недовольно тряхнув головой — по плечам рассыпались нечесаные космы, подкрашенные зачем-то на самых концах.

— Я говорю, нам надо кого-то еще добыть. А то этого, аэропортовского, нам явно не отдадут.

— А тебе что, нужна такая дрянь? — Ксенька скривилась. — Ты хоть видел, какой он попорченный? Я лучше ногти погрызу.

— Да подгниет — и нормальный будет, обычный, как все, — мрачно пробубнил я. Не знаю, на что она жаловалась — я-то присутствовал на аутопсии и мог сказать, что продукт из египтянина мог получиться вполне себе кондиционный, получше иных горьких язвенников. А что до внешнего вида — чепуха, думаю: у людей всегда важнее не то, что снаружи, а что внутри.

— Доктор сказал — его вообще касаться не надо, — аргументировала сестрица. — И подолгу смотреть — тоже.

— А это еще почему? — опешил я. Все это попахивало какими-то глупыми суевериями.

— Я знаю? — Она недовольно уставилась на меня. — Сам спроси.

— То есть, тебе вообще не интересно. — Она даже отвечать мне не стала — все было понятно и так. — Я уже весь резинистый от голода, — пожаловался я.

— Да ты всегда такой. Не в упыря корм. — Она отмахнулась и указала подбородком на экран. — Свали отсюда, а? Я телик смотрю.

Все-таки с годами характер у нее сильно испортился — раньше мы ладили куда лучше. А все этот идиотский Инстаграм.

Да, понимаю, я сглупил. Но ведь в какой-то степени сглупили и Ксенька, и наш славный старик, оставив меня охранять дом и укатив куда-то в очередной раз, ближе к ночи. Кто бы вообще полез к нам! На моей памяти — ни одного нежелательного гостя. Ну, перепись населения вроде как разок была. Ну, какой-то вор пробирался в раннем еще детстве — помню, мы из его черепушки потом игрушку сделали, но доктор выбросил, сказав, что улика есть улика, вот же мудрый старик. Но да, определенный резон был. Раз доктор кому-то показал тело и то, что находилось в нем, кто-то мог его и похитить попробовать. Вроде как в кругах, где доктор вращался, отношения были доверительные, сочувственные, но страховаться все равно было нужно. О люди, ведь коварство — имя вам. У трупоедов все проще и честнее.

Может, это все неслучайно, конечно. Думаю, скорее всего. Я спрашиваю у своего нового «я» — и не получаю пока никакого ответа. Может, не получу его вовек. Даже доктор теперь не скажет, а он-то знал куда больше моего.

Помню, как сидел в подвале и вдыхал запах двухдневного, отлежавшегося как надо мяса — срок довольно маленький, ему бы еще вызреть, конечно, но ведь я был голодный. Живот крутило, я скулил, чертыхался про себя и в итоге — решил-таки, что ничего страшного не будет, если я откромсаю что-нибудь от верхней части египтянина, какой-нибудь небольшой и неважный кусочек, просто так — приморить червячка, перебиться. Я ведь понял из разговоров доктора и его редких гостей, что самая ценная часть — это вот эта штуковина, выросшая у трупа в центре. Что сам по себе египтянин, или безумный араб, или кто он там, был просто ходячим контейнером. Мне не нужна была конфета — я всего-то хотел погрызть обертку для аппетита.

Знал бы я чуть больше…

Стоило мне откинуть со стола брезент, как я отступил, пришибленный зрелищем. Колония черных органических сфер выросла вдвое и пульсировала заметнее. Мне показалось, что в ее неравномерной расцветке что-то промелькнуло — интересное, мимолетное, непонятное от слова «совсем», — и я склонился поближе, чуть ли не носом уткнулся в разъятый труп, глядя, как на поверхности покрывавшей черные пузыри нефтяной пленки играют диковинные блики. И это были не просто блики — это были маленькие глаза, похоже. Внимательные и участливые. И чем дольше я смотрел в них, тем сильнее мне крутило желудок, тем отчетливее я воспринимал биение и трепет этой странной штуки, и все более абсурдные мысли заползали ко мне в голову. Интересно, а вот эти круглые штуки — они какие на вкус? Наверное, как и остальная требуха — они же прямо из нее и растут. Вообще, стыдно признаться, иной раз требуха даже вкуснее вырезки. И если попробовать аккуратно откромсать… вот здесь, скажем, и здесь чуть-чуть, и здесь… может, удастся зацепить немножко, не повредив ни одного «пузырька». Нет, ну интересно же! Люди же точно так же вечно пробуют всякие экзотичные штуки на вкус — помню, доктор принес как-то какие-то дикого вида соленые хлебцы и сказал, что это называется «брецель», и нас с Ксенькой тогда чуть ли не выворачивало от одного вида всей этой соли — ну кто станет есть брецель, хорошую еду брецелем не назовут, тьфу, подавиться можно…

В общем, да, я задумался над тем, что делаю, только когда понял, что вырвал горсть пузырей из тела и запихнул себе в рот, и они действительно были странные на вкус, просто как космос, как сказал бы какой-нибудь дурень из числа подписчиков моей сестры, и они проскальзывали внутрь один за другим, насыщая все мое естество богатым вкусом гниения целых вселенных — что еще нужно молодому упырю? Уже ради этого стоило попробовать. Стоило перетерпеть все эти спазмы, которые пришли позднее и рассекли меня изнутри — скорее всего, лишь душу, если у трупоеда и есть какая-то душа, хотя ощущения были в высшей степени нечеткими, — на много-много мелких пузырьков.

Встретив в дверях доктора Чонкина блаженной улыбкой, я спросил, почему нет Ксении, и он ответил буднично, что она отпросилась куда-то. Высадила его у ворот нашей понурой загородной дачно-избушечной формации — и умчала, пообещав вернуться через час-другой. Вот как он так запросто доверил ей «девятку»? Мне бы точно отказал — если б я на ней умел разъезжать. Ну и отлично, с другой стороны. Будет время подготовиться. В моей голове пузырчатый голос довольно четко объяснил, что именно ему нужно от меня, и я подергал доктора за рукав, совсем как в детстве, и сказал:

— Тут у меня одна заминка…

А когда он повернулся, я раззявил рот до боли в надорвавшихся уголках губ, и огромный черный пузырь продавился по моему пищеводу вверх. Он надулся вокруг головы, как в дурацкой рекламе жевательной резинки — у вас хоть раз получались пузыри таких размеров, как там? — и посмотрел на доктора Чонкина внимательно-внимательно своим особым глазом, сдув старую наивную душонку так, как порыв ветра задувает свечу.

Посадив старика со всеми почестями в кресло и убедившись, что пузырчатая колония в его мозгу вполне способна сообщаться с той, что сидела теперь во мне, я нагло завалился с ногами в любимое розовое кресло Ксеньки и включил телевизор. Опять эти чертовы «Смешарики» со своими эзотерическими проблемами. Погружаясь в пузырчатую рассеянную дрему, я слушал слова нехитрого песенного номера, излагавшего для самых маленьких проблему раздвоения личности. «Он у меня внутри живет, он мне покоя не дает, — напевал бодрый мужской голос, — он удивительный хитрец — великий древний Йог-Сотот». Удивленно встрепенувшись, я уставился на экран. Это вообще законно? Смешарики, улыбаясь, катались по экрану и слипались в огромную формацию из множества разноцветных глобул-пузырьков, и я, смеясь и пуская губами черные пузыри, стал подпевать:

— Я мог бы по-другому жить… я мог бы жертвы приносить… и даже, боже мой, как знать… я мог бы древних призывать… и тихо сидя за столом, листал бы я запретный том…

Ксения сразу поняла, что что-то не так, как только увидела доктора Чонкина. Вокруг его головы кипела черная пузырчатая пена, а потрепанный фотокопированный том «Невыразимых культов» лежал на его подогнутых коленях, раскрытый на весьма конкретной странице.

Не ожидал от нее такой быстрой реакции, честно. Все-таки она и впрямь слишком хороша для захудалой самки упыря, еще и родившейся от человека. Думаю, все, что она поняла — я учинил с нашим стариком что-то непоправимое. Но и этого с лихвой хватило.

— Ах ты мразь! За что ты так с дедушкой! — завизжала она и, окончательно явив свою гиеновидную натуру, бросилась на меня, сверкая красными глазами, утробно рыча, подвывая и роняя пену с подведенных губ. Мы сцепились, как самые настоящие дворняги, и принялись рвать друг на друге волосы. Признаться, я никак не ожидал, что родная сестренка начнет ломать мне пальцы один за одним, приговаривая, что всегда знала, что я — тот еще ублюдок, хуже подзаборной помеси шакала и овчарки; но и мне все-таки удалось подловить ее в какой-то момент, засветить коленом под дых и скинуть с себя. Новый внутренний глаз, распиравший меня изнутри, точно гордость за одержанную победу, долгое время никак не удавалось сфокусировать, и она чуть не выскребла его своими когтями, но вот я пригвоздил сестрицу взглядом — и стал не без удовольствия наблюдать, как на красных сковородках ее радужек один за другим вздуваются черные диковинные пузыри.

В багажнике «Девятки» обнаружился труп какого-то худосочного субъекта неопределенных лет, с ножом, вогнанным в спину по самую рукоять, и, поворошив шарики в осиротевшей голове Ксеньки, я кое-как прочитал по последним проблескам ее канувшего «я», что это было мясо для меня. Она, оказывается, запомнила, что я жаловался на голод. Да, наверное, зря я о ней плохо думал, но теперь это абсолютно неважно. Голод исчез, я его больше не чувствую и не почувствую уже никогда. Голод — абсолютно лишнее, когда еще столько работы впереди.

Надо, например, посетить всех знакомых Чонкина. Как минимум — тех двоих, кого он водил к себе, но вообще-то в записной книжке старика много всяких имен и адресов. Надо известить, что семя божие успешно запечатано в надежных носителях, а не в каком-то непутевом умирающем адепте, и еще более успешно репродуцируется. Уверен, первый сев пройдет успешно, а за ним последует и второй, и третий, и многие-многие другие, а когда все шарики будут собраны в одном месте, откроются какие-то врата… или мы и будем вратами… я, если честно, мало что понял из веселой болтовни моих внутренних пузырьков. Как этот опыт воспринял доктор? По его лицу что-то сложно понять — вообще ничего не выражает.

С таким мыслями я завожу мотор «девятки» — теперь я прекрасно понимаю, как управляться с этой примитивной штукой, и чем только сестрица гордилась! — и бросаю участливый взгляд на заднее сиденье, где сидят тела доктора Чонкина и Ксеньки, в чьих головах клубятся теперь пузырчатые вихри. С удовольствием выжимаю сцепление — и смеюсь, и мы мчим вперед, к заманчивому свершению планов, и от удовольствия я прямо-таки лязгаю своими крепкими зубами, что достались мне от гордых предков, которые веками натачивали их о человеческие кости и лицезрели кровавую смерть на крыльях нетопырей из черных, как ночь, развалин храмов Велиала.

С извинениями и величайшим почтением — Хейзел Хилд, К. М. Эдди-младшему и всем, кто пытался.