Когда «Старая сука» вошла в тесную гавань Стэтхэма, на городской ратуше колокол ударил полдень. Гулкая дрожь постепенно растворилась в набухших тучах, и в гавани снова воцарилась тишина — гнетущая, тугая, исполосованная редкими криками чаек.

Пристань была пуста — шхуны, баркасы, даже лодки, все были в море. От Проливов шли киты. Грех было не воспользоваться такой возможностью. Скоро на причалах снова забурлит жизнь. Потечет кровь. Бочки наполнятся китовым жиром. Небо над ратушей заголосит миллионным птичьим криком.

Хольм окинул взглядом изъеденные черной плесенью дома.

Стэтхэм, как и все северные городки, скуден на развлечения. Всех удовольствий — ядреный эль, от которого слабит кишки, и бабы. Потертые и беззубые, как и сам Хольм. Быстрые, как морская выдра. И такие же опасные. То ли полоснет бритвой, то ли проглотит целиком.

— Морского черта тебе в зад! Шевелись, дрюдень!

На палубе рычал боцман. Боцман из южан. Хольм чувствовал его страх. Все южане ссутся под себя рядом с Проливами. И этот тоже ссытся. Поэтому зуботычины и пинки достаются команде чаще обычного. Пара свернутых носов, пара выбитых зубов. Большинство матросов тоже пойдет в Проливы в первый раз. На соседнем гамаке с Хольмом болтается Малой. Ему всего пятнадцать. По ночам Хольм слышит, как стучат его зубы.

Хольм посмотрел на нового капитана «Суки». Тот, закусив нижнюю губу, рассматривал серые причалы. Золоченые пуговицы на кители сияли, как глаза кальмара. Тоже молокосос — ему еще нет и тридцати.

От причалов в их сторону отплыла лодка. Ее долго болтало на волне, наконец вахтенный принял швартов и на борт «Суки» вместе с жирным, осоловевшим представителем порта поднялся невысокий молодой человек, одетый в дорогой, отлично скроенный, хорошей ткани зеленый сюртук. Молодой человек сразу шагнул к капитану и что-то сказал, отчего лицо капитана перекосило. Даже золотые пуговицы заметно потускнели.

У молодого человека было скуластое, очень бледное, как показалось Хольму, изможденное лицо, как если бы тот долго и сильно болел, и вот только сейчас болезнь отступила. Слишком острый подбородок, морщины упрямства, холодные глаза — все это говорило о том, что человек, стоящий перед капитаном, обладает недюжинной волей и характером. Чего Хольм точно не мог сказать о капитане.

Капитан все больше мрачнел. Негромкий, но эмоциональный их разговор не было слышно, но нервное состояние капитана передалось команде — матросы то и дело сплевывали в сторону тягучую слюну и матерную брань.

Вскоре активный диалог между незнакомцем в зеленом сюртуке и капитаном постепенно сошел на нет. Оба замолчали. Капитан уставился набыченным взглядом в темнеющий городок, незнакомец смотрел на капитана холодно, отчужденно.

Наконец капитан и Зеленый сюртук пожали друг другу руки, и шлюпка ушла обратно к причалу. Капитан в раздражении отправился к себе в каюту, бурча себе под нос ругательства на каком-то из южных наречий.

— Интересно, чего это они спорили, — швыркнул соплями стоящий рядом Малой. — Может, и не пойдем дальше? И правильно было бы, да, дядя Хольм? Пошли бы обратно на юг. Говорят, сейчас цены на шелк взлетели, и перевозки, а этот, в сюртуке, сразу видно, богатый…

Хольм выписал ему затрещину. Голова должна быть пустой. Иначе в Проливы нечего и соваться.

Пахнуло гнилью, это подошел неслышно, как змея, Зюйд.

— Возьми себе сегодня портовую девку, мальчик, — прогнусавил проваленным носом Зюйд, — а тот так и загнешься в Проливах, не понюхав у бабы под юбкой.

Зюйд захохотал, засмеялись и прочие. Боцман свистнул в свою трубку и заорал что-то матерное. Моряки разошлись, пряча недобрые усмешки в бороды.

Хольм остался. Он был самый опытный из них — высокий, сухой, но все еще сильный, лицо покрыто шрамами и изъедено солью и ветром, на левой руке нет двух пальцев. Даже боцман робел перед ним.

Хольм все смотрел на город. Все искал признаки приближающегося кошмара.

«Старая сука» слабо дрожала — волны в гавани Стэтхэма мелкие и частые. В воздухе повисли брызги. Хлопья пены собирались в грязную юбку на стылых камнях пристани.

Тучи набухли и уже подмяли под себя крыши домов.

Чертов Стэтхэм. Даже чайки здесь плачут, а не кричат.

*

Последние несколько дней «Сука» шла строго на северо-восток. Встречные рыбацкие баркасы и шлюпы опасливо жались к берегу, едва шхуна появлялась в зоне их видимости, как бы немного недоумевая — куда это «Сука» прется наперекор разуму.

Хольм поежился. Было холодно, в воздухе стояла колючая ледяная взвесь из капель и снежинок. Когда же ему последний раз было тепло? В Стэтхэме? Душный паб «Подмышка». Визги скрипки и грохот смеха. Пьяная Нэн, в ее черной нечесаной гриве седые пряди и тухлая солома. А под юбкой настоящая жаровня. В «Подмышке» у Нэн — вот когда.

Зеленый сюртук вернулся на «Суку» на следующий день и привел с собой девицу. Она на южный манер была замотана в черный балахон. Не шла, а плыла — медленно и как-то слишком легко. Словно призрак.

— Баба на борту хорошо, — поскреб в паху Зюйд. Потом долго смотрел куда-то в пространство и повторил: — Хорошо.

Хольм плохо спал эти дни. Ему снилась мать, но как-то странно — он никак не мог разглядеть ее лицо. Она всегда во сне отворачивалась от него. Ему снились солнечное утро и ее обнаженная белая кожа за секунду до того, как мятая рубаха укрывала ее тело. Ему снились ее руки, которые сильно прижимали его к теплому животу. От матери сладко пахло сухой травой, землей и виноградом, но, когда он поднимал голову, она отворачивалась. Он видел только ее волосы — соломенные, пушистые, и как она убирала их под платок уверенными привычными движениями. Ему снилась мать, и он просыпался с мокрыми глазами, за что себя ненавидел.

Однажды шхуна почти врезалась в дрюдня. Огромный большегубый кит был давно мертв. Его туша дрейфовала на север. В воде мелькали тени акул. Тысячи птиц устроили себе адово пиршество. От их возбужденных криков кружилась голова. Вонь стояла страшная. Малого и ещё кого-то из команды стошнило прямо на палубу.

Вскоре «Сука» встала на якорь в бухте Смотрины. И здесь уже никого не было, кроме них. Только каменистые берега, покрытые бурым ягелем. Над входом в Проливы висела иссиня-черная тьма.

Хольм не услышал, как она подошла.

Одетая все так же, в черный балахон и в платке, повязанном на старо-южный манер. Такая же бледная, как и ее спутник. Кожа цвета молочного фарфора. Широко расставленные глаза. Радужка мутная, почти белая, а по самому краю словно остатки эля в кружке — красно-коричневая кайма.

— Вы были там?

Широкий рукав вспорхнул, как крыло вороны — она указывала на Проливы.

…Хольм проходил Проливы три раза. И каждый раз обещал себе, что никогда больше.

Он не видел там ни сирен, ни черных медуз. Ни всех тех ужасов, которыми потчуют друг друга моряки в кабаках.

Изъеденные временем берега. Искореженные каменные глыбы, торчащие из воды. Водовороты — медленные и тягучие. Неожиданно нападающий из-за угла шквалистый ветер. И тишина. Страшная. Разъедающая нутро тишина.

Тишина, что выжигает душу.

Он видел, как люди бросались в свинцовое море ни с того, ни с сего. Как резали себя кривыми канатными ножами. Бились головой о палубу, жрали собственное дерьмо. Как бежали от своих страхов в самую пасть ужаса.

Он видел, как люди стоят на коленях, задрав головы вверх и повторяя много часов слова безумной нездешней молитвы, скользкой, как рыбьи потроха: «Кто мы? Корм для рыб. Кто мы? Корм для рыб». А из глаз текут кровавые слезы.

И он стоял. И он кричал…

Хольм не ответил, но Девушка-ворона все прочитала на его лице.

Кивнула.

Хольм вдруг почувствовал ее тело — жаркое, живое тело прямо под этим черным балахоном.

У него никогда такой не было. Вот такой, с фарфоровым лицом. И руками, как иссохшие ветви. Голосом надломленным и резким, словно трещит лед.

Женщины, которые его окружали, были сноровистые и часто пьянее, чем сам Хольм. Они быстро лезли к нему в штаны, а потом в кошелек. У них были грубые руки и лица, точно вытесанные топором. Очередная Пьяная Нэн из «Подмышки» деловито спускает его штаны и распахивает свой беззубый рот.

Только однажды, в далеком порту у самого края мира, Хольм встретил девушку, у нее были татуировки и кожа цвета мореного дерева. Она танцевала для него на столах, а он швырял ей деньги. Пока они были. Ее зарезали в случайной кабацкой драке. И она умерла у него на руках. По пальцам струилась горячая кровь.

Ему вдруг захотелось обнять эту фарфоровую южную куклу — сжать ее тощее тело до хруста. Сломать ее, забрать себе. Не отдавать никому.

Он сплюнул табачную струю почти на ее башмаки, развернулся и ушел.

*

Входили медленно.

С почтением.

Капитан был мрачен. От него несло выпивкой.

Зеленый сюртук тоже вышел поглазеть. Кто-то из моряков украдкой молился.

На самом входе в Проливы цвет воды менялся со свинцового на бурый.

«Сука» как будто благоговейно застопорилась, почти перестала двигаться.

Отсюда Проливы напоминали Хольму огромную женскую Щель.

Когда Хольм близко познакомился с Щелью, ему было четырнадцать. Первое плавание. Первый кабак. Сунули лицом во что-то смердящее, волосатое и мокрое. Он пробовал отстраниться, но его крепко держали. Чья-то тяжелая рука давила на затылок. Хольм думал, что захлебнется. Вонючая соленая влага сгустками лезла ему в рот, ноздри, глаза. И даже уши. Когда хватка ослабла, он выблевал остатки ужина прямо на Щель под пьяный гогот товарищей. С тех пор Хольм испытывал к Щели странную тягу, смешанную с брезгливостью.

Да, вблизи Проливы напоминали ему Щель.

Вязкий туман обрамлял глубокие тени. Редкие кусты ощетинились с влажных скал. От черных дыр в скалах несло сладкой гнилью. Запах этот дурманил голову, наполнял легкие, замедлял движения.

«Сука» окончательно замерла, а потом провалилась внутрь Проливов.

*

Тишина, которая медленно опустилась на палубу шхуны, едва они забрались в гнилую воду Проливов, просочилась и в трюм.

Здесь, в смердящем аромате грязных тел любой звук глох и распадался на миллиарды пылинок, так и не успев долететь до ушей.

Хольм попробовал заснуть. Перед глазами стояла родная пристань, мать с лицом фарфоровой куклы…

— Я чую ее запах! Ты знаешь, что они как животные, эти южанки — ничего не носят под юбками. Щель у них синего цвета с розовой каймой, как потроха у кита. Сидит там себе поди-ка и страдает вместе со своим братцем, а может, и не братец он ей вовсе, так все едино — скука, харя у него больно смурная. Ох, а уж старина Зюйд знает, чем бы он занял эту малышку. Ох! Иди-ка сюда, Малой! Иди, я прошепчу тебе на ушко, что старина Зюйд сделал бы с ней. Не бойся! Иди сюда, ближе, вот так, да не бойся ты, ближе, вот, еще ближе, давай… Сука! Не дергайся!

— Убирайтесь на бак, твари! — рыкнул кто-то в темноте.

— Это кто там? — загундосил Зюйд. — Ладно, ладно, идем, идем, Малой, а то я тебе уши отрежу, пошел!

Хольм хотел встать, но так и остался лежать в своем вонючем гамаке и проваливался все глубже, глубже, до самого дна Проливов…

Утром Хольм застал Малого на палубе. Тот стоял на коленях, его голова была задрана к небу, и он шептал что-то очень тихо. Кровавые струйки слез текли по его лицу. Хольму не нужно было напрягать слух, чтобы различить, понять, уловить слова:

— Кто мы? Корм для рыб. Что мы? Искупление вины.

Совсем рядом захохотал Зюйд. Сверкнул серебряной рыбкой нож. Хольм отвернулся. Открытое горло слишком легкая добыча.

За сутки они недосчитались еще двоих. Один сам бросился в бурую воду. Выслушивал и получал очередные зуботычины от боцмана, а потом оттер кровь с лица и спокойно шагнул за борт.

Зюйд ходил веселый и насвистывал песенку, следом тянулся сладкий гнилостный аромат немытого больного тела. Он разматывал желтушные бинты на голенях и запястьях и с наслаждением подставлял гнойники ветру. После смерти Малого никто не делал ему замечания. Даже капитан, даже боцман. Но Хольм завязал узелок на память. Он чувствовал свою вину и это было для него какое-то новое, свежее ощущение.

Капитан если и появлялся на мостике, то был мрачнее местных камней, торчащих из воды. Только золоченые пуговицы изредка поблескивали в наступающих сумерках. Команда шепталась. Вахтенные ходили как пьяные, потерянные, выплывая из тумана как тени. Остальные прятались в трюме.

Сюртук из каюты не выходил. Кок оставлял еду перед дверью, а потом забирал нетронутые тарелки. Один раз Хольм слышал пронзительный женский крик в ночи. Только вот чей?

Мокрая колючая взвесь из сотен крошечных снежинок висела в воздухе и переливалась в тумане.

Беспокойство поселилось в груди у Хольма. Он чувствовал аромат крови, на всякий случай точил нож и держал его при себе. Иногда ему чудились в тумане фигуры огромных животных, больших, гораздо выше, чем окружающие их пики скал.

В одну из ночей ему приснился Малой — мальчишка стоял голый у кромки моря под утренним солнцем.

— Дядя Хольм, ты почему меня не защитил? — улыбнулся Малой. Фарфоровое лицо треснуло и осыпалось…

Наконец «Сука» бросила якорь в маленькой бухте.

Только черный песок и туман, как тряпка на прокаженном. Острые зубья скал в серой пене прибоя.

Зеленый сюртук потребовал от капитана спустить шлюпку.

Капитан нехотя кивнул. Сюртук вывел свою спутницу на палубу. Она едва держалась на ногах — было очевидно, что каждое движение дается ей с трудом. Черный балахон висел бесформенным мешком, слабо позвякивали мониста, лицо ее, и без того белое, стало цвета снега.

— Завтра мы вернемся, — сказал Сюртук.

— Сэр, мы так не договаривались, — начал было капитан. И икнул.

— Ночь, мне нужна эта ночь, — сказал Сюртук.

Он оглядел окружающих его людей.

Потом достал из кармана платок, расшитый золотой нитью. Расправил и выставил на всеобщее обозрение герб — компас и пушки.

— Вы знаете этот герб?

Хольм знал. Да и все знали.

— Я и моя сестра единственные наследники, — сказал Сюртук. — Тот, кто с нами до конца, никогда не будет нуждаться в деньгах.

Команда молчала.

— Мне нужен доброволец.

Хольм единственный вызвался помочь.

*

На черном песке шипела пена прибоя.

Хольм вытащил шлюпку из воды и помог Зеленому сюртуку с девушкой на руках выбраться на берег. Они поднялись по скользкой тропе наверх. На продуваемой ветрами площадке стояла старая хижина — в обугленных стенах щели с палец, крыша покосилась, того и гляди развалится.

— Не знал, что тут живут люди, — пробормотал Хольм, он нес тяжелый кожаный кофр. Девушку нес ее брат.

— Это не люди, — буркнул Зеленый сюртук. Потом внимательно посмотрел на Хольма и сказал: — Ты можешь идти.

Хольм осторожно поставил кофр на камни. Зеленый сюртук замер на пороге хижины.

— Разведи костер, на берегу полно плавня. Не бойся. Эти ночи не так страшны, как кажутся. Сегодня все местные обитатели будут держаться подальше от этой хижины.

Зеленый сюртук нервно хихикнул. Белое лицо на черном обугленном фоне. Ветер треплет груду тряпок в его руках. Жива ли она вообще?

— Ты — смелый моряк! Я ценю это. Теперь тебе никогда больше не придется выходить в море, разве что уже на собственном корабле. Ступай, собери остатки мужества, нам нужна только эта ночь.

Зеленый сюртук со своей ношей скрылся в хижине. Хольм спустился к воде. Натаскал в кучу иссохших деревяшек и запалил огонь.

Как только костер набрал силу, берег окутали вечерние сумерки. Хольму было холодно, он жался поближе к огню и все искал глазами размытый, теряющийся в дымке контур «Суки» — верхушки мачт и два перемигивающихся кормовых огонька. А потом и они исчезли.

Хольм захотел сесть спиной к огню. Ему чудилось движение в темноте, хрустел под чьими-то ногами песок, лопалась пена прибоя на камнях. Хольм вслушивался, всматривался и в какой-то момент заметил движение, тогда он схватил горящую ветку и взмахнул ею. По черному песку ползли младенцы, волоча за собой свои пуповины. Много младенцев — беленькие, круглые, как икринки, они карабкались из воды на камни, недовольно кривя мордочки, пряча глаза от света. Как слизни.

Хольм в ужасе попятился, оступился, полетел вниз. Из темноты к нему тянулась чья-то рука — костлявая, с обломанными ногтями. Хольм закричал, и весь берег отозвался выморочным хохотом.

— Остановись, это я, — Зеленый сюртук схватил Хольма за шиворот и встряхнул. Костер освещал чистый берег, вдали покачивались корабельные огни.

Зеленый сюртук возвышался над ним: волосы, слипшиеся от пота, глаза блестели нездоровым блеском.

— Мне все еще нужна твоя помощь. Пойдем.

— Нет, — ответил Хольм, — засунь свои деньги себе в зад! Ничто не заставит меня пойти с тобой.

Зеленый сюртук достал пистолет и навел на Хольма. Тот отрицательно покачал головой.

— Черт. — Зеленый сюртук опустился на песок рядом с Хольмом. Пистолет он бросил тут же. — Я плачу за это собственной жизнью. Если бы я мог заплатить чужой, я бы купил много чужих жизней. Чужие жизни ничтожны. Многие готовы разменять их на несколько дней безбедности или счастливое будущее своей семьи. Я мог бы забрать любую жизнь силой. Но это так не работает.

— Что? — спросил Хольм. В глазах у молодого человека были отчаяние и слабость.

— Грех.

Костер вдруг взметнул сноп искр в темное небо.

— Древний грех. Цена — жизнь. Ее или моя. Я отдаю свою. Но мне нужна помощь…

В хижине едва чадила лампа на китовом жире. Дым собирался в складки и темные углы маленькой комнатки. У Хольма слезились глаза — он вчитывался в строчки, стараясь не сбиться. Знакомые буквы собирались в незнакомые слова. Он и так всегда читал медленно, по слогам, а теперь чтение и вовсе превратилось в невыносимую пытку.

Она лежала голая прямо на полу, на своем балахоне — мертвенная кожа с синими прожилками вен, яркий мазок рыжих волос под неимоверно вздувшимся животом.

— Читай! — закричал на Хольма Зеленый сюртук. — Не отрывай глаз от строчек! Что бы ни происходило, иначе мы все погибнем!

Хольм впивался взглядом в каждую букву, губы безостановочно повторяли незнакомые, застревающие во рту слова.

Но он не мог запретить себе смотреть.

Глазницы девушки наполнились кровью, тело вмиг почернело, живот пошел буграми. Что-то рвалось из него наружу, кричало.

В круг света метнулось осклизлое щупальце, заколотило, ударило по телу девушки, оставляя дымящиеся следы, схватило ее брата, обвило, смяло. Он закричал. Хольм все глубже падал в бессмысленный набор букв и знаков.

Запахло бойней — свежими внутренностями, дерьмом, кровью. Хольм держал перед собой книгу, как щит. Он только на мгновение выглянул из-за страниц и увидел, как вспух, раздулся огромным шаром ее живот и сразу обмяк, брызнула черная слизь, и как с хрустом и визгом сжалось щупальце, делая большое человеческое тело маленьким, совсем маленьким, размером с младенца…

*

Между ребрами-досками хижины пробивался слабый утренний свет.

Хольм старался не смотреть на то, что осталось от Зеленого сюртука. Насколько мало всего осталось.

Дыхание у нее было ровное. Она еще спала. Черная слизь высохла, шелушилась, и сквозняк, проникающий сквозь щели в стенах, снимал шелуху слой за слоем. Живот выглядел обычным. Если что-то и было у нее внутри, то этой ночью оно ушло.

Хольм укрыл девушку своей курткой и взял на руки — она совсем ничего не весила. Фарфоровая кукла и только.

Он вышел с ней на свет — выбил ударом тяжелого башмака дверь и успел увидеть кусок мяса едва больше человеческой головы, в луже под ним плавали ошметки зеленого сюртука и один глаз. Хольм ужаснулся и выскочил со своей ношей из хижины.

С пригорка он спускался осторожно, боясь оступиться на скользких камнях.

Хольм добрался до погасшего костра, поднял глаза и не увидел «Суку».

*

Сначала он надеялся, что это все туман. Но через несколько часов туман растащило по гавани. Стали видна даже бурая рябь подальше от берега, там, где течение, еще распластанные черные скалы и даже чайки, безмолвно застывшие в расщелинах.

«Сука» ушла.

«Сука» его бросила.

— Что мы? Искупление вины, — сказал Хольм.

Девушка пришла в себя, но была еще слаба.

В кофре Зеленого сюртука для нее нашлось платье — новый балахон, на этот раз не черный, а цвета южной зари. Алый с желтым отливом.

Хольм помнил прошлую ночь на берегу, и в хижину он больше не вернется.

Он подтащил шлюпку к воде — течение вынесет их из Проливов. Рано или поздно. Рано или поздно. Либо черные медузы высосут их души, или старые демоны утянут их на дно.

В кофре были сухари и несколько галлонов воды. Надолго не хватит. Хольм достал из-за пояса пистолет, который подобрал в хижине, и тоже спрятал в кофр. Потом передал бутыль с водой девушке, а сам налег на весла.

Она жадно пила. Бледность постепенно сходила с ее лица, исчезли голубая, фарфоровая нежность, все эти едва видные прожилки, трещинки, вся эта хрупкость, что влезла к нему в душу. Хольм отвернулся. Голова должна быть пустой, напомнил он себе.

Течение подхватило их, и Хольм бросил весла.

Ночь упала на Проливы неожиданно.

Тьма вдруг ожила, задышала им в лицо, закопошилась в отвесных скалах, захлопала невидимыми крыльями. Тьма царапала днище шлюпки, плескалась за бортом, качалась, собиралась в лужи под ногами.

Потом черная крепкая ткань ночи порвалась, и над ними воцарились звезды. Хольм никогда не видел такое количество звезд. Он и не предполагал, что их вообще столько существует в мире. Звезды пульсировали и переливались, холодные и безучастные, в них не было любви — это был злой чужой свет.

Тогда Хольм и услышал песню. Слабый протяжный стон, переходящий в истерический вопль. Хольм отчетливо увидел мелькнувшее в небе лицо — искривленный кроваво-красный рот, яростные глаза.

Страх бросил их вниз на дно шлюпки, в самую жидкую грязь.

Песня нарастала. Девушку трясло. Хольм прижал к себе хрупкое тело, обнял что было сил, и в какой-то момент она ответила. Хрустнули, полетели крючки и пуговицы. Ее стремительный, внезапный напор смял его. Он почти задохнулся под неожиданной тяжестью ее тела — такого хрупкого и такого сильного.

Потом она запустила пальцы в самую его душу…

Пустыми днями они сидели порознь. Она на носу, он на руле.

Вода, сухари — все кончалось. Хольм чувствовал, что слабеет. Слабость была вездесущим червем — расшатывала колени, разъедала сердце, слепила глаза.

Девушка, наоборот, расцвела. В ее осанке появилась уверенность, бледность постепенно сходила на нет, губы наливались краской. Руки и рот становились все более требовательными. Жадными. По ночам.

Она выпила последнюю воду, выставив наружу длинный мокрый язык и ловя последние капли. Уставилась на Хольма белыми, полупрозрачными глазами.

С неба сорвался крик — предвещая начало ночи. Взвизгнул ветер. Шлюпку качнуло. Она выскользнула из своего балахона как змея. Тот остался лежать на носу бесформенной алой грудой, а она уже ползла к Хольму через скамьи — ребра, выпирающие позвонки, цепкие пальцы. Вонь от стухшей воды, собственный запах старости — все вдруг усилилось, задушило. У Хольма кружилась голова. Разъедающий разум вопль сирены ударил с гаснущего неба.

Наступала ночь.

По ночам Хольм был счастлив.

…Утром вернулся молочный непролазный туман.

Стылая бурая вода как стекло.

Во рту стоял привкус крови и саднили исцарапанные ее страстью грудь и живот.

Девушка спала, свернувшись в клубок. Черная изморозь покрывала ее щеки, брови, губы.

Хольм испугался. Вдруг она умерла? Он протянул руку — сбросить, убрать этот морок, и тут нос шлюпки ткнулся во что-то. Хольм вскочил и почти упал за борт, с трудом устоял.

Над ними высилась громада корабля.

«Старая сука» — прочитал Хольм почти стертую запись на борту.

*

«Сука» было сильно потрепана.

Ошметки парусов болтались вялыми простынями.

Слизь вдоль борта. Прогнивший, почерневший корпус.

Хольм привязал шлюпку к осклизлой веревке и осторожно полез наверх.

…На провалившейся местами палубе блестела ледяная корка с черно-красными пятнами. Корабль был брошен.

Хольм не заметил, но потом, когда поднял голову на резкий окрик чайки, увидел свисающее с мачты тело боцмана, истерзанное птицами и непогодой.

За штурвалом стоял капитан, которого он не признал без кителя с золочеными пуговицами. Капитан засмеялся, увидев Хольма.

— Почему вы нас бросили? — спросил Хольм.

Капитан снова засмеялся. Его руки были прикручены веревкой к штурвалу. Отсмеявшись, капитан вцепился в веревку зубами и начал ее грызть.

— А вот и старина Хольм!

На мостик уверенной походкой поднялся Зюйд. На нем был капитанский китель — пуговицы ослепительно блестели.

Зюйд с размаха ударил капитана по голове, отчего по веревкам заструилась кровь, но капитан словно и не заметил — все так же с упоением грыз веревки, давясь смешками.

Хольм шагнул в сторону, ладонь нащупала рукоять ножа.

— Ты привез ценный приз, Хольм! Это хорошо, хорошо. Как же я люблю женщин.

Зюйд сладко потянулся, словно только проснулся. Штаны у него были разорваны, обнаженные голени и щиколотки, покрытые струпьями и язвами, отекли, почернели и теперь казались со стороны чем-то вроде копыт.

— Она моя, — сказал Хольм.

— Пусть так, — согласился Зюйд.

Хольм пропустил момент, когда Зюйд неожиданно легко на своих копытах подскочил и ударил его в лицо, отчего Хольм полетел с мостика вниз. Пока он откашливался и сплевывал кровь, Зюйд уже спустился и пнул его в живот. Хольм сблевал, но вовремя отскочил, увернулся от нового удара.

Они кружили по палубе, выставив ножи. Зюйд был моложе, сильнее, жестче. Его движения были легкие, плавные. Нож блестящей рыбкой сверкал в воздухе. Не думай об этом, приказал себе Хольм, голова должна быть пустой.

Он сделал выпад. Промахнулся. Что-то горячее ожгло ему бок. Хольм крутанулся, сунул ножом в разные стороны и снова получил в то же самое место. Тогда он бросился вперед, беспорядочно нанося удары ножом, не обращая внимания на сверкающую серебром то тут, то там рыбку. Получил в ответ кулаком в скулу, поскользнулся на наледи, упал, но тут же вскочил, готовый драться до последнего вздоха за нее, за свое.

— Я тебя буду очень медленно резать на части, Хольм. И начну с того, что отрежу тебе язык. Потом, наверное, нос. Или хрен.

Зюйд шагнул к нему, но ударил гром, и он вдруг остановился, почесал пальцем расползающееся на груди пятно, лениво посмотрел по сторонам и рухнул. Девушка легко спрыгнула на палубу и отбросила дымящийся пистолет. Как-то совсем непринужденно прошлась, осмотрелась, не обращая никакого внимания на Хольма. Тот испытал почему-то жгучую обиду — он ведь был готов защищать ее до конца, отдать за нее жизнь.

Капитан с мостика надрывался от хохота.

— Ничего, — сказал Хольм и сел на палубу. Жизнь вытекала из раны толчками. Сочилась между пальцами.

Наконец девушка села рядом с ним, с каким-то странным любопытством тронула кожу Хольма холодными пальцами, потом убрала его руки от раны и прижалась к ней ртом. Он слышал, как она глотает.

— Чертова девка!

Хольм ударил ее, но слишком слабо. Она заурчала и вцепилась в его рот солеными губами. Пальцы рванули шнуровку на штанах. Когда он потерял сознание, она уже оседлала его.

*

Однажды он дополз до борта. Ползти было легко — ледяная корка покрыла палубу.

Хольм глянул вниз и увидел в бурой стоячей каше черные пятна медуз вперемежку с рыхлой шугой. Воняло прокисшей похлебкой. Снег неспешно кружил в воздухе, искрил на корпусе, вантах, канатах, на всклокоченных волосах капитана, смерзшегося со своим штурвалом.

Весело сверкали золотом пуговицы на кителе мертвого Зюйда. От ног мертвеца шел дымок и ползли черные паутинки стеблей.

Корабль двигался при полном отсутствии ветра и течения. Хольм же странным образом продолжал жить, несмотря на то что она пила его, как какой-то бурдюк с вином, и пользовалась им, как жеребцом. Он спасался в забытьи.

Она стояла на носу. Алый балахон тоже искрил миллионами снежинок. Она смотрела вперед.

Они выходили из Проливов.

*

Хольм закричал от боли.

Она не отпустила, когти вошли в его кожу, как крючья, как гарпуны в жир кита.

В этот момент с громким всхлипом, в вихре миллиардов брызг, «Суку» вынесло из Проливов.

Щеки царапнул морозный воздух. Неожиданная свежесть ударила молотом по затылку.

Свинцовая вода ласково подхватила шхуну и качнула на волнах.

Но даже сейчас она не отпустила его. Хольм захрипел, в его мыслях все смешалось — смех матери, маленькие ножки отплясывают джигу на столе посреди бутылок, фарфоровое лицо, распахнутая, зовущая Щель, бурая вода Проливов.

— Что мы? Что… — прошептал Хольм.

Она отстранилась и отерла ладонью кровавые губы.

Гул в голове нарастал. Захрустели его старые кости.

Теперь она смотрела прямо на него.

— Искупление вины, — одними губами проговорил Хольм. Боль разрывала его тело. А он все надеялся на эти глаза.

Мутные, почти белые, с красно-коричневым ободком. Остатки пьяного эля в стакане. Хольм держался за эти глаза сколько мог, пока не ослаб окончательно и его не засосало снова в бурые и неторопливые воды Проливов.