Иллюстрация Антонины Крутиковой

Минимум раз в месяц ему снилось, что он вернулся на молочный комбинат.

В кошмарах — а это неизменно были кошмары — он шел в резиновых сапогах по галерее, принимал смену, взбирался на прессующе-формовочное устройство, снимал с транспортера поднос с шайбами творога, ставил на тележку, снимал, ставил, снимал, ставил…

Дурные сны порой сбываются. Женя подумал об этом, перед тем как снять телефонную трубку и позвонить в аппаратный участок.

— Здравствуйте, это кварк, — сказал он. — Нам бы молоко через часик.

— Сколько будете брать? — спросил женский голос, незнакомый, сонный.

— Один танк. Остальные уже сквашиваются.

Телефон икнул, пошли гудки.

Женя откинулся на компьютерном стуле — пружина между седлом и спинкой скверно затрещала — и посмотрел на экраны спаренных мониторов.

Кварком на комбинате называли участок паст и десертов. Здесь, в новом, запущенном немцами цехе он работал оператором последний год перед увольнением, в другой эпохе, в другой жизни. И вот снова в молочно-творожном аду. Сидит в операторской, пялится в экраны, часы показывают 23:32. Ночная, мать ее, смена. Вернулся туда, куда клялся не возвращаться.

Погано, что тут скажешь. Падение в яму, из которой думал, что выбрался. Перебродившая гордость. Кислятина унижения. Ему казалось, что на него смотрят с жалостью и усмешкой, особенно бывшие коллеги, перебравшиеся в «белый дом». Он натыкался на них в вестибюле администрации. При костюмчиках, со втертым в зрачки пренебрежением: да, Жека, в кабинеты спешим, а ты иди-иди в раздевалку, к резиновым тапочкам, комбинезону и кепке с красным козырьком, а потом в цеха, неудачник, на галеры…

Он открыл на экране окошко пасьянса и, косясь через стеклянную перегородку на маслоцех (там горело лишь несколько коридорных ламп, но мало ли, вдруг кто сунется), стал раскладывать карты.

Зазвонил телефон. Аппаратный:

— Раньше не примете? Хотим линию на мойку поставить.

— Давайте, — согласился Женя: молоко постоит в танке, а закваску и сычужный фермент он внесет в бачок позже. — Какая установка?

— Первая. Пускать?

— Ага.

Женя свернул «косынку», открыл мнемосхему с изображениями резервуаров (один серый — пустой, два желтых — полных), нажал на первом «наполнение» и стал следить за цифрами проводимости. Когда молоко вытеснило стоящую в трубах воду, открылся клапан набора. В танк пошло обезжиренное молоко — об этом свидетельствовал счетчик литров. Так, первая установка. Он сверился с блокнотом, невесть как сохранившимся с прошлой «ходки» на молочку: отсекать надо за три с половиной тысячи литров.

— Выталкивайте, — сказал он в трубку спустя десять минут.

Словил по проводимости воду, которой проталкивали в линии молоко, пустил на канализацию. Из операторской было видно, как над дренажной решеткой поднялась и опала белесая пена. Готово.

Разложив с пятого раза пасьянс, он сходил за закваской, влил, перемешал. На картинке первого танка включился счетчик коагуляции. Сначала скиснет второй танк, затем третий, а первый — уже не по его душу, контрольное смешивание и передачу запустит утренний сменщик.

Женя вызвал лаборантку, чтобы взяла набранное молоко на анализ.

— Какой танк? — спросила молодая девчушка, заглянув в операторскую.

Белая накрахмаленная шапочка, халатик, безразличное незнакомое лицо. Люди приходят и уходят, а он снова здесь. Когда-то лаборантки угощали его и слесарей медицинским спиртом, и потрещать было о чем, и антиутопией все вокруг не казалось — знал: выберется, дальше и выше пойдет.

Пошел. Сорвался.

— Первый.

Она кивнула и зашагала к резервуарам, полноватая для грациозной походки. Вернулась с пол-литровым стаканчиком, наполненным из пробного краника.

— У вас там дверь в камеру открыта.

— Как?

— Так. — Лаборантка пожала плечами и ушла.

Откатная дверь в холодильную камеру и правда оказалась открытой — полметра сквозящей затемненной пустоты.

— Как-как… — передразнил себя Женя.

Вот глупость сморозил. Открыта — и все. А кем? Да кем угодно, не накрахмаленной шапочке ведь знать. Шастают тут всякие. Скорее всего, кто-то из грузчиков.

Женя вспомнил грузчика с блатными повадками, которого все, даже супруга с приемки, звали Седым. В краткую бытность Жени мастером (его перевели обратно в операторы через неделю, вердикт: не умеет управлять коллективом), Седой едва не подставил его. Словил в камере, попросил не учитывать в накладной пару коробок с пастой, штучек двадцать, мол, у них на отгрузку не хватает, выручи, брат, друг, сват. Женя выручил. Через два дня Седой сунул ему в карман несколько купюр — держи долю, сработаемся, в следующий раз полподдона отпишешь? Осознав, во что впутался, Женя испугался. Подсудное дело! Сдавать он, конечно, никого не собирался, но не знал, как отказать, чтобы не заклеймили мудаком или ссыклом. Грузчик заявился в кварк на прошлой неделе, клянчил шоколад, выпытывал, прощупывал, гад.

Так вот… Седой пропал дней десять назад. Вышел в ночную смену — и как сквозь землю.

Женя особо не расстроился, не любил навязчивой наглости и этих «брат, друг, сват». Седой был одним из немногих заводских знакомцев, а Женя хотел избавиться от напоминаний о прошлом. Новые лица, все с нуля. А что с хитрюгой Седым станет? В запой наверняка ушел, вот прямо со смены.

Оператор протиснулся в камеру. По обе стороны просторного помещения высились паллетные стеллажи, секции из рам и балок, заполненные поддонами с десертными пастами: обезжиренными, аэрированными, с вареньем, с шоколадом. Три яруса вверх и почти на всю длину склада, так, чтобы хватило на маневры погрузчика.

Утробно гудели вентиляторы. Свет горел только на рампе — бессильно просачивался сквозь щели и окошки, поэтому камера походила на нагромождение вертикальных, диагональных и горизонтальных теней. Женя коснулся холодной стойки, всмотрелся в разжиженный мрак.

Ему показалось, что кто-то стоит в темноте у дальней секции. Секунду назад не стоял, а теперь стоит. Грузчик? Мастер?

Камеры тянулись вдоль рампы. У каждого цеха свой огромный холодильник, попасть из одного в другой не составляло труда. Да хоть на вилочном погрузчике, вон на том, абрис которого прорисовывался правее, у проема в камеру маслоцеха.

Взгляд Жени сместился на складской транспорт, а когда вернулся — дымчатый силуэт или скорее визуальное напряжение, вызванное чьим-то едва уловимым присутствием, исчезло.

Не померещилось ли?

Он решил, что плевать.

В груди ощущалось некое подобие окуклившегося страха. Женя хотел поскорее убраться отсюда. К тому же без куртки в камере лучше не зимовать. Хотя больничный — не самый плохой вариант. Неделька или две без генерирующих стыд декораций, а что? От презрения к себе, разумеется, не скрыться, но тоже хлеб.

Он вернулся в цех и с умозрительным символизмом закрыл дверь, за собой и своими амбициями. Прощай, кабинет с личным столом и зарплатой инженера, прощай, собственный бизнес на пару с другом детства, прощай, будущее. С возвращением в мир закисающего молока, липкого стабилизатора, гула насосов, хромированных емкостей и труб, хлорки и щелочи в увесистых канистрах, натирай, оператор, чтобы блестело на радость залетной комиссии.

Девять лет. Из точки А в точку А. И ничего ведь не добился за эти годы, только растерял уверенность в себе, кураж молодости. Ну да, семью создал… создал, ха!.. какое важное словцо. Надолго ли? Клешни безработицы, торчащие из-под панциря кризиса, покопались и там — последние полгода он варился в упреках и истериках. Собственно, и на молочку-то вернулся из-за…

Ладно, ладно, ладно. Хватит о разрушительном отчаянии. Довольно об унижении, тянущем, точно жилы, все ментальные силы. Будет о грустном.

Ищи, Жека, позитив. Да хоть в заводском прошлом.

В операторской он предался воспоминаниям.

Вспомнил свадьбу Демы, оператора-ветерана творожной линии, той самой, со злосчастным прессующе-формовочным устройством, грозными сервоприводами, своенравными формами, что кошмарила во снах. Дема взял молодого, только после университета, Женю под крыло, учил уму-разуму, натаскивал. Вспомнил бутылки с сухим льдом, взорванные на рампе. И водку под белые семечки за ширмой слесарки, и подключенную к керхлеру кислоту (ща так помоем, блестеть линия будет!), от паров которой на улицу выдуло весь цех, и перевод в кварк, когда все новое, автоматизированное, а ты — первооткрыватель, надежда.

И Альфа тоже вспомнил. И поди разбери, почему, обнаружив в коробке со стаканчиками для фасовки таракана, он подумал о смешном пришельце Альфе (что вообще в тараканах смешного, кроме «Квартирки Джо»?), и почему отнес в слесарку, а после угостил абрикосовым вареньем, слитым из стальной бочки. Может быть, потому что между ними было что-то общее? Оба пытались выжить на комбинате. Альф оказался почти ручным: появлялся из-под стеллажей, когда Женя ставил на пол стаканчик с шоколадом или вареньем, смотрел на оператора, покачивая щетинковидными усиками, пока тот не уходил. Иногда Женя приправлял лакомство живыми бактериями из серебристого, внушающего радиоактивный трепет пакетика, содержимое которого всыпали на двадцать тонн биойогурта. Альфу нравилось, он даже подрос с момента их первой встречи.

— Вот станешь большим, Альф, всем гадам здесь покажешь.

А потом Женя уволился. Схватился за предложение друга — айда к нам в проектную контору, техническое образование ведь имеешь, — и привет, молочка! Закрывай за мной двери на замок. Я не вернусь.

Замок… замок…

Что-то не давало ему покоя.

Ну конечно! Дверь в камеру. Она ведь должна быть на замке, когда ночь, когда молчит фасовка. А ключ висит на крючке над столом мастера, слева от места оператора.

Он вышел в цех, свернул за аэратор, чтобы убрать обрывки пленки и пустой мешок из-под сахара, и остановился у высокой широкой двери. Потрогал пальцами петли под навесной замок, потер подбородок.

Склад готовой продукции прислушивался к его задумчивому молчанию.

Женя пожал плечами, потопал в операторскую и записал в журнал приема-сдачи смен: «Пропал замок (дверь в камеру)».

— Привет возвращенцам! — гаркнула в открытую дверь замначальница творожного цеха. Получилось как «привет извращенцам!». Неприятная тетка, смолящая, как паровоз, истеричка, которая начинала при нем на варке творога.

— Здравствуйте. — Женя неосознанно сел прямо. Инстинкт подчиненного.

— А мастер где?

— Я сам до утра.

— Что, и фасовки нет? — недовольно прищурилась замначальница, волосатая бородавка на ее щеке приподнялась.

— Ага.

— Во сколько паста пойдет?

— Если нормально скиснет, то в семь через сепаратор пущу, к восьми в стаканы начнем лить.

Она прошла к столу, принялась листать журнал.

— А трудно было со мной посоветоваться? У меня людей на йогуртах не хватает, а тут у всех выходной.

Женя присмотрелся к ее профилю: шутит? Ага, как же. Он тоже начинал раздражаться.

— Это вы мне говорите?

— А кому еще?

— Мастер такие вопросы должен решать или начальник производства.

— Умный стал после увольнения?

Вот от такого дерьма он и ушел… сбежал девять лет назад. От этого и тонны похожего.

— А вы как думаете? — едва сдерживаясь, произнес Женя.

— Что, без сапог совсем осмелел? — цинично поинтересовалась она.

Ну все, хватит.

— А ты, Лариса? Как оно, за столом с бумажками? Лучше, чем по танкам бегать?

Лицо замначальницы сделалось красным.

— Что?!.. — Она захлопнула журнал, шагнула к мониторам, замерла, видно, одумавшись. — Да ты!..

Он почти видел, как из широких ноздрей валит пар.

— Поговорим еще! — пригрозила она, выскочила из стеклянного ящика операторской, прошествовала вдоль охладителя, свернула за резервуар готового продукта, крикнула через секунду: — Почему дверь в камеру открыта?!

— Да иди кури уже, курва… — процедил Женя.

Замначальница не вернулась. Ничего, еще успеет испортить жизнь. Его трясло от злости.

Женя отъехал на стуле к перегородке, глянул на свои босые ступни в резиновых шлепанцах, на кривые красноватые мизинцы, угробленные за четыре года в хлюпающих сапогах — не помог ни перевод в кварк, ни девять лет без комбината, — и вздохнул. Для этого высшее образование получал?

Тоже захотелось курить, ужасно, сиюминутно. Он снял с вешалки куртку на утепленной подкладке, взял сигареты и фонарик, выждал десять минут, чтобы не столкнуться на рампе с мегерой, и откатил дверь в камеру.

На рампе было жарко. Присев на корточки у самого спуска, Женя медленно тянул сигарету, сбрасывая пепел между колен.

На другом конце рампы суетились два грузчика розлива — маленькие черные фигурки около рохлей с гружеными поддонами на вилах. За забором маячила серая коробка не доведенного до ума здания, более древняя, чем его мечты об успешности и достатке. Панельная трехэтажка с желтоватыми, будто промазанными огромным тюбиком зубной пасты, швами. Фонари словно горели под водой, наверное, из-за небольшого тумана.

Он растер подошвой окурок и поджег новую сигарету. До конца смены оставалось семь часов.

Пятью минутами позже он хлопнул по коленям, чтобы приободриться, и встал. Вперед, через камеру к звездам.

Луч фонарика махнул по погрузчику, по фрагменту склада маслоцеха, проклюнувшемуся в высоком проеме, запрыгал по металлическим стойкам и перекладинам, по пластиковым и деревянным поддонам, по картонным лоткам с этикетками. Одна из секций первого уровня пустовала — свет провалился туда, словно в яму, и уперся в кирпичную стену, под которой громоздились гнилые ломаные поддоны. Не уберут ведь, подумал Женя, пока директор случайно не наткнется на эту свалку за диваном…

Он обернулся на внезапный шорох за спиной.

Из-за погрузчика выплыла невысокая фигура. Отделилась от мрака, словно капля от горлышка крана, и замерла в зыбкой серой полутьме.

Женя с изумлением понял, что это ребенок.

Они с женой пытались завести малыша, не получалось… стоило ли уже?

— Эй, — негромко позвал оператор, — заблудился?

Странный ребенок. В бесформенной телогрейке, да и сам бесформенный, не разобрать, где кончается воротник, а где начинается голова. Или это шапка? А руки… что у него с руками?

Или кто-то похожий на ребенка.

Во рту сделалось кисло, желудок свело. Мышцы лица заморозил дремотный испуг.

— Отец с собой на работу взял? — выдохнул он в холодный воздух камеры.

И снова никакой реакции.

Женя чувствовал, как его изучают, буквально ощупывают взглядом. От этого ощущения окатило застоявшимся страхом, черным и зловонным, загустевшим на вопросах, оставленных без ответов. Он часто задышал, словно ему не хватало воздуха, разреженного, пахнущего вареньем и сырым картоном.

Он совсем забыл про фонарик, овал света подрагивал между ним и низкорослым незнакомцем (ребенком?). Одно движение кисти — и он увидит его лицо. От этой мысли заныли зубы.

— Чего тебе? — беспомощно спросил Женя.

Фигура развернулась — оператору на секунду показалось, что тело под ватником слишком плоское, — и пошла прочь походкой человека, у которого проблемы с ногами. Треугольная шапка или голова будто вросла в плечи. Что-то неприятно скребло по полу. А затем незнакомец споткнулся, упал и проворно пополз в темноту на четвереньках.

Все это Женя скорее додумал по движению теней и звуков. Внутри скрипела ржавая пружина, распрямляясь в направлении цеха, прочь от незнакомца в камере. Он представил, как черное бесформенное нечто набрасывается на него у двери, валит на бетон и полосует позвоночник через куртку и комбинезон.

Он решился посветить фонариком, но лишь потому, что чувствовал — незнакомец ушел.

Спрятался.

Женя опрометью миновал проход между стеллажами. Ребенок в телогрейке перемещался параллельным курсом, за баррикадой из поддонов, шуршал и пощелкивал. Их разделяли два-три метра.

Оператор нырнул в щель, едва не ударился грудью о круглый фасовочный стол, провернулся на пятках и навалился всем весом на ручку.

Дверь заклинило.

Вдоль стены склада близилось шипение.

— Пожалуйста… — взмолился Женя, и дверь поддалась: подпрыгнув на направляющей, с лязгом захлопнулась.

Он пялился на пластиковую обивку безумными выпученными глазами.

Что это было? Какого хрена, он ведь никогда не страдал галлюцинациями? Или щупальца унижения простираются так далеко? Потеря социального статуса губительно отозвалась на его голове?

Он прислушался. За дверью — ни звука. На всякий случай он отошел за автомат и присел на корточки, чтобы отдышаться. Сердце ухало о ребра.

Под станиной автомата что-то блеснуло.

Женя склонил голову набок. Нахмурился, протянул руку.

На полу лежал сломанный навесной замок: от дужки остался лишь металлический обрубок.

В операторской трезвонил телефон.

— У вас молоко перекисло! — гаркнула лаборантка; сама пухленькая, и голосок пухленький. — Там не…

— В каком танке? — перебил Женя, швыряя замок на стол.

— В трех.

— Какая кислотность?

Лаборантка назвала. У Жени отвисла челюсть. С таким pH он еще не сталкивался.

Он сверился с журналом. Закваску и сычужный фермент внесли во второй резервуар в шесть вечера, в третий — в восемь, он как раз принимал смену у дневного оператора. На сквашивание требовалось десять-тринадцать часов, зависело от качества молока. Значит, сгусток должен был созреть, самое раннее, к четырем-шести утра. Именно к этому времени он собирался подготовить и разогнать сепаратор.

— Вы уверены?

— Повторно брала, два раза в центрифуге гоняла.

Женя что-то промямлил в трубку и кинулся в цех. В смотровом окне первого танка плавал плотный сгусток, даже не плавал, а громоздился — сыворотки почти не было. Женя вернулся к компьютерам, стравил с люков сжатый воздух, поднялся по трапу на танки, открыл, заглянул. Н-да, дела, готовый творог. Как? Почему? Откуда эта сверхскоростная коагуляция? Бог с ними, со вторым и третьим танками, которые заквашивал другой оператор, но… Он ведь набрал первый танк два часа назад! Что-то с закваской (эти штаммы молочнокислых бактерий совсем обнаглели!), молоком?

Резервуары словно наполнили сутки назад, заквасили и забыли.

Вот дерьмо! И что с этим делать?

Стоп. На позапрошлой неделе похожая байда выдалась. Сгусток не пошел на промежуточный танк, застрял в трубе. Врубили воду и слили в канализацию почти тридцать тысяч литров перекисшего молока. Суматошились весь день, хорошо хоть не в его смену.

Зато теперь в его, полностью и бесповоротно. А главная на два цеха — творожный и кварк — мегера с бородавкой на щеке.

Заковыристо матюгнувшись, Женя двинулся в операторскую. Хотел поделиться с замначальницей проблемами этой прокисшей ночи, но передумал. Взял сотовый и набрал Стаса, мастера завтрашней смены. Что тот посоветует? Сливать кислятину и набирать новое сырье? Попробовать отсепарировать?

Второй случай за месяц. Пускай созывают совет технологов, лаборантов, начальницу производства во главу стола сажают, чтобы макияжем и прической внушала собравшимся мысли о техногенных катастрофах.

Гудки оборвались. Никому неохота думать о молоке ночью, особенно в теплой кровати с покладистой женой под боком, под сопение малютки в колыбели. Женя одернул себя — он что теперь, и Стаса начнет винить в своих неудачах? Нормальный парень, толковый…

Он нажал вызов, тут же сбросил. Спи, Стас, нежься, завтра свое хлебнешь.

Открывать задвижки на канализацию? Он проделывал похожий фокус, работая оператором творожного цеха. Случалось, сгусток не сформировался, в трубах стояла белая кашица, пресс давил с минутным усилием — все напрасно. Из форм на подносы не выпадало, а выливалось, шлепалось, растекалось. И тогда, намучившись, пропитавшись кисловатой жижей, увечный творог пускали по трубам вниз. Один раз так интенсивно, что в камере над дренажной решеткой поднялся белый холмик, о-о, как лаяла тогда мастерица…

Дудки. Такие решения пускай исходят от начальства. Придется идти в творожный.

Не довелось.

По узкому коридорчику между облицованной кафелем стеной и оборудованием уже рассерженно стучали каблуки.

— Мне из лаборатории позвонили! Это что у тебя такое?

— Что-что, — промямлил Женя, — ничего хорошего.

— Почему передержал? Почему все перекисло?

— Откуда мне знать! Может, в аппаратном напортачили!

— У тебя все виноваты, кроме тебя! Хочешь всю партию похерить?!

— Да при чем тут я…

— А кто при чем? Нечистая сила?

Женя не сразу понял, о чем она. Когда дошло, он рассмеялся, искренне, без злорадства, почти с облегчением. Эка мегеру в приметы потянуло. А что, тоже вариант. Пролил молоко — жди неприятностей, и дождешься, они тут не залеживаются. Прокисло раньше срока — лови ведьму или упыря.

— Надо было лягушек в танки бросить, — сказал он, улыбаясь.

— Чего? — с брезгливостью, то ли к лягушкам, то ли к нему, выпалила потенциальная ведьма.

— Раньше живых лягушек в молоко кидали, чтобы не прокисло. Так мне бабуля говорила.

Бабуля всю жизнь проработала в поликлинике, дедуля — в колхозе. Их социальная лестница лежала горизонтально на земле, и ничего — счастливы, кажись, были, детишек нарожали, умерли в один год. О времена… или дело не в этом?

У замначальницы округлились глаза.

— У тебя совсем с головой плохо?!

Женя мысленно отмахнулся. Сел за мониторы, спокойно спросил:

— Что делать? Пробовать выгонять?

— И что там за влага будет? А жир?

Он пожал плечами.

— Хоть бы вообще до сепаратора дошло, не забилось.

— Без тебя тут такого не было!

— Ага, все шикарно здесь без меня было.

Он почему-то вспомнил картинку из далекого советского прошлого завода: старенькое оборудование, неоштукатуренные стены, открытые фрамуги окон, залетевший в цех голубь, который устроился на открытой горловине танка, чтобы справить в сквашивающееся молоко свою пернатую нужду… кажется, эту картинку ему визуализировала именно замначальница, тогда еще обычная варщица, говорливая, но неплохая тетка.

— Запускай! Если не пойдет, утром по шее получишь! Всех соберу!

И зацокала к камере. Покричала, надо и покурить.

Женю пронзила острая боль обиды и раздражения. Да что за людей воспитывает это место?! Капельку власти — и получите нечувствительного, жесткого робота, автомат. Любой промах, даже малейший, даже не твой, подхватят, в лицо швырнут, не разбираясь. Лучше перекричать, чем недокричать.

А ты себя еще больше накрутишь, принизишь. И нет такой шкуры, которая защитит.

Он запустил в танках мешалки, включил линии на дренаж, разогнал сепаратор до минимальных оборотов и поплелся в цех. Над головой в русле проволочных лотков струились силовые кабели, перехваченные пластиковыми хомутами. Женя остановился у двери в холодильную камеру, которую замначальница показательно оставила приоткрытой, и осоловело глянул в прогалину.

«Любишь детишек, злобная сука?» — подумал он, и тут же склад взорвался пронзительным криком, словно его мысленный вопрос навлек беду.

Вопль оборвался.

У оператора пересохло в горле.

Он заставил себя шагнуть в камеру.

В проходе между ним и погрузчиком лежала замначальница творожного цеха. Над ней кто-то склонился, нет… лег на ее лицо плоским овальным телом, копошился, вгрызался. Рядом валялся ватник.

Женя остолбенел.

Незнакомец приподнялся и посмотрел на него. В темноте, разбавленной льющимся из цеха светом, блеснули два больших красных глаза, вокруг треугольной головы извивались длинные усики. Щелкнули, будто в попытке что-то сказать, челюсти, усеянные острыми зубцами.

Рот твари был перепачкан кровью.

Существо зашипело, вцепилось в добычу многочисленными лапками, покрытыми жесткими волосками, с острыми когтями и белесыми присосками, и поволокло через перекладины пустой секции.

Волосы Жени слиплись от пота. Ему послышалось, будто женщина застонала.

Каким-то невероятным усилием он сделал шаг вправо, а не назад, и увидел шипы на уплощенных бедрах твари, скребущие по бетону хитиновые пластины, спазматически подрагивающие ноги начальницы. По полу тянулась полоса, клейкий на вид след, оставленный огромным насекомым.

Насекомым размером с ребенка.

Страх отнял у Жени все силы, часть рассудка. Собираясь бежать, он тем не менее проковылял вглубь цеха и заглянул в проход между поддонами. Его сознание работало, как лампочка с неисправным стартером, — оно мерцало.

У стены шевелилась груда ломаных поддонов. Тело замначальницы протискивалось сквозь темные доски, его затаскивали туда рывками. Над гнилым деревом трепетали перепончатые крылья. Даже без прямого света панцирь отливал синим.

Что там, под поддонами? Дыра в заброшенный подвал? Под землю? В ад?

На ватных ногах Женя добрался до двери, вывалился в цех и замер, ошарашенный кошмарной догадкой. Или — не такой уж и кошмарной? Не для него…

Лампочка сознания перестала моргать. Он постепенно успокаивался.

За спиной шумел сепаратор. Надо идти в операторскую, подавать скисшее молоко на промежуточный танк, подогреватель…

Он поднял голову. Его разглядывали большие красные глаза.

— Значит, тоже вернулся, — то ли спросил, то ли констатировал Женя.

Ему показалось, что Альф кивнул.

— Ладно, разберемся. — Оператор потянул за ручку, и массивная дверь заскользила по направляющим, отсекая его от складской камеры. Крикнул в щель: — Проголодаешься, знаешь где искать!

Только… может, теперь ему нужна другая пища, сочная, кричащая?

Торец двери ударил в настенные пластины, Женя мотнул головой и пошел в мойку за ведром, в которое собирался набрать абрикосового варенья.