Традиционно ключевым принципом при выделении течений советской литературы в рамках такого специфического явления, как социалистический реализм, является социально-идеологический. Куда более значимый в других случаях идейно-художественный принцип оказывается здесь второстепенным в силу воздействия на литературный процесс внешних сил, которые мы оставим за скобками.

При рассмотрении же течений советской военной литературы второй половины XX века вне парадигмы социалистического реализма и в сравнении с текстами, обладающими схожими значимыми формальными и содержательными показателями, написанными также в послевоенный период, но принадлежащими авторам из стран, не входивших в социалистический лагерь, мы сталкиваемся с проблемой классификации анализируемых произведений, поскольку определения таких течений, как лейтенантская и лагерная проза, начинают терять специфику, при этом вписываясь в общемировой литературный процесс.

Ключевые признаки лейтенантской и лагерной прозы, нередко выделяемые в сравнении с предшествовавшими им течениями советской военной литературы, включают заметное смещение акцентов в сторону субъективности, причем как в повествовательном, так и в идейно-содержательном плане, что влечет за собой обострение значимости отдельной личности. Самостояние личности, борьба за свободу и жизнь становятся не менее или даже более значимы нежели борьба идеологическая, происходящая на черно-белых бумагах и меж широких ртов высоких людей. Персонажи текстов Ю.В. Бондаренко, Б.Л. Васильева, Г.Я. Бакланова, В.Т. Шаламова оказываются в критической ситуации внезапно смертными и уязвимыми, а цена жизни, свободы и правды может получить предельно конкретное значение.

Отражающие правду, которую принято называть неудобной и неприглядной, тексты новых течений противоречили устоявшемуся канону и формально, и содержательно, что в числе прочего нередко выражалось в прямом и детальном изображении ужасов войны. Внешний мир, описываемый посредством концентрации большого числа бытовых деталей, представленных без авторского комментария или эксплицитной оценки, оказывается средой опасной и обманчивой, изменить, перестроить которую невозможно, что в некотором плане отсылает к ужасающей абсурдности кафкианского мироустройства.

Лишаясь под давлением реальности столь многого, человек остается обречен либо собирать себя из пыли и осколков, которые никогда не срастутся (Андрей Соколов из повести М.А. Шолохова «Судьба человека», Иван Шухов из повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»), либо провалиться в безумие, уподобившись зверю с холодным, бесчеловечным рассудком и одним простым, но бесценным желанием — выжить (персонажи В.Т. Шаламова). Потеря надежды и человечности сопровождает всех персонажей лейтенантской и лагерной прозы, и лишь немногие из выживших, проявляя поистине титаническую стойкость, создают достаточно убедительную личину, под которой прячут неизречимое, невыразимое.

Все перечисленные выше типологические признаки и черты в равной степени свойственны и такому явлению в литературе второй половины XX века, как сплаттерпанк. Устоявшегося определения сплаттерпанка на сегодняшний день в научном сообществе не существует, однако его специфика, прослеживаемая на весьма разнообразном материале с 1970-х годов, выделяется с легкостью. Традиционно это экстремальный хоррор, подразумевающий демонстрацию предельной жестокости и ультранасилия, отчаяние и расчеловечивание, на фоне которых бесценными оказываются человеческая жизнь и свобода, а также сочетание субъективности восприятия и значимости личности с некоторой отрешенностью нарратора и дескриптивной объективностью. Отметим также присутствующие в прецедентных образцах сплаттерпанка элементы романа нравов — приводимые моральные портреты персонажей авторами практически всегда осуждаются либо осмеиваются, причем не только отрицательных (К. Баркер — «Свиньи Тиффердауна», Р. Лаймон — «Дом зверя»).

Небезынтересное толкование на страницах культового журнала Fangoria дает Сэди Хартман: «If it’s transgressive, addressing social or political ills, not pulling punches, and pushing the boundaries, then it's Splatterpunk». Именно трансгрессивными и пересекающими границы, затрагивая общественные и политические проблемы, как ничто другое в советской литературе, в свое время стали лейтенантская и лагерная проза.

Весьма схожими при сравнении оказываются тематика и проблематика текстов лейтенантской и лагерной прозы и сплаттерпанка: плен и освобождение, побег, испытание болью чужой и своей, память и забвение, внутренний эскапизм, отчаяние, безумие, борьба. Примечательна также невозможность полного исцеления персонажа, прошедшего через неописуемые страдания, которая подчеркивается одинаково в произведениях сплаттерпанка и лейтенантской и лагерной прозы: пережившие то, что обыкновенно человек не в состоянии пережить, персонажи не могут нести в себе кошмары прошлого, оставаясь прежними, все они неизбежно меняются, надевая приемлемые для общества личины с целью сокрыть свои внутренние неисправимые увечья, которые порой сочетаются с внешними. Отмечаемый в военных текстах поиск надежды в иррациональном в ситуации слома рационального, когда действия человека противоречат человечности, наблюдаем в рассказе А. Подольского «Слякоть». В повести Э. Ли и Р. Дж. Уайта «Тератолог» встречаем обращение к идее оскорбления Бога и искажения, осквернения самой сущности человека, о чем писал В.Т. Шаламов.

Эдвард Ли, Рэт Джеймс Уайт «The Teratologist»

Вопрос значимости авторской интенции при определении специфики художественного текста остается открытым. Рик Олтмен определяет хоррор как специфический договор между автором и читателем, по условиям которого первый желает испугать, а второй — испугаться. Ни к чему более не ведущая интенция напугать читателя автоматически «снижает» художественный текст (sic!), приближая его к бульварному чтиву, тогда как демонстрация обыкновенно неприемлемого с некой задачей нравственного толка тот же самый текст может легко «возвысить». Именно так можно описать соотношение экстремального хоррора и военной прозы, ограничиваясь поверхностным анализом некоторых наиболее скандальных или, наоборот, малоприметных, теряющихся в общем потоке образчиков первого. В случае же более детального изучения примечательных текстов сплаттерпанка с легкостью выявляются и авторская интенция, углубляющаяся до нравственной задачи, и скрытая за отчужденным повествованием назидательность, и трепетное отношение к человеческой жизни и свободе — все, что неизбежно «возвышает» всякий текст, и что свойственно, в частности, лейтенантской и лагерной прозе.

Можно отметить, что при рассмотрении специфики лейтенантской и лагерной прозы вне соцреалистической парадигмы выявляется их типологическое сходство, выражающееся в ключевых формально-содержательных признаках текстов, прослеживаемых в произведениях многих авторов разных десятилетий второй половины XX века, а также начала XXI века. В числе таких характеристик стоит выделить сочетание эксплицитной отрешенности нарратора в дескриптивной составляющей текста с субъективностью восприятия, реализуемой посредством приема фокального персонажа (в текстах лейтенантской и лагерной прозы чрезвычайно распространена форма повествования от первого лица, тогда как в текстах сплаттерпанка это встречается ощутимо реже), внутренний эскапизм через безумие или забвение, момент испытания болью (чужой и/или собственной), поиск надежды в иррациональном, а также открытость и откровенность в обсуждении социально значимых тем, нередко вызывающую неоднозначную реакцию широкой аудитории. Единственным же значимым показателем, позволяющим однозначно отделить лагерную и лейтенантскую прозу от сплаттерпанка, является личный опыт авторов, служащий основой текстов.