Мы привыкли видеть в философии науку, которая воспевает идею прогресса и стремится разрешить онтологические вопросы бытия. Науку сложную, но при этом позитивную по своей сути. Однако, кроме всего прочего, философия позволяет увидеть изнанку бытия. Для многих темных, таинственных, провокационных философов закономерности и нравственные предписания – только внешняя составляющая жизни. За этой ширмой прячутся чудовища из ночных кошмаров, такие как тяга к наслаждению, воля к власти и пессимистическое отчаяние космического масштаба.

Такую ситуацию нельзя назвать особенностью современной культуры. Череда апокалиптических предчувствий преследует философов на протяжении тысячелетий.

Мы стоим на плечах гигантов

В 2007 году в Голдсмитском колледже Лондона произошла знаковая встреча. В столицу Туманного Альбиона приехали Квентин Мейясу, Рэй Брассье, Иэн Хамильтон Грант и Грэм Харман. Им суждено было сформулировать и озвучить ключевые понятия нового направления мысли, которое получило название «спекулятивный реализм». Каждый из философов имел свои уникальные наработки, и их взгляды во многом расходились. Пожалуй, единственное, что сближало ученых, – это любовь к творчеству Говарда Лавкрафта, литературе ужасов и общий декадентский пессимизм философских взглядов. С их легкой руки «Философия темного поворота» на какое-то время стала мейнстримом и одновременно андеграундом современных философских изысканий. Но стоит признать, что пессимисты XXI века «стоят на плечах гигантов». Совершенно не случайно успешный писатель в жанре ужаса и по совместительству философ Томас Лиготти начинает свою книгу «Заговор против человеческой расы: Замысел ужаса», цитируя фразу немецкого философа Юлиуса Банзена, записанную тем в возрасте 17 лет, в 1847 году: «Человек есть осознающее себя Ничто». Еще в середине XIX века Банзен предвосхитил интуиции «темных философов». Ему нечего было сказать положительного или утешительного о жизни человека. Более того, по Банзену, сущность бытия не несет в себе никакого смысла. Банзен утверждал, что реальность – лишь выражение чудовищной бессознательной силы космического движения. Эта сила и ее проявления обладают пугающей природой, «результатом которой стала вселенная неразборчивой взаимной кровавой бойни между собственными составными частями».

Но откуда мог взяться такой пессимизм в рассуждениях юного немца? Ведь с книгами Шопенгауэра он познакомился несколько позже, и они лишь помогли взглядам Банзена развиться в стройную систему.

По замечанию самого Банзена, уже в период получения первого религиозного образования его больше интересовали еретики, нежели догма. Возможно, что именно знакомство с учениями еретиков-гностиков стало тем толчком, который помог Банзену сделаться законченным нигилистом.

Корень зла

За долгие годы исследований в научный оборот было введено множество определений гностицизма, но самое, на мой взгляд, поэтичное принадлежит философу-экзистенциалисту А.Ш. Пюэшу: «Как и весь гностицизм, манихейство родилось из страха, сопровождающего человека в мире. Положение, в котором он оказывается, рассматривается как странное, невыносимое, в корне дурное. Он ощущает себя порабощенным телом, временем и миром, причастным злу, которое постоянно угрожает или оскверняет его».

Хотя в определении даны особенности гностического мировоззрения, сразу придется оговориться, что общего гностического канона никогда не существовало, а под названием «гностицизм» скрывались десятки, если не сотни, различных по своему составу сект, существовавших со II по V век нашей эры.

Однако во взглядах гностиков можно выделить общие черты, проявляющиеся затем в учении богомилов, павликиан и катаров, а также в мистических доктринах теософских кружков и тайных обществ Европы.

Это представление о том, что весь видимый материальный мир является абсолютным злом, некой темницей, где человеческий дух пребывает на правах арестанта. Кроме того, создание чувственного мира приписывается низшему злобному или просто глупому божеству – Ялдобаофу или Сакласу. Трансцендентный Бог, по мнению гностиков, не имел к этому процессу непосредственного отношения. Для того чтобы спастись из плена материи, человек должен «проснуться» и познать истинную природу реальности. Избавлением гностики считали выход за пределы чувственного космоса и воссоединение с высшей полнотой (Плеромой). Князь мира сего и Бог Ветхого Завета считались одним и тем же лицом, тем самым архонтом, который заточил человеческий дух в материю и теперь зорко стережет, опасаясь его побега.

Пожалуй, важны даже не отдельные черты гностических учений, а общее гнетущее настроение экзистенциальной раздробленности человека, присущее гностицизму. Человек, словно песчинка, заброшен в чуждый материальный мир, а между ним и бесконечно далеким Нерожденным Отцом находятся сотни небес, населенных злобными архонтами и демиургами. Все они желают для гностика только погибели. Поэтому гностицизм пессимистичен и антикосмичен, а приход Христа рассматривается в нем как весть от Отца. Иисус должен был передать людям знание о высшей реальности, разбудить их, указав дорогу к спасению. Каждый гностик, следующий за Христом, – избранный, поднявшийся над материей и даже над властью архонтов.

Космический пессимизм

Общий тренд на усвоение гностического дискурса европейскими интеллектуалами начался вместе с эпохой модерна и продолжился в XIX веке. В литературе декаденты упорно сетовали на физическое и интеллектуальное вырождение мира, предрекая скорый конец его существования. В середине XX века за ними пришло поколение писателей-постмодернистов, непосредственно знакомых с текстами Наг-Хаммади. Они пользовались первоисточниками и сознательно вносили гностический дискурс в элитарную, рассчитанную на интеллектуалов, литературу. Параллельно развивалось экзистенциалистское направление в философии, которое во многом перекликается с гностицизмом. Пессимистическое настроение экзистенциалистов лучше всего можно описать как ощущение бездомности человека. Этот мир, в который мы приходим или забрасываемся как человеческие существа, до крайности не соответствует нашим духовным чаяниям и потребностям. Наше природное и социальное окружение давит на нас своей чужеродностью, показывая свою непригодность в качестве дома для всего того, что является исключительно человеческим в нас.

Масла в огонь, расплавляющий древний гнозис в продукт потребления для массовой культуры, подлил К.Г. Юнг, занимавшийся изучением глубинной психологии. Гностицизм и его преломление в призме человеческого сознания стали постоянными темами его работ. Стефан Хеллер, исследователь истории гностицизма и алхимии, прямо называет Юнга гностиком. Он пишет: «Когда Запад утратил внутреннюю духовность, все, что ему оставалось, – это вера, другими словами, верой для него стал религиозный эвфемизм. Юнг, будучи современным гностиком, беспощадно обличал господствующую религиозную акцентуацию на веру, противопоставленную внутреннему опыту». Конечно, к словам Хеллера следует относиться с осторожностью, ведь он сам принадлежал к движению нью-эйдж, которое, кстати, тоже внесло свою лепту в популяризацию гностицизма. Хеллер в рамках пропаганды нью-эйдж заходит в своих суждениях так далеко, что гностицизм, по его мнению, это «альтернативный поток (который) никогда не прекращался, но его внешние проявления были скачкообразными и никогда не набирали достаточной силы для того, чтобы всерьез бросить вызов самопровозглашенной ортодоксии господствующей религии».

Эволюция «темных теорий»

Нельзя сказать, что пессимистические философские теории стали прямым логическим продолжением гностицизма. Интеллектуалы XIX века такие, как Юлиус Банзен и Артур Шопенгауэр, стремились порвать с христианской религиозной философией, даже в ее еретическом изводе. Для этого им не пришлось прилагать больших усилий. Достаточно было вынести за скобки Бога Творца, а гностических архонтов подменить бездушными силами, действующими во Вселенной.

Однако из древних трактатов философы, несомненно, почерпнули общее гнетущее настроение, характерное для гностицизма, и это настроение передалось их потомкам и продолжателям.

Были в XX веке и такие мыслители, которые никогда не отрицали влияния гностицизма. Например, известный пессимист Эмиль Мишель Чоран в книге «Признания и проклятия» напрямую обращается к наследию ересиарха Маркиона, проповедовавшего в середине II века. Чоран пишет: «Когда Христос спустился в ад, ветхозаветные праведники – Авель, Енох, Ной – не признали его учения и не отозвались на его призыв. Они приняли его за посланца Искусителя, со стороны которого боялись подвоха. Лишь Каин и ему подобные примкнули – или же сделали вид, что примкнули, — к учению Христа, и последовали за ним, и вместе с ним вышли из ада… Так учил Маркион.

«Злодеям счастье» — кто лучше, чем этот ересиарх сумел подтвердить эту старую мысль, возражающую против идеи существования некоего милосердного или, по крайней мере, достойного уважения Творца».

Более того, последние исследования показывают, что прогрессивные философские концепции постгуманизма и трансгуманизма могут напрямую восходить к гностическому и герметическому мировоззрению. Профессор философии Университета Колорадо в Боулдере Майкл Зиммерман считает, что проект «модерна» во многом сформировался под влиянием взглядов, которые теперь принято называть эзотеризмом. Зиммерман также утверждает, что в основании современного «гуманизма сингулярности» лежат две основные эзотерические «установки»: герметизм и гностицизм. И эти «установки» привносят в новую реальность, которую проектируют постгуманисты, пугающие элементы эгалитаризма и анонимности власти.

В своих рассуждениях Зиммерман идет вслед за немецким философом Эриком Фогелином, который видел несомненное сходство между древним гностицизмом и модернистскими политическими теориями, особенно коммунизмом и нацизмом. Тоталитарные утопии XX века, по Фогелину, стали результатом гностических интуиций. Основная черта, которая характеризует традицию как гностическую для Фогелина, состоит в том, что она мотивирована представлением о том, что мир и человечество могут быть радикально преобразованы и усовершенствованы посредством вмешательства избранной группы людей или вождя-мессии.

Если же вернуться к философским теориям «темного поворота» последних десятилетий, то мы не найдем в них прямого гностического влияния. Скорее это будут опосредованные заимствования из массовой культуры. То есть элементы гностической мифологии в таком виде не связаны с чем-то сакральным, а служат лишь для получения художественного эффекта: для философов «Темного поворота» гностические идеи чаще всего – это красивый образ, удачно характеризующий некоторые аспекты социальной реальности или совпадающий с их мировоззрением.