Иллюстрация Антонины Крутиковой

Где по венам да по позвоночнику

Вьется песня-виноград.

Мельница. «Шелкопряд»

Я слышу вечную песнь — изначальную песнь. Ее далекие отзвуки пробуждают семена в земле и заставляют все живое пускаться в рост — но это лишь слабое эхо. Мало кто достаточно чуток, чтобы различить поступь целого мира, исцеленного от глухоты.

Ветер приносит мне в лицо соленые брызги, я щурю глаза от яркого света и улыбаюсь. До сих пор помню тот день, когда я впервые услышал песню – тогда я был не более чем мной и даже помыслить не мог по-настоящему, что означает «мы»…

***

Разноцветный песок. Глаза, уставшие от монотонности волн, долго отказывались признавать, что видят. И все же, хоть обмануть одно зрение несложно, в сговор с ним вступили и другие чувства: измученное тело больше не ощущало качки, а ладонь и скулу царапало шершавое касание тысяч разноцветных кристалликов. Сознание вернулось рывком.

Суша! Наконец-то суша!

Отплевываясь от набившегося в рот песка и остатков морской воды, я завозился, пытаясь подняться на ноги. Не сразу, но мне это удалось. Мышцы то и дело сводило судорогой — много часов я провел на волнах, упрямо вцепившись в один из корабельных обломков. Кошмарная ночь помутила мой разум, и я уже не мог припомнить, как плыл к берегу, или же прибой вышвырнул мое беспамятное тело.

Меня явно отнесло прочь от материка, туда, где на карте многие мили не значилось никаких островов. Но беглый осмотр показал, что «остров» — слишком громкое слово: простая скала посреди океана, приютившая несколько деревьев. Разминуться с ней легче легкого, и немудрено, что даже на точнейших лоциях Адмиралтейства не нашлось места этому клочку суши.

Отсырелая одежда только ложилась лишней тяжестью, и с ней я без сожаления расстался, бросил сушить на камни, всем телом окунувшись в звонкий, золотистый жар молодого дня. Солнце уже оторвалось от горизонта, но на юго-западе все еще клубилась беспросветная темень. Тучи вулканического пепла, надо думать, нескоро еще осядут. Можно восхититься всходами, которые в будущем подарит удобренная ими почва — но я мог думать лишь о том, что прямо сейчас они отравляют воздух, воду и жизни, многие из которых так нежданно прервало вчерашнее извержение. Не хочу и думать, каково пришлось жителям склонов! Ведь даже нам, шедшим едва в виду берега, примерно досталось. Волна сокрушила «Нереиду», точно утлую скорлупку — а ведь при сходе с верфей ее гордо объявили непотопляемой! В скорости, во внезапности, с которой все совершилось, было что-то дьявольское. Вот только что мы спокойно идем курсом норд-норд-ост — и вдруг за кормой распускается видение Преисподней, рядом с которым меркнут полотна Брейгеля и Босха. Никто и опомниться не успел, как вот уже небо раскалывает рев Иерихонской трубы, а взбесившееся море швыряет обломки корабля во все стороны.

Не знаю, спасся ли с «Нереиды» кто-то еще, но к безымянной скале явно прибило меня одного. Много ли еще таких уголков, не нанесенных на карту, разбросано в здешних водах? И велик ли шанс, что они очутятся в атласах прежде, чем от нас останутся только скелеты, выбеленные солнцем?.. От этой мысли едва не начали подгибаться колени, но, стиснув зубы, я взял себя в руки. Офицеру флота не пристало терять самообладание перед лицом обстоятельств! Придет ли спасение завтра, через полгода или вовсе никогда — необходимо проявить хладнокровие и выяснить, что может предложить уцелевшему эта новая, неведомая земля.

***

Островок и впрямь оказался небольшой. Увенчанный с одной стороны невысоким холмом, он плавно сужался к остроконечному мысу, вздернутому над водой, точь-в-точь как нос судна. Едва мне пришла в голову эта мысль, как сходство сделалось очевидным. Да весь этот остров — ни дать ни взять парусник! Высокие, стройные деревья, возвышавшиеся почти рядком, усиливали впечатление: я то и дело ловил себя на мысли, что сквозь кроны мне мерещатся знакомые очертания рангоута. Странная насмешка судьбы: попасть с погибшего корабля на цветущий, но прочно прикованный к морскому дну…

Порода деревьев была мне незнакома, и то же самое я мог сказать о травах и кустарниках, увивавших его каменные борта. Я никогда не числил себя натуралистом, и все же вид совершенно незнакомой флоры меня обескуражил. Сколько же времени эта скала провела в изоляции, что ее растительный мир так переменился? Или же это осколок древней суши, где еще процветают виды, вымершие на других берегах? Возможно, окажись на моем месте университетский ученый, эти соображения надолго вытеснили бы из его души тревогу, и он дни напролет изучал бы изобилие здешних мхов и лоз. К сожалению, мне подобное отвлечение было недоступно, и все внимание поглотили более насущные задачи.

Некоторые кусты плодоносили. Как и все прочее на этой Богом забытой скале. Продолговатые оранжевые ягоды с бледно-красными пятнами были мне совершенно незнакомы. Голод и здравый смысл отыскали компромисс довольно быстро: в конце концов, не лучше ли умереть от отравы, нежели мучительно долго изнывать от голода и жажды? Вкус оказался необычным, но по-своему приятным. Понемногу пробуя сочные плоды, я решил, что, пожалуй, на этой своеобычной пище и впрямь можно какое-то время жить, если соблюдать меру. Странное лакомство приглушило не только голод, но и жажду. Последнее было особенно отрадно: пока я не нашел на острове ничего, похожего на родник.

И это странно: могло ли все буйство здешней зелени вырасти без пресной воды? Неужели хватало одних только дождей? Я только покачал головой. Загадки этого изолированного мирка явно были мне не по зубам.

Подкрепив силы, я продолжил разведку и вскоре столкнулся с новым, неожиданным развитием неотступно преследовавшей меня аналогии корабля. Про себя я уже называл холмик «полуютом» — и был обескуражен, найдя в его склоне отверстие темного грота. Как будто и впрямь дверь кормовой надстройки! Я испытующе уставился внутрь, но мрак был непроницаем. Прислушался. Изнутри не доносилось ни капели, ни плеска, и все же сложно было отделаться от искусительной мысли, что внутри может таиться вода. Ключ или подземный ручей… Но пока что я не чувствовал готовности исследовать подземные недра. Точно не в непроглядной мгле. Нет, пока что есть более насущные задачи. Попытаться добыть огонь — им можно подавать сигналы проходящим судам, если кто-то посмеет сунуться в акваторию близ этих новых Помпей. Смастерить рыболовецкие снасти — долго ли протянешь на одних ягодах?..

Глубоко вздохнув, я окинул пейзаж совсем другим, целенаправленным взглядом. Солнце еще высоко. Время приниматься за работу.

***

Закат я встречал у костра, в высохшей одежде, готовя небогатый, но драгоценный улов. Аромат жареной рыбы делался все отчетливее, дразня ноздри и приятно разнообразя обычную морскую симфонию соли и йода. Настроение сложно было назвать иначе, как странным. Понимая, что в моем положении стоит ценить даже такие немудрящие радости и испытывать благодарность за то, что первый день прошел успешно, я не мог стряхнуть черную тоску, порожденную осознанием собственного одиночества. Даже не одиночества — изоляции. Человек — дитя общества, и редко остается по-настоящему один: вокруг всегда есть другие люди. Это верно в большом городе и в малой деревушке, но особенно справедливо в замкнутом мирке корабля, где от команды никуда не укрыться, и даже в каюте лишь переборка отделяет тебя от других.

Теперь это осталось позади. Я был отсечен от всего и всех океанской гладью и ночной тьмой. Трещащий костер казался одной из множества звезд, загоравшихся в вышине, — искрой света, затерянной среди тысяч и тысяч миль бездонной мглы. Бездонной и бездумной. Остров, словно в насмешку принявший форму парусника, не давал забыть, что порожден лишь слепой игрой стихии и случая. Просоленная, задубевшая форма — единственный продукт цивилизации, что оставался при мне. Приди она в полную негодность — и чем я стану отличаться от последнего дикаря?..

За этими-то безрадостными, непривычно философскими размышлениями и прошел нехитрый ужин. Поразмыслив, я не стал разводить большой костер — имеющееся на острове топливо стоит поберечь. Лучше уж днем высматривать паруса на горизонте и уже тогда подавать сигналы дымом… И даже это имеет смысл, лишь когда осядет вулканическая туча.

Наконец, вечерний моцион: поиски места для ночлега. Все взвесив, я пристроился под сенью «грот-мачты»: достаточно далеко как от берега, так и от «полуюта» с его тревожным гротом, о котором не хотелось размышлять на ночь глядя. Лежать во мху оказалось удобнее, чем я думал, хотя и царской постелью я бы его не назвал. Однако после всех перенесенных испытаний сон не стал медлить и одним рывком утащил меня в свои глубины.

Грезилась сущая гиль. Родинки, волоски на коже, а потом и отдельные поры ожили и принялись переползать туда-сюда, словно деловитые насекомые, а я тщетно пытался поймать их и водворить на положенные места. Такое обычно является лишь в горячечном бреду, и просыпаешься от таких видений совершенно разбитым. Тем удивительнее, что восстал я бодрым и полным сил, кипящим от переполняющей энергии. С некоторой неловкостью я заметил, что нежданная витальность приобрела несколько даже приапический характер — столь необузданной эрекции я не припоминал с самого отрочества. Померещилось даже, что естество прибавило пару вершков — до такой степени его распирало.

Решая эту и другие насущные проблемы, я все вспоминал бредовый сон, пока не понял, отчего он так назойливо лезет на ум. Вчера усталость и заботы не позволили мне заметить это сразу, но… На острове не было насекомых. Ни единого. Я также не видел птиц, ящериц, змей и вообще хоть каких-нибудь представителей животного мира. Только песок, камни и победоносная многоцветная флора. Даже вопреки солнечному жару и непреходящей бодрости меня пробил легкий озноб. Не странно ли это? Да что странно — попросту противоестественно! Если на кустах растут ягоды — им должны были предшествовать цветы, а для цветов нужны опылители… Что-то тут совершенно не вязалось. Куда отнесло меня крушение?

Откровение об отсутствии фауны должно было бы усугубить ношу одиночества — но ничего подобного я не ощутил. Казалось, дух уже устал от страданий и жаждал чего-то совершенно другого. Вместо гнета я ощущал лишь воодушевление и подъем. Что-то в этой эйфории казалось неестественным, почти сродни опьянению — но эта мысль усохла, не успев толком дать всходы. Напротив, все глубже укоренялось понимание, что новый энтузиазм — нечто глубоко правильное, здоровое и природное. Мышцы пели, звенела в жилах кровь, и мозг гудел от переполняющей его нервической энергии. Именно в таком состоянии духа и полагается приводить к покорности новые земли!

Тем более что земля и впрямь казалась новой, как будто этим утром я увидел ее впервые. Не иначе как горе помутило мне восприятие, поскольку остров заметно отличался от того, каким предстал передо мною вчера. Берег оказался куда дальше, нежели я запомнил, и я отчетливо видел в зарослях укромные уголки, которые вчера даже и не попытался обследовать, — скорее всего, даже не дал себе отчета в их существовании. Оставалось только головой покачать: насколько же я был не в себе?.. Что ж, значит, и сегодняшний день не пройдет в праздности! Отведаем ягод с ближайшего куста — и вперед, покорять неизведанное!

***

Через несколько часов я, свернувшись калачиком, лежал в траве и мелко хихикал. Тело била дрожь. Утренний восторг все никак не унимался и, смешавшись со встречной волной паники, превратился в какую-то невнятную, судорожную истерику. Хотя положению моему и впрямь было не занимать определенного комизма.

Я заблудился.

Это было не просто невозможно — абсурдно. Островок просматривался насквозь с любой точки. Его можно было обойти вдоль и поперек неспешным шагом всего за несколько минут. И все-таки сложно было спорить с упрямой реальностью. Исследования завели меня далеко… нет, лучше сказать глубоко. Я шел и шел, пока начисто не потерял из виду берег. Потерял! Берег! Это до сих пор не укладывалось в голове. Мерещилось даже, что буквально — мысли теснились там и словно бы давили на кости черепа. И все же реальность была весьма упряма. Со всех сторон меня окружали холмы, дебри и овраги, покачивались на ветру непривычной формы папоротники и топорщились белые спиралевидные соцветия.

Не переставая хихикать, я принялся стягивать форму — вернее, то, что от нее осталось. То ли так действовал местный климат, то ли постаралась какая-то эндемичная культура, но обноски все меньше походили на одеяние цивилизованного человека… и вообще на что-либо знакомое. Они расползлись и разлохматилась во все стороны, словно вознамерившись пустить буйные побеги. Еще немного — и в этих тряпках меня будет не отличить от здешних кустарников. Избавившись от ветоши, я с грустью понял, что она уже смотрится в здешнем пейзаже как родная.

Но вместе с грустью меня все равно потянуло в смех. Во всем этом было что-то неизъяснимо уморительное. В конце концов, из этого могла бы вырасти новая мода! Я представил, как в оперу стекаются дамы, элегантно увитые гирляндами испанского мха, и господа, облаченные в траву и лишайник, с цветочным горшком, закрепленным на укороченной тулье цилиндра, и снова гомерически загоготал.

С другой стороны, кому вообще нужны эти обноски? Человеческое тело прекрасно, и только стыдливость, внушаемая нам с детства, принуждает нас укрывать его в какие-то нелепые тряпки. Я выпрямился в солнечном свете, оглядел себя. Годы службы на флоте закалили меня, и все же я не мог отделаться от мысли, что за недолгий постой на острове сделался крепче. Черт, да чуть ли не выше ростом! Мышцы обозначились рельефнее, на загорелой коже ярче обычного проступили родинки, словно бы даже увеличились в размерах. Да я прямо-таки цвету! Еще немного — и украшусь на зависть всем здешним кущам!

Все еще посмеиваясь, я отправился глубже. В конце концов, чего я так испугался? В подобном изобилии точно не стоит опасаться голодной смерти! Это же земля обетованная, нет, подлинные эдемские кущи! Меня одного этот громадный ландшафт может кормить бесконечно долго, так о чем же переживать? Мелькнуло смутное воспоминания о каких-то тревогах, переживаниях, которым я предавался перед сном, но быстро ускользнуло, когда мое внимание привлекло кое-что другое.

Я даже не понял толком, что это было. Показалось, что за шумом листвы и журчанием далекого ручья, который я безуспешно выслеживал не менее получаса, прозвучало… нечто иное. Обрывок какой-то мелодии. Музыка. Что-то буйное, жовиальное, почти вакхическое — и вместе с тем до того трогательное, что на глаза едва не навернулись слезы.

Я недоверчиво покачал головой. Обрывок, если он вообще был, звучал едва ли пару секунд — можно ли за такой срок различить столько оттенков смысла? Какой-то частью ума я все еще понимал: творится что-то странное, не только на острове, но и во мне самом. Пожалуй, больше всего это напоминало сон, когда знакомые вроде бы элементы слагаются по иной, безумной логике, воспринимаемой, однако же, как должной.

***

Ручей я все-таки отыскал. Впервые за двое суток вдоволь напился, смакуя всякий глоток прозрачной влаги. Потом двинулся вниз по течению, справедливо полагая, что оно рано или поздно выведет меня на берег.

Путь затянулся. Ручей петлял, и не раз я боялся, что потеряю его в колючих зарослях или непроходимых колдобинах прихотливого рельефа. Тревожился я и по другим поводам. Смутное беспокойство внушали некоторые плоды — сегментированные, блестящие. Их гроздья, вне всякого сомнения, были прямым продолжением ветвей — и все же не выходило отделаться от подозрения, будто я разглядываю спящих жуков. У некоторых веток словно бы были суставы, и они то и дело прихотливо гнулись на ветру — во всяком случае, я надеялся, что это был ветер, хотя дуновение было столь слабым, что мне не удавалось его почувствовать.

В конечном счете ручей действительно вывел меня к берегу — но это был другой берег. Не знаю, как объяснить, но вышел я не на том острове, где потерпел крушение. Не было доски, вместе с которой меня вынесло на сушу. Отличались обводы берега-палубы. Холм сделался выше — уже не полуют, но ют. И, чтобы вконец осмеять мой здравый смысл, появилась вторая грот-мачта, хотя я твердо помнил, что деревьев было всего три.

Обессиленный, я опустился на теплые камни. Энтузиазм понемногу выветрился, но и на безграничный ужас, которого заслуживало мое положение, запала уже не оставалось. Я просто закрыл глаза и тяжело вздохнул, пытаясь хоть как-то осмыслить ситуацию. Может ли статься, что я просто брежу? Возможно, у какого-то из здешних цветов дурманящая пыльца, и весь остров давно пропитался этими миазмами. Поэтому я путаюсь в воспоминаниях, блуждаю в трех соснах, кидаюсь из одной эмоциональной крайности в другую…

Объяснение было заманчивое, и едва ли не всей душой я жаждал его принять… Но, увы, именно едва. Какая-то часть меня уже знала, что это все не более чем вздор. И, что самое странное, эта частичка души была совершенно довольна. Более того — счастлива. Она уже знала, что все течет как должно, и втихомолку посмеивалась над метаниями моего существа. Так, наверное, взрослый посмеивается над ребенком, заявляющим, что никогда не будет взрослеть.

И все же треволнений дня было слишком много, чтобы пытаться разобрать голос внутреннего мудреца. Не открывая глаз, я лег и сам не заметил, как уснул.

***

Не помню, что снилось мне в тот раз, но проснулся я снова бодрым и энергичным… Нет, даже более того! Все тело буквально распирало от беспредельной, хлещущей через край силы. Словно все это время я, словно могучий ясень, напитывался солнечным светом и земными токами, и они сослужили мне службу не хуже, чем плотный обед и добрая выпивка.

Я уже не мог игнорировать, что стал выше — по меньшей мере на полголовы. Волосы, еще недавно по-уставному короткие, щекотали спину. Родинки увеличились и набухли алыми ягодами, пустили во все стороны сеточку побегов, красиво петляющую и змеящуюся под кожей. Я сердечно рассмеялся, чувствуя, что даже голос оброс новыми обертонами. Вот и я покрываюсь своей собственной лозой!

Едва смолкли отзвуки моего смеха, как я понял причину своей эйфории. Теперь я действительно слышал пение! Все еще скорее отзвук, чем саму песнь, но она уже не таилась от меня за другими шумами мира, вышла на первый план. Теперь я знал, откуда она доносится — из грота, так напугавшего меня в первый день. Ну, или же от его двоюродного брата, или кем там они друг другу приходятся — на таких одинаковых и таких разных островах.

Я подумывал смастерить если не факел, то хотя бы лучину, но в этом не было нужды. Темнота тоже расцвела — красками, о которых я прежде не подозревал, оттенками, лежащими по обе стороны радуги. Следуя их переливам, я пригнул голову и шагнул в пещеру, снова дивясь тому, насколько же правильным, почти рукотворным кажется все на этом острове. Того и гляди, распрямившись, задену головой не сталактит, а бимс…

Туннель разветвлялся исключительно регулярно и симметрично, но я уже почти не обращал внимания — песня звучала все громче, звала, вела. В нее вплетались новые голоса. Казалось, даже переливающийся бледными оттенками мох на стенах тщится подпеть — а может, просто кровь звенела в тон у меня в ушах. Даже шаг подстроился к прихотливому ритму, я шел как будто в трансе, пока не достиг наконец цели…

Здесь коридор резко расширялся, выходил в округлую пещеру. Высоко над головой арки свода наводили на мысль о колоссальном подземном соборе — и, как в церкви, в зале струился фимиам. Не мертвый ладан, но живое, терпкое благоухание цветов. И стены вокруг действительно цвели — хотя не в том смысле, какой я вкладывал в это слово раньше. Тут и там распускались розетки сверкающего камня, искрили в лиловой полумгле острыми, геометрически правильными лепестками. И все же я ни на миг не усомнился, что они живые. Звездообразные друзы трепетали, подрагивали, тоже отзываясь на пение. И сами стены, казалось, едва заметно колебались, точно стенки гигантского легкого, пропуская упоительно свежий, дурманный воздух.

Зачарованный нездешней симметрией нефа, жилкованием изогнутых стен, узорами кварцевых и хризопразовых соцветий, я ненадолго даже позабыл о цели паломничества — но песня снова властно напомнила о себе, повела сразу к своему источнику. С дальней стены на меня взирали они. Сперва я даже не понял, что вижу. Мне померещился рельеф, изощренно сложная, стилизованная, почти абстрактная резьба, искусно ассимилировавшая природные неровности камня. Но очень скоро я понял, что вижу нечто живое — более того, не каменное, но органическое, плотское, хотя и прочно вросшее в стену за долгие годы. Взор скользил по обманчиво симметричному и вместе с тем настолько неправильному лабиринту выступов и впадин, а мозг продолжал перебирать толкования. Чудовищно разросшиеся, деформированные грибы? Коряги? Корни гигантского дерева, которое когда-то росло на холме и высилось чуть ли не втрое выше бизань-мачты? Глаз ловил узлы бугристой, морщинистой плоти, сплетения и разветвления, зеленые мшистые бороды, места срастания с камнем… Истина просачивалась медленно, капля за каплей, вздымалась в череп из глубины, как по капиллярам стебля. Не сразу, но я различил лицо. Другое. Третье. Это оказалось непросто — они тоже раздались, разрослись, выпростали витки искрящихся вен и тонкие лепестки узорчатой плоти… И все-таки это были лица — прекрасные, полнокровные, цветущие лица — и все они доброжелательно глядели на меня. Изо ртов, сквозь коралловые рифы, некогда бывшие зубами, доносилось негромкое пение. Это все еще не был оригинал — лишь подражание, которое они с такой любовью и заботой донесли до моих ушей — и все же звучание было прекрасно.

В молчании я опустился на колени перед первой командой этого корабля. Теперь я знал: когда-то остров действительно ходил по волнам.

***

Так, коленопреклоненным, обратившись в слух, я провел в сердцевине острова часы, а может, и дни. Ход времени перестал что-либо значить — здесь, где оно буквально прорастало из трещин в породе, его всегда было в достатке. Сомкнув уста и навострив уши, я внимал. Учился у своих товарищей пониманию песни, чтобы однажды услышать не их перепев, но ее саму.

И мало-помалу мое постижение росло. Я все яснее видел ласковый сиреневый свет, мерцающий в глубине всего. Сиреневый? Или же фиолетовый? Лиловый? Пурпурный?.. Человеческий язык слишком беден, он произрос на скудной почве ограниченного опыта. Многие слова в нем нужно терпеливо поливать новыми впечатлениями прежде, чем они смогут по-настоящему распуститься. Этот свет был всеми оттенками и полутонами фиолетового, и еще сверх того — его корни лежали по ту сторону спектра, там, куда не заглядывает человеческий глаз. Искрилетовый — вот первый бутон смысла, что завязался в моем сознании, но и он лишь бледный намек, слабо очерченная тень.

К тому же чем больше я всматривался и вслушивался, тем лучше понимал, что на самом деле звук и цвет — одно. Нерасторжимы, как листья и стебель. Питает их общий корень — идея столь всеобъемлющая, что все иные суть лишь чахлые ее побеги. А венчает все зрелый плод имени, в котором равно итог познания и семена будущего: ниффирот.

Единение подданных и верующих в великом вегетативном восторге.

Церковь Цветущего Царя.

Озарение было столь ярким, что ненадолго затмило все. Следующих минут или часов я не помню.

***

Очнулся я уже под открытым небом. Синева оперилась облаками, похожими на разметавшийся тополиный пух. Я лежал на животе и все равно видел их. Мой расцвет еще только начинался. Могучие конечности вытянулись почти вдвое против прежнего, обросли новой мускулатурой, призванной это компенсировать. Алые и лиловые лозы метастазов расчертили кожу и углубились в плоть, нежно увивались вокруг крепнущих, ветвящихся костей. Родинки раскрыли карминовые лепестки и теперь жадно ловили ими солнечный свет.

Голову все еще ломило, но я уже не тревожился, знал: то, что созревает там, выйдет в свой черед. Глубоко вздохнул, упиваясь каждой секундой этого простого действия, и легко вскочил на ноги. Они работали и сгибались не так, как прежде, и все же я быстро обрел равновесие. Мое понимание тела тоже ширилось и крепло. Давало новые всходы.

Теперь я уже знал, как связаны между собой остров, куда я попал изначально, и тот, куда забрел позже. Я снова рассмеялся над тем, как же проста оказалась разгадка. Разные палубы — ничего больше! Конечно, после стольких лет роста понятие палубы претерпело некоторые изменения, так что в конечном счете его стало трудновато узнать без должной на то привычки… Но стоит только взглянуть под нужным углом — и все становится ясным, как белый день!

Какая-нибудь сухопутная крыса, может, и спасует — но точно не я, потомственный мореход! Теперь я гулял по просторам острова так же уверенно, как прежде ориентировался на борту «Нереиды». Теперь я знал, куда сворачивать и где восходить. С закрытыми глазами мог отыскать трюм или камбуз. И другие отсеки, которые еще даже не завязались в ту пору, когда мое новое судно сошло с верфей и бороздило океан.

Я все яснее разбирал звучащую отовсюду песню — и видел, с какими отличиями все пускалось в рост при ее звуках на разных участках острова-корабля. Где-то все стремилось к единению, гомогенности, экстатическому смешению форм; там панцири насекомых и частицы песка врастали в растительную кору, даруя начало новым, неописуемым царствам жизни. В других происходила экспансия, взрывообразные расширения, и новые побеги вторгались в другие пространства, а порой даже и времена.

В одно из таких мест я и шагал — узнал о нем от своих новых товарищей во время бдения в пещере. Над поляной висело марево, но не от жара; травы и кусты дрожали, колеблясь между сотнями потенциальных состояний, а в небе сменяли друг друга все типы облаков. Здесь буйному ветвлению подвергались сами вероятности. Какой-то срок я упивался этим зрелищем снаружи, ловя каждую деталь, мотая на сильно отросший, зазеленевший уже ус. Потом, улыбнувшись, шагнул внутрь.

Теперь я навсегда избавлен от мук выбора: шагнув в источник перемен, я реализовал их все одновременно. Вышел оттуда во все времена и ответвления, на каждую палубу и в каждый отсек. Так я распустился за пределы линейной истории; когда бы и где бы я ни понадобился, я всегда уже тут.

Сам череп преобразился, дабы вместить новое понимание. Старая кожа отслоилась, как прошлогодняя кора, выпуская первые побеги красноватых, блестящих рогов. Уже очень скоро им позавидует и угрюмец-сохач, и гордый олень, увенчанный костяным лесом. Немногие знают, что рога — по сути своей те же метастазы, выпущенные костью; и уж совсем единицы подозревают, как далеко это метастазирование может зайти.

***

Я слышу вечную песнь – изначальную песнь. Долгое время лишь слабое эхо доносилось до нас сквозь пустоту между вселенными. Я знаю это, ведь услышь природа истинную песнь, птицы сами свивались бы в гнезда, укореняясь в деревьях; охотник не думал бы есть добычу, становясь с ней единым целым, и трава бы росла сквозь его ступни, даря свои тайны. Услышь солнце эту песню, оно давно бы приняло Землю и остальные планеты в свои объятья, и кто сказал, что это стало бы гибелью в огне? Нет, это стало бы лишь началом, ибо песня предполагает единение, а не разрушение. Живое, дышащее, цветущее солнце – вот что бы мы получили вместо картин огненного ада, что рисуют себе горячечные умы фанатиков.

Спасаясь от таких фанатиков, этот корабль, отплывая к берегам неведомой земли, сел на мель вдали от любой суши — но, по счастью, близко к спасению, как близок к нему всякий. Ведь единый корень — идея столь всеобъемлющая, что все иные суть лишь чахлые ее побеги — всегда неподалеку от нас. И застрявшие мореплаватели нашли этот корень и растущий из него стебель космической песни, и надкусили плод, в котором итог познания и семена будущего: ниффирот, обетование Цветущего Царства.

И в жилах у них зазвучала вечная песнь, заставляя клетки делиться, а двойную спираль наследственности очерчивать все новые и новые витки сверх отпущенного ранее. И все на борту росли и процветали, славя Царя, бывшего гимном самому себе. И вторил корабль, всеми своими парусами и переборками, медленно врастая корнями в мель, пожирая ее и поглощаясь ею, впрыскивая живительные соки, приучая бесплодный некогда камень дышать и думать.

Они росли и разрастались, цвели и плодоносили. И ждали — о, как же терпеливо ждут те, у кого в запасе все время мира, кто всегда может культивировать еще и еще, порождая невиданные сорта истории! Я не первый, кто угодил на остров. Я и не последний. Нас немного, но мы едины. Наша раскрывшаяся память объемлет прошлое и будущее.

Ветер приносит мне в лицо соленые брызги, я щурю глаза от яркого света и улыбаюсь. Я — впередсмотрящий. Мое место — у фок-мачты, почти на носу корабля. Когда буйный лес моего черепа стал слишком тяжел, чтобы даже окрепшие мускулы шеи держали его без натуги, я сел, прислонившись к стволу, и позволил цветкам спины присосаться к коре. Пройдут годы — и уже станет непросто понять, где заканчивается фок-мачта и начинаюсь я.

Хотя правда, конечно, в том, что у нас обоих нет ни конца, ни начала. Мы вечны.

Мы помним будущее. Будущее, в котором вулкан снова извергнется, выпуская несметные количества лавы и пепла. Будущее, в котором дно содрогнется — и будет оборвана хрупкая связь, что связывает нас с ним. О, мы давно готовы оставить корни позади, растить новый плод для будущих эпох. Мы сами вполне созрели. В этом будущем наша церковь расправляет паруса, и деревья, некогда бывшие мачтами, возвращаются к прежнему делу. Наш корабль снова, как прежде, идет по волнам, а я и подобные мне следим за тем, чтобы все шло как надо.

Однажды мы достигнем берегов. Сначала песня зазвучит в порту. Потом — по всей стране.

И однажды — по всему свету.