Иллюстрация Ирины Романовской

В конце лета мы переехали в штат, девиз которого «Добродетель, свобода и независимость», в безнадежную провинцию, названную городом больше ста лет назад только благодаря нефтяной лихорадке. Меньше десяти тысяч человек, которые так или иначе связаны друг с другом: чей-то сын обрюхатил чью-то дочь, мужья подрались в одном из двух баров, провонявших скисшей пивной пеной, и, конечно же, почти все мужчины работали на заводе, который дымил так, что в подобные места надо приезжать умирать, а не жить. Зато с выбором школы гениально просто: она единственная, где директор — мисс Аллен — торчит в своем кабинете лет двадцать и отчитывает провинившихся учеников, клацая выдающимися вперед зубами, нет бы вовремя выйти замуж или исправить прикус. По своей воле я б в такую дыру никогда не приехал. Но у меня еще даже не было водительских прав, чтобы спорить с отцом, получившим хорошую должность на экологически-отвратительном предприятии.

Мы вообще-то часто переезжали, отец — махровый карьерист, потому таскал семью за собой из штата в штат, из захолустья в глушь. Оттого я никак не мог войти в состав школьной команды по бейсболу и научился быстро заводить не друзей, но приятелей, ибо отец и не думал присесть на одной из ступенек карьерной лестницы и наконец-то выдохнуть. Матери было намного проще, ведь все равно в каком штате запечь индейку, потушить фасоль или испечь кексы. Правда, после нескольких месяцев на севере Аляски она пристрастилась к горячительным напиткам и сериалу «Отчаянные домохозяйки», перестала ходить к маникюрше и стала носить удобную обувь без каблука: в шатком мире джина и виски важна устойчивость, тут не поспоришь.

Дом у нас по здешним меркам был просто отличный. Двухэтажный, с винтовой лестницей, большим гаражом, он находился рядом и с торговым центром, и с супермаркетом, и с барами, и с церковью, и со школой, и с кладбищем. Зато подальше от ядовитого дыхания завода. Из окна моей комнаты открывался вид на лес. Не такой, как на отфотошопленных фотках с горнолыжных курортов. Тощие клены, полулысые сосны, густые папоротники, ржавые ручьи, всегда влажный мох, каменистые пригорки и овраги — черные, зияющие, жутковатые, как пустые глазницы индейских мумий, но так и манящие заглянуть вглубь. Ни птиц, ни ежей, ни косуль. Да что там! Я не нашел даже беличье гнездо или муравейник. Единственный существом, издающим звуки, был ветер: гудел в ельнике, трещал, запутавшись в кустах бузины, или тоскливо скулил в оврагах. Отличное местечко, чтобы впервые покурить травку!

Еще более унылой оказалась церковь. Хорошо, что родители были умеренно верующими людьми, иначе сидеть бы мне каждое воскресенье на жесткой скамье, в рубашке с длинным рукавом, в черных тупоносых ботинках, без «Орбита» и телефона и зевать, слушая длинные проповеди. А так седьмой день недели мать обычно посвящала сладкой выпечке и односолодовому, а отец — счетам и подержанному, но любимому Chevrolet Cobalt. Но по приезде в каждый новый карьерный пункт отца мы в первое же воскресенье непременно посещали церковь, чтобы двуногие эндемики не думали о нас нехорошие вещи. Тогда-то я и увидел впервые, кто в этом городке настоящий бог, а кто просто идол в терновом венце.

Мы сидели рядом с соседями — мистером и миссис Баркли, одинаково рыжими и некрасивыми, с немигающим птичьим взглядом, и их выводком веснушчатых погодок, только старшая и очень хорошенькая Сэнди казалась подкинутой в это гнездо. Проповедник говорил то за инкрустированного деревом Сына, то за его Мать, то за Отца. Не Иосифа, а того, который осчастливил бездетную Марию самым непорочным образом. Причем проповедник озвучивал главных библейских персонажей разными голосами. Со стороны сильно смахивало на репетицию благотворительного спектакля одного актера, который гастролировал по заведениям с мягкими стенами. Но горожане слушали с явным интересом и дружно пели «Аллилуйя». Пока не вкатился четырехколесный Элвин Барнс, управляемый своей бабушкой — Донной, ее тут все называли запросто, безо всяких мисс-миссис.

При виде инвалида в коляске и Донны, намертво зашитой в черное платье без единой пуговицы или молнии, семейство Баркли синхронно вскочило, благостно улыбаясь и уступая место.

— Прости, Элвин, прости, Донна! Обычно вы приходите до начала проповеди, — зачем-то оправдывались Баркли-старшие. — Как дела, Элвин?

— Какие могут быть дела со сломанным позвоночником? Не побегать, не поиграть, даже в туалет нормально не сходить, приходится пить слабительное почти каждый день, — ответила за внука Донна и пристально посмотрела на Сэнди. — Неплохо было бы снова позаниматься с Элвином математикой, как думаешь?

Сэнди поспешно кивнула и пообещала прийти вечером в понедельник. Элвин, с виду подросток-недоумок, посмотрел на нее очень по-взрослому и плотоядно облизнулся. Баркли переместились на задние ряды, а Донна вытащила внука из кресла, будто тряпичного лягушонка Кермита, и усадила на стационарную поверхность. Тот, подтягиваясь на руках и двигаясь по скамье, дополз до меня.

— Привет, меня зовут Элвин, — и протянул вялую липкую руку.

— Сет, — представился я и отодвинулся подальше — от него жутко воняло, сыростью, плесенью, что ли, но руку я все-таки пожал.

Святой отец снова занялся христианской озвучкой. А я вполглаза изучал Элвина. Да будь он хоть лучшим игроком «Янкис», никогда бы с ним не подружился! Удивительно неприятное лицо. Асимметричное, бледное, узкий длинный подбородок, крупный нос, скулы, находящиеся в постоянном движении, сальная челка и взгляд —заискивающий, но насквозь лживый. И еще этот запах, этот тлетворный душок… Я вдруг вспомнил. Семь назад у меня были рыбки. Гуппи. Мы собирались с родителями на неделю в Нью-Йорк, планировали всего на неделю, а я забыл сменить воду и наполнить автоматическую кормушку. Вернулись только через двадцать дней, город несбывшихся грез все кружил и кружил по магазинам, галереям и мюзиклам. Рыбки плавали кверху брюхом с навсегда открытыми глазами. Вода в аквариуме зацвела, стекло позеленело, а в комнате несло так, что я выкинул рыбок вместе с аквариумом и несколько дней не закрывал окно. На улице бесилось от жары лето, а мертвенная сырость никак не выветривалась, будто в комнате были и миниатюрный рыбзавод, и яма с компостом, и еще, еще что-то… Точно, старый лес, умирающий от затянувшегося ожидания первого снега. Так пахло возле оврагов, на дне которых не разглядишь даже броскую кленовую смерть. Только от Элвина несло еще и какой-то химией — вот уж отвратительный бонус. Я тогда подумал: «Серьезные же препараты назначили врачи, если от него разит так, что окружающих тошнит». Школу Элвин, как выяснилось, не посещал — слишком много ступеней и никакого лифта, потому учился дома.

После проповеди прихожане попросили Господа о процветании сначала Америки, потом штата, после округа, а в затем и этой дыры из однотипных каркасных домов. Затем все потянулись к Барнсам: приглашали на чай с «Пищей ангелов» (обычный условно-домашний бисквит из готовой смеси), в кино с просроченными «Звездными войнами», интересовались здоровьем безнадежно больного Элвина и восхищались картинами Донны.

Уже в сентябре я узнал, что Донна действительно хорошо рисует: и портреты карандашом за очень скромную плату, и пейзажи маслом — в подарок. И это были не опрятные пасторальные овечки на лугу с цветущей люцерной, а прямо-таки декорации к ужастикам по романам Кинга — лесная немая психоделика и глубина оврагов под размытым оскалом месяца, пойди-ка догадайся, что там на самом деле. Такие холсты нужно вешать в охотничьем домике, над камином, по соседству с отпиленной головой оленя с плексигласовыми глазами, а не в светлой гостиной с мягким диваном или в столовой в идеальных оттенках оливкового и с легкими занавесками. Но самое важное узнаешь с явным запозданием, так уж устроен этот мир. Однако если быть честным, то это были потрясающие картины — просто глаз не оторвать от темной масляной многослойности. Одну из них Донна когда-то подарила школе, она висела недалеко от входа. Не захочешь — упрешься взглядом.

— Завораживает, правда? — спросила Сэнди, наблюдая как я буквально прилип к холсту, вместо того чтобы спешить на урок. — Пойдем, у меня тоже биология. Да пойдем же, Сет, опоздаем.

Вообще-то я предпочитал физику и астрономию. Но был готов полюбить всем сердцем и биологию, и французский, и геометрию, только бы Сэнди поворачивала на уроке милую мордашку в мою сторону и лучезарно улыбалась. А когда часы наших занятий не совпадали, я откровенно скучал и питался карандашами и ручками. С этими бесконечными переездами начнешь грызть все канцелярские принадлежности подряд. Иногда караулил Сэнди после уроков, потом вместе дожидались ее младших братьев и сестру и очень-очень медленно шли домой. Я тоже ей нравился, наверное, так. Эх, дорогая Сэнди, а я так и не успел тебя поцеловать.

В этой внезапной любви догорел сентябрь. А в первый день октября мне предстояло задуть пятнадцать свечей, поблагодарить родителей за поздравления и пополнение счета на будущее обучение в колледже. Вообще-то я хотел пригласить только Сэнди. И никого больше.

— Они же наши соседи, сынок, зови всех Баркли, неужели нам не хватит колы и свиных ребрышек? И пригласи ребят из школы, парочка из них вроде бы из приличных семей. И этого, как его, Элвина. Скучно, наверное, сидеть в коляске на крыльце целыми днями и разглядывать проезжающие мимо машины. И бабушку тоже, хотя она кажется слегка ненормальной. — У мамы была другая мотивация, понятно почему, она же много лет жила в браке с одним и тем же человеком.

— Слегка? — переспросил я, конечно же и не собираясь приглашать Барнсов, но соглашаясь на остальных.

Я не звал на свой персональный праздник коляску с Кермитом и Донну. Заявились сами. Пришлось снова пожать влажную безвольную руку. И принять подарок — рельефный масляный пейзаж в дешевой рамке 50 на 50 сантиметров. Осенняя паранойя, лес и мрачный овраг — гроб, обитый черным бархатом. Кинг бы позавидовал!

— Извини, Сет, это все я. Увидела, как Донна покупает для Элвина кучу лекарств в аптеке, и проболталась. Ты сильно злишься на меня? — Сэнди посмотрела с такой нежностью, что за это взгляд я организовал бы еще пару вечеринок для людей с ограниченными возможностями.

О, это был не мой день рождения, это была ярмарка убогости Элвина Барнса и талантов Донны. Эх, Сэнди, Сэнди, а я-то запланировал наш первый поцелуй.

Ей-богу, октябрьская компания напоминала «Элвина и бурундуков». Барнсу подносили то морс, то лимонад, то соус к ребрышкам, он был звездой, правда, чужого фильма. Я даже тогда подумал: «Черт возьми, а не так уж плохо родиться инвалидом». Да только Элвин им не родился.

Накормив паралитика основательно, прямо-таки как здоровенного рестлера, Донна рассказала, что «таким Элвина сделали злые мальчишки». А пока она говорила, я смотрел в ее холодные серые глаза, на волевой квадратный подбородок, на нервные, не находящие покоя руки, и не верил. Не купился на то, что «Элвин был таким добрым, таким милым мальчиком, который просто хотел дружить». Ну нет, скорее навязывался и манипулировал, я за милю чую червивых людишек. Когда меняешь школу практически каждый год, быстро начинаешь разбираться в человеческой натуре. Чего только стоил тот мерзкий взгляд в церкви — он же просто издевался над Сэнди, мысленно раздевал ее и лапал, лапал. Меж тем Донна скормила внуку еще пару ребрышек и продолжила:

— Они были старше его на целых три года. К тому же их было двое. Люк Конли и его кузен Дэвис. Помню, как-то Элвин пришел из школы с разбитым носом, мне ничего не рассказал, но я-то сразу догадалась. У нас маленький город, все как на ладони. Потом эти мерзавцы засунули бедному мальчику за пазуху мертвую крысу. Мисс Аллен хороший директор, но что толку разговаривать с родителями Люка и Дэвиса, тут не беседы нужны…

Меня заинтересовало кое-что:

— Элвин, а где твои родители?

Тот капнул соус на футболку и принялся трогать ноги с таким видом, будто впервые их видел. Донна протянула салфетку и ответила за внука:

— Считай, что умерли.

Никогда не слышал более странного ответа.

— В тот день… Весь октябрь лил дождь, а тут выглянуло солнце. Ну и как было не отпустить Элвина погулять по лесу? Бедный мальчик просто хотел подойти и поздороваться с Люком и Дэвисом, а те столкнули его в овраг и преспокойно разошлись по домам. Я забила тревогу лишь поздно вечером, Элвин часто гулял в лесу один, и никогда ничего не случалось. Мы с шерифом нашли его на дне оврага только на следующий день. У нас такие темные, такие глубокие овраги…

Из этой душещипательной истории я понял, что полиция не выдвинула обвинений против Люка и Дэвиса, которые в один голос заявили, что не видели Барнса в тот день и даже не были в лесу. Элвин же сломал позвоночник, шейку бедра, отбил почки, печень и селезенку, в общем, всю требуху, и на всю жизнь остался инвалидом.

— А что, Дэвис и Люк до сих пор живут здесь? — спросил отец, протягивая Элвину стакан с мятным лимонадом. — Держи, дружок.

От «дружка» Элвин расплылся в улыбке:

— Мне так нравится ваш дом, сэр. Хорошо, должно быть, жить в таком большом и красивом доме.

— О, нет, что вы! — продолжила меж тем Донна. — Прошла пара месяцев, стало ясно, что Элвин уже никогда не будет ходить, а этих поганцев и след простыл, бросили родителей и уехали куда-то.

Потом Донна долго и нудно перечисляла физиологические проблемы Элвина. И все слушали с неподдельным интересом. Ну, почти все, кроме одураченного именинника. Я хотел отомстить за это притянутое за уши внимание к неполноценности, был уверен, что поступаю правильно, даже увидел знак в начавшемся дожде.

— Хотите посмотреть мою комнату? — предложил я. — Что скажешь, Элвин?

Мама ушла за очередной порцией виски, отцу позвонили с работы, одернуть было совершенно некому. Иначе бы я, наверное, не брякнул такое.

Донна завезла Элвина в дом и остановилась перед непреодолимым препятствием — винтовой лестницей на второй этаж.

— Мне очень жаль, дорогой, но нам уже пора. — Она похлопала по плечу скисшего Элвина и покосилась на меня. — Вот только попрошу у мамы Сета фото — где он один, наверняка ей захочется иметь портрет на память о сыне.

На самом деле Барнсы еще долго торчали в гостиной, перебирая мои фотографии и включив Элвину какое-то идиотское ток-шоу. В итоге мама выбрала тот еще снимочек прошлогодней давности: я, Атлантический океан и мои ужасные красные плавки. Младшее поколение Баркли уже порядком разнесло мою комнату, я и Сэнди вдоволь обсудили все рок-группы, а ребята из приличных семей залезли на кровать с моим ноутбуком и нахватали вирусов на сомнительных сайтах. В итоге Донна и Элвин ушли вместе со всеми, прихватив мои плавки, распечатанные в единственном экземпляре в далеком Майами, мамины воспоминания о «чудесном отдыхе» и остатки пирога.

— Можете не торопиться с портретом, вы и так подарили нам прекрасную картину. Я вот все думаю, где она будет смотреться лучше всего? — Мама всегда была вежливой, несмотря на количество выпитого.

— Так ведь это подарок Сету. Вы же не украсите гостиную жемчужным ожерельем, которое подарил супруг на юбилей свадьбы? — хмыкнула Донна. — Сет, как думаешь, найдется на твоих голых белых стенах немного места?

Я кивнул. Вот только откуда она узнала про действительно белые стены без плакатов и полок, на которые обычно ставят книги и спортивные кубки? Кубков у меня не было, а книги лежали в коробках — частые переезды давали о себе знать. Тем же вечером квадрат леса поселился в моей комнате. Я не противился, с чего бы? Картина и правда была просто потрясающей. Луна в тот октябрьский вечер была яркой, и под ее золотистым светом оживали и нарисованный месяц, и верхушки кленов, и даже масляные листья в рамке словно продолжали кружить и падать, падать, выстилая дно оврага слой за слоем, мазок за мазком. Я подошел и коснулся пальцем этой иллюзии движения. Краска оказалась свежей, мой палец провалился в густую массу. Черт возьми, какой же толщины эта картина, подумал я… И проснулся утром уже взрослым и абсолютно невыспавшимся пятнадцатилетним человеком.

Через пару дней в школе от Сэнди узнал интересные вещи. Родители Дэвиса и Люка долго искали сыновей, потому что те «уехали» без документов и без единого доллара, не взяв даже сотовые, а за все годы не подали ни одной весточки. Но мать Люка рассказывала как-то очереди в мясной отдел, что чувствует присутствие сына каждую ночь и верит, что тот жив. Такие вот разговоры в томительном ожидании бараньей ноги, которая на пару с душистым базиликом украсит семейный праздник. Зато родители Дэвиса замкнулись и больше не ходят в церковь по воскресеньям, но не держат зла на Барнсов, а 29 октября каждый год навещают Элвина, даже подарили iPad последней модели. Странное благородство, подумал я после того, как Сэнди назвала дату, когда без вести пропали подростки.

— Знаешь, Элвин и эта шизанутая художница — очень неприятные люди. В младших классах я дружил с одним парнишкой с ДЦП, проблемы у него были похуже, чем у Барнса, даже мороженое держать не мог, но он был позитивный и очень прикольный чувак. А Элвин — просто урод! Мне так и хочется столкнуть коляску с лестницы, чтобы он сразу сломал шею.

— Тш-ш-ш, — шикнула Сэнди и перевела разговор в самое правильное русло. — Пойдем в кино. В среду я абсолютно свободна. Кинотеатр работает в среду и в субботу. Но по субботам там много народа, все без остановки смолят, пьют пиво и ругаются. По субботам это не кинотеатр, а самый настоящий бар. Пойдешь?

Ах, милая Сэнди, ты бы еще спросила, хочу ли поцеловать тебя в шею, как «сумеречный» Эдвард наивную Беллу, чтобы даровать тебе бессмертие, а себе планы на будущее в этом захолустье...

Но с календаря еще не слетел вторник, в который на старшую дочь Баркли не навешали обязанности многодетной матери. Мы собрались заскочить в супермаркет, накупить чипсов и потом минимум час проболтать на скамейке в парке, плевать, что местные называют «парком» пятидесятиметровую аллею с переполненными урнами и захарканным асфальтом.

В супермаркете я, сжав лапку ненаглядной Сэнди, стоял в очереди в одну-единственную кассу, как вдруг на мои девственно-белые кроссовки наехало колесо с налипшей землей. Я обернулся и выругался. Элвин расплылся в улыбке, обошелся без «извини» и тут же перешел в наступление безо всяких рыцарских правил. Ему, верно, хватало ограниченных возможностей, поэтому вежливость казалась уже лишней.

— Сэнди, в среду вечером Донна испечет лимонные кексы. Мы с тобой будем есть кексы и решать уравнения. Приходи около семи, управимся за пару часов, — и лишь после обратился ко мне: — Кстати, Сет, портрет готов, Сэнди занесет его вам домой в среду вечером. Крутые плавки! Донна не использует цветные карандаши в портретах, но для красных трусов сделала исключение. У тебя на фотке такие ноги! Мне нравятся твои сильные ноги, столько мускулов. Что надо, Сет, береги их!

Представляю, как это выглядело со стороны: здоровый пацан трясет беспомощного инвалида и орет на весь магазин.

— Слышишь, ты, макака в коляске, отвяжись от Сэнди и найми уже себе репетитора, если настолько туп, что не тянешь алгебру и геометрию! Сиди и решай, тебе же некуда торопиться! В среду мы идем в кино, понял? Я и Сэнди. А ты уткнись в задачник и давись лимонными кексами хоть до самой полуночи! — Я швырнул Элвина в пожизненный катафалк.

У Барнса ни один нерв на лице не дернулся. Он едва слышно шепнул Сэнди:

— Если не придешь, я скажу бабушке, как ты поступила с ее подарком. Вряд ли Донне понравится подобное отношение. Всего пара часов в среду — и это останется только нашим секретом.

Я заметил в глазах Сэнди полную покорность и просто потерял контроль.

— Ах ты, поганый ублюдок! Я выведу тебя на чистую воду, ты же специально оговорил тех ребят и сам свалился в овраг! Ты просто хочешь, чтобы тебя все жалели!

Очередь словно в воздухе рассосалась, кассирша выронила мелочь и принялась собирать, присев на корточки, Сэнди, всхлипывая, убежала, а мой затылок запылал, словно утюгом прижгли — за спиной стояла Донна в очередном глухонемом черном платье. Легче разгадать загадку знаменитой картины Малевича, чем понять, как такая грузная женщина может втиснуться в подобные наряды.

— Но только где же взять чистую воду, Сет, если здешняя земля насквозь пропитана грехами, а люди теряют разум настолько, что забывают о сострадании к ближнему? Ты ведь даже не ходишь в церковь. Зря, зря. Наш проповедник так хорошо рассказывает о твоем пороке — гордыне. Только полное раскаяние спасает заблудшую душу…

Я ничего не сказал в ответ, оставил на ленте чипсы и свалил домой. И по дороге думал не о Боге, а о Дьяволе.

Вечером того же дня в моей комнате появился едва уловимый душок тухлой рыбы, растворителя и леса. Душок Элвина Барнса. Я списал это на нервное потрясение, на воображение, на что угодно. Но у меня и мысли не возникло выкинуть картину: хоть какая-то компенсация за испорченный день рождения. Ночью к несчастной любви добавилась бессонница. Провертевшись на кровати часа два, я начал проклинать Элвина.

— Сдохни, сдохни, сдохни, — шептал я, уткнувшись в подушку.

После решил спуститься на кухню, выпить воды. Перевернулся. Надо мной светил осколок луны, выглядывая из-за низких облаков. На лицо сыпались листья, слева журчала вода, а в кулаках я сжимал холодную грязь. Встал, сделал пару шагов, поскользнулся и упал на острый камень. Вот это боль, будто гвозди кувалдой в позвоночник забили! Я закричал… Рядом стоял отец. Прибежал в комнату на «спасите», думая, что мне приснился кошмар. Вот только я орал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Форточка была распахнута, на полу лежала пара сгнивших листьев.

Утром я обстриг ногти, все пытаясь припомнить, что такого делал вчера, что под ними столько земли. И еще решил прояснить ситуацию с Сэнди. Есть такие девчонки, которых тянет к убогим, к неполноценным, этакие подрастающие святые или полные дуры. Вот только зачем меня-то за нос водить? Долго тянуть не стал, подсел на обеде в столовой и спросил в лоб, однако Сэнди весьма удивила:

— Нет, я нисколько не жалею Элвина, но не могу отказать. Если он расскажет Донне, что я сделала с картиной…

— А что ты сделала? — перебил я.

— Облила бензином и сожгла. А на портрет у моих родителей нет денег, да и фотографии у нас исключительно семейные. Донна рисует только по фото, где человек один, интернет и телефон не подойдут. Кстати, Сет, плата за портрет, даже чисто символическая, — это как… как выкуп. И еще, обязательно забери свой снимок, обязательно, слышишь. Извини, но больше я ничего не могу рассказать, здесь все очень любят Элвина, видишь, уже прислушиваются.

А я-то уже приготовился страдать и ревновать, дорогая Сэнди. Но нет. В каждом провинциальном городке есть свои тайны, которые чаще оказываются сплетнями или, того хуже, байками. Не верить же в них!

После уроков я поперся в лес. Хотел найти тот овраг — самый глубокий, в котором переломал кости местный придурок, обделенный общением. Не сразу, а уже порядком промочив обувь и устав, но я нашел нужное место. И первое, что захотелось сделать, так это плюнуть в мрачную глубину. Остановить меня было некому. Более того, я спустился вниз. Места трагедий, как и места преступлений, притягивают приезжих зевак, особенно когда кинотеатр работает два раза в неделю, а фильмы — сплошное старье. Чем ниже я спускался, тем глубже ноги мои вязли в жирной грязи, тем отчетливее слышалось журчание ручья, а ветер все приносил и оставлял под ногами кленовые метки, словно показывал путь назад. Но как только я оказался на самом дне, природа умолкла, и появился этот запах — мерзкая вонь тухлой рыбы, замаринованной в растворителе. А еще было ощущение, что я здесь не один, что на меня смотрят. Сзади захрустели кусты, что-то заскрипело, как несмазанный велик. Обернулся — никого. Зазвонил телефон — это мать обеспокоилась моим отсутствием и разогретым алкоголем голосом сообщила, что приготовила на обед пасту. А паста с пармезаном и чесноком — это не какие-то там лимонные кексы. Я поднялся довольно быстро — банальный голод сильнее всякой мистической фигни. Неподалеку от оврага стояла Донна, странно, что я до спуска ее не заметил. Мольберт, в руках палитра со всеми оттенками октября и кисть. Мне вдруг стало неловко за то происшествие в супермаркете, все же пожилая женщина, да еще с тяжким грузом на шее. Я поздоровался и спросил, как дела у нее и у Элвина.

— Я знала, что ты придешь, Сет. Все приходят, — вместо ответа сказала Донна. — Твой портрет готов, ты на нем просто красавчик. Вот только я куда-то сунула твое фото. Дома бардак, на уборку просто не остается сил. Ты уж не обижайся.

— Ничего страшного. Если есть портрет, то я точно переживу пропажу фотки, к тому же не самой любимой. А найдется, так здорово. — Я даже искренне улыбнулся.

— Может быть, и найдется. — Донна едва растянула тонкие губы. — Даже грешники находят прощение в раскаянии. Ну, иди, Сет, спеши домой. В октябре солнце слабее луны.

Я от души наелся пасты, приготовил доклад о Харпер Ли и ее «Убить пересмешника» и надумал убраться в комнате. Ну как убраться — хоть выбросить немногочисленный гербарий, который вчера налетел через форточку. А под кроватью обнаружился целый ворох, я выгребал и выгребал, но количество листьев не уменьшалось. Хотел спуститься вниз и позвать мать — пусть взглянет, что за дьявольщина творится в доме. Не было ни замка, ни шпингалета — какие у меня могли быть тайны от родителей, меня даже особо не ругали за видео с развратными блондинками, — но дверь не открывалась, а через минуту вместо нее появился каменистый склон. Я оглянулся на картину — она изменила масштаб, заняв всю стену, а на пол из нее выплескивалась то ли краска, то ли цветная грязь. А потом из рамы прямо на меня выехали два парня на инвалидных колясках. Без лиц — вместо них густые бурые мазки. Я чуть позже понял, что они молоды — по голосам, даже ломаться еще начали. Масляные головы были повернуты вправо — там стоял, крепко, не шатаясь, да, да, именно стоял рядом с терновым кустом Элвин Барнс и самодовольно ухмылялся. Одет был как обычно, во что-то спортивное, неброское, подпольного китайского производства, а руки прятал за спиной.

— Привет, Люк. Привет, Дэвис. Вы, должно быть, хотите поиграть в догонялки? — Он захохотал так, что длинный узкий подбородок, казалось, вот-вот коснется груди. — Я принес лимонные кексы, вам же нравятся лимонные кексы моей бабушки?

С этими словами Элвин достал руки из-за спины. В правой была дохлая крыса. Затем шагнул к тем, кого назвал Люком и Дэвисом, и начал погружать дохлятину в краску, которая была у бедняг вместо лиц. Поочередно — одному, другому, медленно опуская крысу по самый кончик хвоста и вытягивая обратно. Удивительно, но парни не делали попыток оттолкнуть Барнса, просто бесцельно махали руками в воздухе, судя по звукам, давились «лимонным кексом» и хлюпали масляными соплями, тем самым только подначивая садиста.

— Если хочется увидеть мамочку и папочку, надо съесть много, много кексов, — приговаривал Элвин. — Донна добрая, она конечно же не отпустит вас домой, но позволит услышать никчемных родителей.

— Эй ты, кусок дерьма, а ну-ка отвали от них! — не выдержал я и хотел было навалять Барнсу и заставить самого сожрать «бабушкин десерт».

— Не надо, не надо, — попросили сверху сразу несколько голосов. — Дно — еще не конец. Они не хотели раскаяться, и Донна забрала у них здоровье и лица. Люк, мы здесь! Дэвис, сынок, проси прощения каждый день, даже если ты этого не делал!

Я задрал голову и увидел двоих мужчин и двух женщин, стоящих у самого края оврага. И тут будто бы кто-то начал сматывать этот кошмар в обратном направлении: Люк и Дэвис укатились назад, Элвин спрятал руки за спину и попятился к терновнику, овраг начал сжиматься до размера комнаты, потом стал двухмерным и замер в рамке. Я стоял у двери с полным ртом гнилых листьев. Мало соображая, потянул ручку вниз, дверь легко открылась.

Ни отцу, ни матери я ничего не сказал. Надеялся, что отец, как и всегда, не сможет долго сидеть на одном месте и мы вскоре уедем из этого проклятого города, из этого нарисованного Донной масляного ада. В конце концов, скоро должен был пойти первый снег, октябрь закончится, а там как знать. Я просто хотел переждать. Боялся, что меня за такие «видения» упекут в психушку. А здесь на двести миль вокруг вряд ли есть хоть одна приличная лечебница с заботливыми медсестрами, не похожими на Милдред Рэтчет из «Пролетая над гнездом кукушки».

В среду вечером Сэнди принесла портрет. Я попросил ее вернуться к Донне немедленно, поблагодарить и передать все сбережения из моей копилки. Как же мне тогда нравились красные плавки! Элвин не врал, Донна потратила цветной карандаш только на них. А солнечное побережье Атлантики и я удостоились лишь нескольких оттенков серого, мол, хватит с нас и этого.

Мать пожелала повесить портрет в гостиной, но я был категорически против. Отшутился, что еще не открыл новую планету или не создал вакцину против рака, чтобы красоваться практически голышом в самой большой комнате. Так портрет оказался напротив параллельной октябрьской реальности, заключенной в рамку за пару баксов.

Почему я раньше не ценил тот прошлогодний отдых? Ведь теперь, когда по ночам ходил и бегал по горячему песку и слушал дуэт ветра и прибоя, когда сердце мое билось не в горле, а в груди, работая в счастливом юном ритме, эти две недели в Майами с родителями показались самыми лучшими в жизни. Иногда так мало надо для счастья: просто пару минут смотреть на картину со спасительным красным пятном — плавками, держащими на плаву в океане чужой трагедии, чужой ненависти, и ни в коем случае не отводить взгляд в сторону — на выливающиеся из другой картины то черную жижу, то ржавую воду, не дать себе разглядывать пустую инвалидную коляску, застрявшую в проеме 50 на 50 сантиметров, скрипящую, как калитка, висящая на одной петле, что ведет прямиком в преисподнюю. Коляску, ждущую кого-то. Знать бы кого?..

Двадцать девятое октября выпало на воскресенье. Я почти уговорил родителей сходить на многоголосую проповедь. Надеялся послушать о гордыне и наказании для людей, подобных Элвину Барнсу. Да только отец предложил вместо посещения места сомнительной святости (его, видимо, тоже тогда слишком сильно впечатлил проповедник) съездить в соседний, более крупный город. Я практически без сопротивления променял Христа, Деву Марию, Отца и Святого Духа вместе взятых на тир, боулинг и острые крылышки. Возвращались уже затемно, но я сумел разглядеть в скупом свете фонаря Элвина, укутанного в плед, сидящего в коляске на крыльце дома на окраине. Несколько раз обернулся, а Барнс все смотрел и смотрел нам вслед. «Я победил, засранец», — вот что я тогда подумал. Но не все было так просто.

Насыщенный день свалил меня в сон безо всяких медитаций на предмет пляжного гардероба. Отключился мгновенно. А проснулся в овраге. В инвалидном кресле, в тех самых плавках, ног я не чувствовал. Ощупал и оторопел — это был чужой безвольный комплект конечностей. На секунду стало абсолютно темно, а потом на небе — мазок за мазком — появилась тусклая луна. В полном трауре передо мной стояла Донна.

— Помнишь, Сет, я говорила о раскаянии и о слабом октябрьском солнце? Я знаю все, что думают о моем бедном мальчике. Скажи-ка, каково побывать в его шкуре? Все притесняли Элвина. Но разве можно обижать сироту?

— К-к-к-т-то его родители? Чт-т-то с-с ними с-с-случилось? — Меня трясло и от холода, и от страха.

— Да какая-то шлюха, родившая в этом лесу, и ее ухажер, принявший роды и уговоривший подбросить малютку на порог к одной одинокой женщине. Считай, что умерли. Дно — это лишь несколько слоев. Даже истинные праведники могут упасть, но раскаются и спасутся. А грешников ждут слои, полные вечных страданий. Только глупые гордецы хотят вознестись надо всеми, понимаешь, Сет? Но я нарисовала для таких особое наказание. Не бойся, Сет, каждый маленький отступник имеет шанс на очищение души от скверны. Я хотела вернуть твою фотографию, но случайно здесь обронила, поищи-ка, пока не поздно, октябрь уже на исходе, — и Донна медленно начала покрываться масляными пятнами, пока краска не поглотила ее полностью.

Вместо нее появилось окно 50 на 50, в которое заглядывали мои родители — они стояли в комнате с белыми стенами, залитой уже полуденным солнцем. Я пытался подкатиться к свету, я кричал, вопил, рыдал, но они не слышали, а чертова коляска не сдвинулась ни на дюйм. Потом окно исчезло — мазок за мазком. Оставалось одно — искать во тьме фотографию и ждать неизвестности. Я четко осознавал: исход октября вот-вот наступит.

Подтянулся изо всех сил на руках и вывалился из коляски. Я искал, искал, искал. Ползал, шарил в кустах, царапая руки и лицо, заглядывал под каждый камень — только черви и мокрицы. Заявился Элвин и, глядя на мой тщетный труд, засмеялся, притопывая ногами:

— Ха-ха-ха! Тебя уже ищут. Поторопись, Сет! Иначе будет поздно.

Меня действительно искали. Я чувствовал частое дыхание и запах псины. Слышал лай собак и крики полицейских, разрезающих ночь светом фонариков. Шериф даже запнулся об меня… И не увидел. Выругался, одернул куртку, поправил шляпу, кобуру и ушел.

От отчаяния я начал рыть землю вокруг себя. Получилась неглубокая могила для домашнего питомца Барнсов, для Сета. Я думал именно так и уже не надеялся, не верил. Хотя нет. Верил в Дьявола с кистью в руке. Но вдруг пальцы наткнулись на гладкий бумажный уголок, я потянул и вытащил из земли пропуск назад, в свою комнату, в прежнюю жизнь. Я даже вспомнил о Сэнди, о том, что у нас еще будет, непременно будет и первый поцелуй, и второй, и третий…

Я встал, мое тело стало прежним, я был одет в джинсы и футболку, в которых уснул. Прыгал, размахивал Майами над головой и с презрением смотрел на Элвина в красных плавках, сжавшегося в коляске, снова ничтожного. Оврага больше не было — появились белые стены с двумя картинами, грязь высохла, ручей онемел, листья унес ветер. Под ногами был знакомый пол — самый обычный ламинат. Наконец-то справедливость взяла верх!

— Можно я иногда по ночам буду забирать твои ноги? Я никогда не был у океана. Мы ведь теперь друзья навек, правда, Сет? — захныкал Элвин.

Ну уж нет! Пришла моя очередь посмеяться!

— Ты никогда не увидишь океан, мерзкий урод! Ты и твоя рехнувшаяся Донна теперь бессильны. Я отдал все деньги из копилки и отдам еще, еще, лишь бы ты сгнил в этом городе! Я сейчас же расскажу обо всем родителям и шерифу. Тебе конец, Элвин Барнс! Тебе конец!..

В ламинате появилась щель, доски со скрежетом разошлись в стороны, словно двери старого лифта. Тверди под ногами не стало. Ни листьев, ни земли, ни масляной жижи. Я не вознесся, меня ждало «особое наказание» Донны — нарисованная графитная бездна, серая пасть вечности.

Родители, совершенно отчаявшись, уехали через полгода, забрав при переезде только одну из картин. Я не виню их, они были на грани.

Эх, Сэнди, милая Сэнди, почему не рассказала мне все?..

***

Мама и папа, не я подаю вам знаки. По ночам вы слышите шаги Элвина Барнса. В любом штате, в любом городе, в любой гостиной, на любой стене уже не я. На исходе октября вспомните о своем единственном сыне. Переверните портрет. Там, с обратной стороны, кое-что есть. Только раз в год Донна разрешает отправить одни и те же строки. Умоляю, прочтите, вы сразу узнаете мой почерк. «Грехопадение не заканчивается дном. Дно — лишь врата в бездну. А бездна — последний слой, за которым уже ничего нет. Смиритесь, меня не вернуть. Сет».