Иллюстрация Антонины Крутиковой

2024

— Ничего, — сказала Полина и погладила Семена по руке. — Все в порядке.

Улица варилась в полуденном жаре. Полина, Семен и Дима сидели на открытой веранде кафе.

Семен виновато опустил взгляд. Как только «Поля видела призраков» сорвалось с его губ, тут же осекся и извинился.

— Да ладно. Расскажи, Полин! — Дима улыбнулся.

— Нечего рассказывать. Глупости. Я ерунду ляпнул, — ответил Семен.

— Я могу за себя говорить, — сказала Полина. — Снимешь нас? История за фото.

Она подсела ближе к Семену, обняла, прижалась щекой к щеке.

Дима поднял Canon.

— Готово! Теперь история.

— Фото. Почему? — спросила Полина.

— В смысле?

— Ну, почему это хобби? Не музыка, не писанина, не рисование?

— Фиксация момента. Блин. Смотри. — Дима прицелился, сфотографировал улицу. — Вот. Мы умрем, эти прохожие умрут, город изменится до неузнаваемости, но фотографии останутся после нас. Значит, в каком-то смысле и мы останемся. О… Ты подводишь к…

— Призракам. Моя мать и отчим сгорели в пожаре.

— Ох, извини…

— Ничего, — сказала Полина. — Год назад я приехала продавать квартиру и увидела их. Они стояли у подъезда. Смотрели в небо. Не двигались. Полупрозрачные. Еще вечер такой дождливый был, и вода проходила сквозь них. Вроде видела всего мгновение, но…

Полина вовсю заливала, а Дима слушал, приоткрыв рот. Семен ухмылялся, он-то знал, что и мать, и отчим Полины живы.

После Дима предложил немного погулять и, явно вдохновленный, всю дорогу рассуждал о призраках.

— Люблю смотреть архивные фотки, чувство не передать, вот вроде эти люди здесь, а…

Полина слушала вполуха. Дима был другом Семена, не ее. Она не планировала приезжать сюда, но их с Семеном отпуска впервые совпали, и она подумала, что хуже не будет, если составит компанию мужу, ехавшему навестить родителей и друзей.

Хуже действительно не стало. Куда уж хуже? Лучше, впрочем, тоже. Полина, по большому счету, скучала, а грязный город, только слегка прилизанный с витрины, не вызвал в ней ничего, кроме легкой брезгливости.

Она надела маску и заученно улыбалась родным Семена, общалась с его друзьями.

«Да, да, какие классные розы, вы разводите, теть Оксан, мне очень интересно, расскажите еще, молю. Дим, а ты про фотографию вещай, я обожаю слушать про снимки засранных городов, не останавливайся».

Мышцы лица уже болели от улыбок. Но все шло… нормально, а потом Семен брякнул про призраков на веранде кафе. Холод прошел по спине, она спрятала руки под стол и стиснула юбку. В памяти всплыли последние разговоры с Ромашкой и Ледниковым, Полина почувствовала, что в глазах щиплет, предплечья покрыла гусиная кожа.

Решено.

Полина едва не закричала. Сдержалась. Быстро пришла в себя и придумала историю про мать и отчима.

Но было неприятно.

Неприятным сразу стало и легкое опьянение. И занудство Димы. И то, что Семен не умеет молчать при чужих.

Полина сказала те проклятые слова около года назад. Тогда не спалось, она положила голову на грудь Семену, в теплой темноте, пульсирующей в такт сердцебиению мужа, она наконец-то задремала, и почувствовала, что находится не совсем здесь и сейчас. Изо рта вырвалась фраза. Возможно, ее произнесла даже не она сама, а пятнадцатилетняя девушка, которой Полина была. Дрему как рукой сняло. Полина сглотнула. Надеялась, что Семен спит и не услышал. Нет. Он долго пытался узнать, что она имела в виду, и до сих пор регулярно вспоминал.

Бубнеж Димы не давал покоя. Он говорил и говорил. А Полина хотела попросить его закрыть пасть, засунуть фотоаппарат в сраку и валить подальше. Гуляли еще пару часов, Полина выдержала их достойно, с улыбкой, кивками в нужные моменты и восхищением мастерством фотографа.

Перед тем как сесть в такси, она внимательно посмотрела на отражение Димы в боковом зеркале машины и сказала:

— На байке гоняй аккуратнее.

Он удивленно улыбнулся и кивнул. В салоне Полина сказала:

— Еще раз такое выдашь, я тебя придушу, клянусь. Не шучу. Ясно?

— Прости, — ответил Семен.

— Ничего. — Полина вздохнула. — Но, надеюсь, последний раз вспоминаешь при чужих.

— Я понял. Прости, говорю же! Но не думаешь, что если выговоришься, то станет…

— Сомневаюсь.

Полина взяла руку Семена и подумала: может, действительно стоит рассказать ему. Не все, конечно, но часть. Ледников и Ромашка мертвы, ей больше некому позвонить, когда душу начинало разрывать от боли вперемешку с ужасом и хотелось орать во весь голос.

Семен… хороший, но за три года вместе она так и не смогла перестать носить маску перед ним, не избавлялась от постоянного напряжения даже дома. Возможно, настал момент убрать улыбку. Он не поймет и, скорее всего, не поверит, но может выслушать, а это больше, чем ничего. Полина пообещала себе хорошенько подумать над этим.

Вещи собрали быстро, приезжали и уезжали налегке. Родители Семена хотели проводить до вокзала, но отбрехались, к счастью.

На город опустились сумерки. Такси остановилось на широкой привокзальной площади, забитой машинами. Полина вышла, поправила рюкзак на плече, огляделась.

Совсем недалеко, буквально в пяти минутах ходьбы, стояла неприметная панелька, где до сих пор жили ее мать и отчим. Она могла легко представить серый дом, подъездную вонь, там постоянно тянуло канализацией с подвала.

Полина вспомнила, как засыпала под грохот поездов и голоса вокзальных дикторов, которые в ночной тишине звучали особенно отчетливо и громко. Железнодорожная колыбельная специально для Полины.

Ее мать и отчим проживут еще минимум лет пять. Но Полина действительно много раз видела их мертвыми.

Она запрокинула голову к темно-фиолетовому небу и поклялась, что больше сюда не вернется.

Во всяком случае, физически.

Ведь когда время горит, слипаясь в ком, от снов, галлюцинаций и призраков не сбежать, как ни старайся.

2007

Призрака увидел Ледников. Полина не удивилась его рассказу. Лето, уже дышавшее осенним холодком, выдалось странным, взять хоть их общий «приход» на пляже.

Теперь вот призрак.

Почему бы и нет?

Ромашка глупо улыбался, изучая ногти, а Полина чувствовала себя неуютно.

Летние сумерки опустились на двор, где, как назло, не было ни единой живой души. Внутри Полины росло странное чувство, походило на липкое, скользкое послевкусие от ночного кошмара. Или на дежавю, как на пляже.

Казалось, в оранжевом золоте сегодня действительно можно увидеть что-то. Например…

— Мужик. Бритый. На голове корка грязи шапкой, нижней челюсти нет. Вообще… Ни языка, ни зубов… Живот разворочен, мешанина внутри. И…

— Хер торчит! — Полина достала пачку More.

В глазах Ледникова мелькнуло раздражение, он нахмурился, но всего пару секунд, меньше, чем потребовалось Полине, чтобы чиркнуть спичкой о коробок, и его лицо смягчилось.

— Полин, мы знаем, что ты только о них и думаешь. Если хочешь, чтобы я заткнул хлебало…

— В идеале, чтобы ты его совсем не раскрывал.

— Я серьезно! Он прямо в окно смотрел.

Полина затянулась и выпустила струю дыма в небо.

— Кайф. То есть я правильно поняла? Ты слушал музыку, увидел трупака… Что, кстати, слушал? Если опять «Теплую трассу», не удивлена. Ближайший покойник с кладбища выкопался, пришел сказать, чтобы вырубил к хренам, пока остальные не встали.

— Боишься, — констатировал Ледников.

Да, — подумала Полина. — Боюсь.

И это бесило.

— А тебе было страшно? — спросил Ромашка.

— Не очень. Просто… странно. Ну… помните пляж? Вот похоже себя чувствовал. — Ледников пожал плечами.

— Но тепло-то в штанах хоть ощутил?! Спереди? Сзади?

— Полин, заткнись.

— Нет, ты ж меня за это и любишь.

— Е-мое, я ссусь!

— Все-таки спереди!

— Заткнись! Ромаш, к тебе можно? Или…

Полина прищурилась довольной кошкой. Страх ушел, его место заняло предвкушение. Она увидела шанс неплохо провести один из последних дней лета, фиг какие призраки или галюны Ледникова его отберут.

— Надолго твои свалили?

— До послезавтра. Дачники хреновы.

— Я готова у тебя посидеть. Если ты, конечно, не хочешь именно с Ромашкой нежно потусить.

— Пошла ты, — ответили пацаны одновременно.

— Не, не. Смотри, я сторожу тебя от привидений, а ты мне пиво ставишь. Договор? Да ладно, ебло не корчи, полюбэ дачники денег отвалили. Не боись, я буду надежна, как стена.

Ледников помолчал, раздумывая, и мотнул головой.

— Я манал-дремал туда возвращаться.

— Даже в такой хорошей компании? Гони ключи. Я одна проверю и вернусь с вестями. И потусим. Нормально?

Ледников тяжело, совершенно по-старчески, вздохнул, и Полина не сдержала смешка.

— Нет, одна не пойдешь, — сказал Ледников. — Если идти, то вместе. Твои тебя не хватятся?

— Себя ухватить не могут.

— Ромаш, ты?

— Я отпрошусь. Наверное.

— Ну да е-мое, прикалываешься?! — Полина возмутилась. — Ты вообще ничего не понимаешь? Я нашего Геночку к потрахушкам склонить хочу, а ты мне на кой свалился? Надо было вежливо отбрехаться, учу жизни. Хотя ладно, найду применение. Давай! Отпрашивайся! Разрешаю! Паровоз организуем!

Ромашка покраснел.

— Ну что? Ты еще здесь? Отпрашивайся. Быстро-быстро! Кыш! А мы в магаз. Призраков приятнее ловить с пятюней пива.

— Не лопнешь?

— А ты, богач, не ценишь жизнь?! Или, когда победим призраков, помогать одолеть бухло не собираетесь?! Вперед. Время!

В квартире Ледникова пахло освежителем воздуха, светлая прихожая с высоким потолком, по прикидкам Полины, размерами вполне тянула на половину ее спальни. Из закрытой комнаты глухо звучала песня. Солист «Адаптации» снова и снова повторял, что будущего нет.

В музыкальных вкусах Полина с Ледниковым по большей части сходилась. Впрочем, они не считали себя панками. Упаси боже. Полина с Ледниковым сходилась и на том, что причислять себя к субкультурам, добровольно вешать ярлык — глупость. Ромашка же придерживался принципа, куда друзья — туда и он.

Вечером могли тусоваться на концерте в ДК железнодорожников, прыгать на липком от пролитого пива дощатом полу под отвратительно отстроенный звук, а на следующий день играть в карты с парочкой знакомых бритоголовых, с которыми хорошо общался двоюродный брат Ледникова. Отсутствие ярлыка давало простор.

Полина скинула кроссовки. Ледников замер с пятилитрухой, прижал ее к груди, как младенца, и, морщась, смотрел на закрытую дверь комнаты. Полина опять ощутила страх, будто ледяные пальцы провели вдоль хребта, и… отогнала его, представила клетку, куда запирает дурные мысли.

Поводов бояться хватало и без призраков. Дома хуже. Лучше она проведет вечер в компании призраков, чем в своей спальне, смахивающей на тюремную камеру. А в следующем году путяга. И там будет совсем плохо, Полина не сомневалась. С друзьями продолжит общаться, конечно. Но пацаны перейдут в десятый, а она… И между ними ляжет трещина, которая станет расти, пока друзья не окажутся так далеко друг от друга, что не докричишься, хоть сорви голос.

Какие призраки могут ее напугать, если жизнь и так заставляет хорошенько просираться почти ежедневно?

— Слухай, бич в окно заглянул, может?

— Нет. Я точно… У него в животе воронка была. Не как в фильмах кишки вывалились, а… смешано все.

— Бомж, бичара, колдырь, алкаш. Или отражение? Ты не красавец, знаешь ли.

— Полин…

— Мне тоже стремновато, — призналась она. — Я так со стрессом справляюсь. Пошли или сначала… того? — Полина хлопнула указательным пальцем по шее.

— Просто отодвинул штору, выглянул в окно, и он там… Не приглючилось точно, — говорил Ледников, неловко разливая по чашкам пиво, цветом напоминающее мочу.

Полина отпила.

И по вкусу моча.

— В холодос гадость поставь. — Поморщилась Полина. — Дом у вас шизанутый, окно низко. Кто-то заглянул, а ты обосрался. Ой, прости, обоссался. Успокойся. Дальше тянуть будем или…

— Ромашку дождемся.

— Да черт с ним. Ну, сиди тут, а лучше на улицу вали. Я захватываю хату. Но! Сохранность не обещаю. — Полина отпила пиво и ухмыльнулась.

Она быстро, чтобы не успеть передумать, пересекла коридор, толкнула дверь и замерла.

Чашка покатилась по полу.

Всю площадь стекол двухстворчатого окна будто заклеили черной пленкой, которая глянцево переливалась в свете люстры и слегка мерцала изнутри. Похоже, за ней находился источник света.

— Бля… — выдохнул Ледников.

Он встал рядом с Полиной.

— Ты прикалываешься? Ген… Скажи, что прикалываешься. Ты затянул стекла чем-то и…

— Шторы… Полин, шторы… Когда я свалил, они были нормальными…

Она подняла голову и увидела обугленные куски ткани, местами впаянные в оплавленный карниз.

— Валим… Я не знаю… Я…

Полина, как загипнотизированная, шагнула в комнату, не обращая внимания на скулеж Ледникова, и остановилась на середине.

Блики люстры и свет за окном сгустились в одной точке, она засияла, увеличилась, сложилась в овал и стала лицом, затем невидимый фонарь по ту сторону скользнул вниз, очерчивая фигуру.

На глянцевой черноте проступало… изображение. Бледный силуэт приобрел цвет, налился им, и превратился в худую женщину в ночнушке. Выглядело так, словно ее мастерски нарисовали с обратной стороны стекла. Лет сорок пять-пятьдесят, может, немного старше. А возможно, младше, просто слишком много морщин, усталость в красных глазах и болезненная худоба ее старили. Она очень напоминала Полинину мать или…

На щеке, среди паутины морщин, Полина увидела крупную родинку.

Раньше она ее стеснялась. Потом стало плевать.

Это не призрак.

Полина слегка повернула голову, женщина повторила движение, и на виске появилась круглая рана, кровь заструилась по щеке, закапала с подбородка.

Полина всхлипнула и тронула висок. Отражение повторило.

Пальцы Полины коснулись теплой кожи, пульсирующей жилки. Пальцы женщины погрузились в рану.

Полина обернулась к Ледникову. Его глаза были широко открыты, он весь дрожал.

Компьютерные колонки хрипели. Губы женщины двинулись, и треск сложился в слово.

— Решено…

Ледников подбежал, схватил Полинино плечо, и в стекле появился мужчина с коркой грязи на голове. Нижней челюсти у него действительно не было, как и рассказывал Ледников, верхняя губа задрана в оскале, обнажая пустую десну…

Но Полина узнала. Конечно, как она могла не узнать эти голубые глаза.

Мертвый Ледников встал рядом с мертвой Полиной.

— Мы… Это же… — всхлипнул Ледников.

— Решено! — прохрипели колонки.

— Вы пиво разлили?! — раздалось из прихожей. — И дверь не закрыли!

— Не заходи! — заорал Ледников.

Отражения исчезли. Растаяли. Стекла вспучились и, ломая створки, вогнулись в комнату огромным черным пузырем.

Полина развернулась.

Ромашка переступил порог.

— Нет… — прохрипела Полина, кинулась к нему.

Хлопнуло.

По спине полоснуло горячим, как плеснули кипятком. Полина упала на Ромашку. Повалила, прижала к полу.

Между лопатками крыльями трепетала боль. Сперва яркая, как пощечина отчима, она постепенно утихала, втекая во внутренности.

Полина заскулила, прижалась к груди Ромашки и зажмурилась.

В теплой темноте, пульсирующей в такт сердцебиению Ромашки, Полина подумала, что находится не совсем здесь и сейчас.

Нет же. Просто воспоминание. О том, что давно прошло.

Но она (или все-таки та пятнадцатилетняя девушка, которой Полина была) в ужасе выдохнула:

— Я видела призраков.

Дрему как рукой сняло. Полина сглотнула. Надеялась, что Семен спит и не услышал, но…

— Ты о чем, Поль? — спросил он. — Кошмар?

— Ничего. Все нормально.

— Поль… Ау! Ты горишь.

Она села в кровати и включила светильник.

— Я… Прости… Глупости. Простыла, видимо. Температурит.

Она погладила Семена по голове, привычно улыбнулась, повесила спасительную маску и…

Встала на четвереньки, оттянула воротник, задыхаясь.

На скуле Ромашки дымилась черная капля размером со спичечный коробок, прожигала кожу. И вдруг она втянулась в образованную рытвину, и рана заросла за секунду. Не осталось и следа.

Ромашка не двигался, смотрел Полине за спину, коснулся скулы и попросил:

— Не оборачивайся.

Полина всхлипнула и, конечно, не послушала.

На месте окна краснела дыра, словно огнестрельная рана в ткани реальности, на подоконнике появилось черное пятно огара.

Ледников пропал.

— Он… Там… — заплакал Ромашка.

Полина встала. Первым порывом было бежать из квартиры. И она бы так и сделала, но Ромашка вскочил, с непривычной для него злостью заорал и кинулся в дыру. Полина попыталась ухватить его руку, но не успела, лишь оцарапала.

Ромашка влез на подоконник и шагнул в красное что-то, которое всколыхнулось волной.

Полина осталась в комнате одна.

И останется одна навсегда, если сбежит.

Совсем одна.

Она не может…

«Ничего. Все решено. Что бы я ни сделала, все уже решено», — вдруг подумала Полина.

Встряхнулась, стиснула зубы, подошла к дыре, от которой воняло гарью и порохом.

Полина набрала воздуха, как перед нырком.

И отправилась за друзьями.

2024

— Прости. Зря я накинулась. Но просила же! Е-мое, почему ты эту ерунду вспоминаешь постоянно?

Полина и Семен сидели в зале ожидания вокзала, вокруг гомонила толпа. Пластиковые кресла были неудобные, будто специально сделанные так, чтобы на них особо не засиживались, поскорее убирались, терялись в разветвлениях железнодорожных путей.

Семен сказал:

— Ты иногда говоришь ночью. Ладно, не иногда, ты часто говоришь ночью. Все чаще. Про призраков, каких-то семерых, огонь. Я волнуюсь. Это не ерунда.

— Именно ерунда. С детства сплю хреново.

— Иногда кричишь. Не добудишься. Плачешь.

Полина помассировала виски.

— Помнишь, я полгода назад ездила на похороны?

— Твой друг. Гена же?

— Угу. С ним, мной и Ромаш… Романом, который тоже уже… умер, произошло кое-что плохое. Мне тогда было пятнадцать. Больно вспоминать. Очень. Не видела я никаких призраков.

Я их вижу.

— Поль, блин…

— Все окей. Давай не будешь слушать мой ночной шепот. А я взамен перестану копаться у тебя в телефоне, а потом, борясь с приступами ревности, стоять у кровати с ножом, пока ты спишь?

— Вау. Выгодно вроде. А если серьезно, что я могу сделать?

— Ничего. Никто не может. Некоторые вещи не изменить. Но можно забыть хотя бы ненадолго. И… Слушай, возможно, мы и поговорим. Скоро. Дай мне время собраться с мыслями, ладно? — сказала Полина, сильно надеясь, что не пожалеет об этих словах, и подмигнула. Семен чмокнул ее в щеку.

На улице окончательно стемнело. Зал ожидания отражался в окнах, как в зеркалах. Из них на Полину смотрела женщина с кровоточащей дырой в виске.

Полина скосила взгляд на отражение Семена.

Он умрет раньше нее, судя по всему. Но не слишком. Не сказать, что она выбирала постоянные отношения только по этому принципу, но…

Если не расстанутся по другой причине, Полине недолго жить одной.

Лицо Семена напополам делила красная полоса, из которой сочилась кровь и слизь.

Она все реже видела людей, которые умрут мирной смертью. Был еще один тип отражений. В основном молодежь и дети, но встречались возраста Полины и старше. Как считал Ромашка, это те, кто доживут непосредственно до…

Полина вздохнула.

Мимо прошла женщина со снятым скальпом, мозги влажно блестели.

Кого-то ждет смерть хуже Полининой. Странно и слегка стыдно, но это успокаивало, хотя, казалось бы, какая разница? Ведь от огня никому не скрыться.

Полина отвернулась от окон, в которых отражались мертвецы, положила голову на плечо Семена и закрыла глаза.

Вне

Полину закружил ледяной водоворот, мир перевернулся, смазался черной линией, похожей на нить.

Удар вышиб из легких воздух.

Полина лежала в холодной воде, боялась открыть глаза. Кто-то тронул ее предплечье.

Рядом стоял Ромашка. Постаревший на десяток лет. Одет он был по-осеннему: длинное серое пальто, свитер и шарф. Полина огляделась и прижала ладонь ко рту. Тяжело поднялась, стараясь не закричать. Опустила взгляд на ночную рубашку, испещренные синими венами ноги. Мокрая ткань липла к худому телу, дряблой груди. Полина коснулась виска. Раны не было. Пока. Потрогала жидкие сальные волосы и почувствовала укол стыда за ту женщину, в которую неизбежно превратится.

— Полин, это… ты? — спросил Ромашка.

Она всхлипнула и кивнула.

Они стояли в черной воде, которая достигала щиколоток. Пятки, по ощущению, утопали в липкой грязи. Полина и Ромашка были не одни. Пространство заполняли полупрозрачные людские силуэты, состоящие из множества мелких частичек, похожих на обычную пыль, переливающуюся на солнце, только вот солнца здесь не было в помине. Фигуры замерли с запрокинутыми в небо «головами», накладывались друг на друга, перекрывая обзор. Впереди их становилось так много, что, казалось, все тонет в густой белой дымке.

Полина сглотнула крик и посмотрела наверх.

Небо было черным, словно покрыто… глянцевой пленкой, как окно в квартире Ледникова, но раз в несколько секунд сквозь темноту проступали красные жирные нити. Расползались по всему небосводу, набухали, а затем таяли. Они походили на сетку лопнувших капилляров или жилки листьев дерева.

— Свет, — сказал Ромашка.

— Что?

— Света нет. Никакого. Ни солнца, ни… ничего! Но мы все видим… Четко видим, хотя… Как такое возможно, а еще…чувствуешь? — спросил Ромашка, он говорил шепотом, то и дело оглядывался.

Полина кивнула.

Вода подрагивала ровно в момент появления на небе красных нитей. Издалека раздавался гул.

— И слышу, — сказала Полина.

— Как от вагона метро… Точно, как в Москве… Поезд далеко от станции, но уже…

— Что нам делать?!

— Я… не знаю… Генка. Он здесь…Нужно его найти.

— Посмотри на… пыльных. Они не как мы… Мы в аду? Умерли? А если Ледников такой же…

— Я прыгнул раньше, но ведь вижу тебя… Ту, кем ты стала… Значит, и Генка…

Полина поняла, что происходящее воспринимает почти не взаправду. Как очень реалистичный сон, который приснился… когда?

Она взяла Ромашку за руку. Теплое, единственное живое, что было здесь.

— Мне страшно, Ром.

— Я знаю. Мне то… Полин, вон там!

Полина проследила за вскинутой рукой Ромашки и увидела, что примерно в десяти-двадцати метрах от них, среди белизны двигается темное. Вроде человек. Судя по неловким движениям, он был дезориентирован, покачивался, как пьяный. Он замер. Кажется, увидел Полину с Ромашкой. Быстро пошел навстречу. Силуэты рассыпались перед ним, оседали в воду, но уже через секунду взмывали в воздух пыльным вихрем, опять принимали привычную форму и продолжали неотрывно смотреть в небо, как ни в чем не бывало.

2023

Они сидели на лавочке в парке.

— Глазами в меня. Зато нос мамин, — сказал Гена.

Полина взяла смартфон и посмотрела на фотографию. Вопрос, вертевшийся у нее на языке, сорвался:

— Ты его отражение видел?

Гена помрачнел, забрал у Полины телефон и спрятал в карман. Закурил.

— Издеваешься?! Как иначе-то? Сфокусируешься дольше, чем нужно, и случайно увидишь. Все отражающееся не завесишь и не разобьешь. Прячься или нет, но…Нет. Я не расскажу даже тебе.

— Зачем ты вообще завел…

Полина вовремя прикусила язык и спросила:

— Как ты это выносишь?

— Мне недолго осталось. Выносить, ха. Дома зеркала занавешиваю, если честно. Дашка нормальная, хоть пальцем у виска крутит, но понимает. У всех тараканы, думает. Давай о другом. Ромка… Я был у него на могиле. Мы последние годы редко созванивались. Не знаю. Я скучаю. Часто думаю. О нем… Обо всем. Что вы для меня сделали. Вы ведь из-за меня пошли туда. Я ценю. Правда.

— Из-за тебя? Нет, Ген. Это было неизбежно. Решено.

— Все равно спасибо.

Они помолчали. Полина рассматривала их отражения в лужах. Гена подносил сигарету к рваной ране на месте нижней челюсти, немного удерживал и убирал.

Улыбчивая маска сползла с лица Полины, и она сказала:

— Ты не обязан. Если ты не пойдешь туда, вдруг что-то изменится.

— Скольких ты смогла спасти? Скольких хоть кто-то из нас спас? Поль… Мы либо ничего не меняли, либо меняли, но все выворачивалось и в итоге приходило к тому, что видели в отражениях. Воспринимай уроком смирения. Ты так и не сходила в церковь?

— Нет.

— Зря. Возможно, стало бы легче.

— Ты не должен…

— Помнишь твой последний год в школе? Как мы докопались до парня? Ну, толстый, зачуханный такой… Его вроде звали…

— Паша.

— Да, да. Долго думали, советовались, кого предупредить, ха. Решили, что он самый… внушаемый. Ты так сказала или Ромашка? Запомнилось слово. И присели на уши, чтобы он остерегался воды. Говорили, что утонет. Убеждали, ныли, пугали и… напугали же! Но его посреди дня гопнули, оттащили к мосту и скинули в реку. Блин. Оттащили! Он, конечно, был ну… лохом, но вот ты помнишь, чтобы у нас зверье такое водилось на районе? Я нет. Не было таких. Гопнуть могли, порезать даже, но… Специально тащить и кидать с моста посреди дня? Было такое зверье? Неа. Для нас появилось.

— Но ты можешь…

— Неа, не могу. И ты не можешь. Смирение. Мы должны выдержать испытание со смирением. Ты ушла после девятого. А мы с Романом… Бля, какой он Роман? Ромашкой был, Ромашкой остался. Мы с ним доучились. И пытались убеждать, менять. Нет. Нет! Ни разу не вышло. А если то, что я вижу в зеркале…вдруг я приведу это сюда? Не позволю. Я не боюсь. Передам от тебя привет Ромашке.

— Не передашь. Ты же помнишь, что они… сказали.

— Ложь! — Вдруг вскочил Генка. — Дьявольщина! Я ему говорил и тебе повторяю! Забудь! Мы увидели то, что не должны были видеть! Ад или его предместья! Услышали ложь! Я не знаю, почему дьявол решил попытаться сломать именно нас, но это он, не сомневайся. Я молюсь. Хожу в церковь… Дьявол обманывает. Он хитрый. Он очень хитрый. Не верь его лжи. То, что мы видели, слышали, шло от дьявола. Он показал нам геенну. Он проклял нас знанием. Но бог… Бог простит. Защитит, хоть зло нас и коснулось. Держись. Живи! У тебя же столько лет впереди! Я завидую.

— Ген, время… Оно уже…

— Нет! Дьявол хитер. Не потеряйся. Не растрать года, проживи за всех нас, е-мое! Не потеряйся, молю. Я люблю тебя. И сходи в церковь, пожалуйста.

Гена развернулся и пошел прочь, спрятав руки в карманы джинсов, разбрасывая палую листву ногами.

Полина хотела окликнуть, но в горле встал колючий ком и, когда она смогла прошептать его имя, Гена превратился в маленькую черную точку на фоне серого неба.

Вне

Ромашка побежал, на ходу размахивая руками, развеивая силуэты.

Полина узнала Ледникова, его взрослую версию из отражения, только без чудовищных ран, и тоже рванула навстречу.

— Зачем вы… — начал Ледников.

И дно ушло из-под ног Полины. Она тонула. Вода потеплела. Обессиленная, задыхающаяся, она дернулась, но без толку. Тогда расслабилась, отдалась неизбежному, воздух пузырями выскочил изо рта, и Полина могла только смотреть, как сквозь толщу воды к ней пробивается свет солнца, так близко, но так беспредельно далеко.

Резкий рывок, и отчим выдернул ее в июньский жар, ударил по спине. Изо рта полилась вода, и Полина разрыдалась.

— Ты чем, овца, думала?!

От полученной оплеухи завыла сильнее.

Лицо горело.

— Семеро!

— Что ты несешь?! Лен, забери свою дочь!

— Семеро! Время…

— Лена, бля!

Он посадил ее на песок, подбежала мать, встряхнула за плечи. Полина плакала.

Она не могла объяснить, но внутри нее рождалась ужасающая уверенность, что все должно быть не так.

Раньше все ведь было не так. Раньше она не тонула.

— Тебе сказали не отходить, а ты…

Полина кинулась к матери на шею, прижалась к горячей коже и завыла:

— Все не так, ма! Теперь все не так! Все изменилось!

Растерянная мать обняла ее:

— Что не так?

— Все! Все не так! Ма, мамочка, это потому, что время…

— Горит… — прошептал Ромашка, он сидел рядом с травинкой в зубах.

Тот же пляж, но спустя годы. Ледников с пацанами плавал в искрящей воде, а Полина и Ромашка ждали на берегу.

Она запустила пальцы в горячий песок, другой рукой стиснула пластиковый стаканчик с пивом, он смялся, теплая вонючая влага текла по кисти.

— У меня странное чувство. Похоже на… дежавю, но и не совсем оно… Не знаю, как объяснить… — сказал Ромашка.

Полина сглотнула и кивнула. Она понимала, о чем он говорит. Она будто оказалась не совсем здесь и сейчас. Под ярким солнцем, посреди толпы снующих туда-сюда людей, чувствовала отголоски чего-то другого. Далекого, ледяного, мутного. Того, что только будет. Придет в конце лета и…

Ледников поплыл к берегу, выскочил из воды и, покачиваясь, быстрым шагом двинул к друзьям.

— Я, наверное, перегрелся… — сказал он и поежился. — Такую херню словил… Вы чего трясетесь? Эй… Блин, что происходит? Вам тоже башку припекло?..

Полина зажмурилась. Вдохнула, выдохнула, открыла глаза. Они втроем снова стояли среди пыльных призраков.

Полина точно знала, что происходит.

Или только узнает.

Как отличить здесь одно от другого?

Ведь время… Оно горит и слипается в ком.

Ледников тяжело дышал, но небритым щекам текли слезы.

Ромашка обнял себя за плечи и затравленно огляделся.

— То дежавю… Вы же помните? Все тогда почувствовали что-то странное… ну, на пляже… — сказал он. — Мы должны были оказаться здесь… уже в каком-то роде были…

— Зачем вы пошли?! — спросил Ледников. — Нужно было бежать… Тот… пузырь взорвался, и меня как обварило. Было очень больно… Думал, что горю… Заметался и упал… Очнулся на футбольном поле, у школы… Я же в первом классе в секцию ходил, потом бросил… Но… Лежал на газоне, вокруг носились дети, а я думал, что все неправильно, такого никогда не было и… Вам нужно было уматывать!

Полина хотела ответить, что, кажется, у них не было выбора, они не могли не пойти, но ее прервал гул невероятной силы. Она закрыла уши и едва не повалилась, когда по дну прошла вибрация. Успел подхватить Ромашка.

Небо в очередной раз вспыхнуло сетью капилляров, но на сей раз не потухло. Нити причудливым узором растянулись по небосводу и с каждой секундой становились выпуклее и ярче.

Ледников уставился за спину Полины и прошептал:

— Боже…

Она медленно повернулась.

На горизонте огромными башнями высились семь черных человекоподобных фигур.

2021

Роман ждал в кафе.

Полина застонала, увидев его пальто и шарф. Замерла и стояла. Она знала, что время подходит, но все равно было больно.

Роман помахал и улыбнулся.

— Привет, — хрипло сказал он.

— Привет. — Она села напротив.

— Рад тебя видеть.

Она хотела солгать, придумать что-то, но…

Полина убрала маску.

— А я тебя нет. Таким нет. Даже одежда как в отражении. Боже…

— Забей. Давай лучше выпьем. Не чокаясь.

— Болезнь?..

Он прикрыл глаза и кивнул.

— Она, родимая.

— Шансов нет?

Роман искренне рассмеялся, и на мгновение Полина увидела в нем Ромашку. Того самого. До окна, семерых и отражений.

Поняв, какую глупость спросила, подхватила смех.

И они хохотали так громко, так долго, что проходившие мимо люди могли подумать, что эта парочка самая счастливая на всей Земле.

А потом смех Романа утонул в кашле.

— Скажи… у тебя тоже припадки не совсем «дежавю» усиливаются? — отхаркавшись в салфетку, спросил Роман. — Иногда теряюсь, где и в каком времени нахожусь, вперед кидает редко теперь, «вперед» у меня и не осталось, считай, но назад все чаще. Или, бывает, посреди улицы выпадаю в момент, когда семеро стали стеной.

— Усиливаются. Не теряюсь, но да, с возрастом их больше. Ты давно говорил с Геной? Он просил тебя позвонить. И тоже, как ты выразился, выпадает. Редко, но…

— Значит, зависит от того, насколько мы близко к смерти. К пожару. Я первый. Потом Генка… Потом… Полин, борись! Я пытался, но… Если бы не болезнь… Мне кажется, я бы смог. Генка в церковь ударился, слушать не хочет, но ты же знаешь, что мы там видели — не дьявол. Борись. Прошу. У тебя лет пятнадцать-двадцать, а то и больше! Прошу. Пусть выглядит бессмысленным, но рук опускать нельзя… Я кое-что нарыл. Скину тебе. Бреда и шизы процентов девяносто, но, если покопаться, можно отделить полезное, о чем стоит подумать.

— Зачем?

— В смысле?! Понять, что происходит. Бороться!

— Мы ничего не сможем сделать. Тем более бороться.

Роман вздохнул:

— Младенцы. Дети. Подростки. Взрослые, которые не погибнут к тому моменту. Какими их видишь в отражениях? Скажи. Что видишь?

— Ром…

— Ну вот. Не хочешь говорить. Очень примерно прикинул по возрастам, и, думаю, осталось лет…

— Рома.

— Мы знаем, что произойдет, а значит, можем…

— Ромашка! Ничего мы не можем! Что ты от меня хочешь?! Что мне, твою мать, сделать?! Как с этим бороться? Я убью себя! Неизбежно! Вот что знаю точно! Убеждаюсь каждое сраное утро, когда пытаюсь накраситься! Гена думает то, что мы тогда пережили, — проделки дьявола! Ты думаешь, что с этим можно бороться! Вы оба не хотите признать, что все уже кончено! — Полина поняла, что кричит на весь зал, перевела дыхание и сказала тише, — было кончено задолго до того, как мы попали в то место. Пламя уже занялось. Как ты потушишь время? У тебя есть такой огнетушитель? Или в твоей инфе есть его схема? Нет? Как жаль! Все уже случилось. После нас просто… После нас…

Роман барабанил пальцами по столу. Наконец едва слышно сказал:

— Что же? Что после нас? Договаривай. Только давай без твоего «ничего». Если бы просто «ничего», если бы пустота, ты бы так не боялась. Признай честно, что нас ждет.

Полина молчала.

Роман пожал плечами и поправил шарф.

— Тогда не чокаясь.

Вне

Пыльные силуэты таяли, стали смазанными, словно Полина смотрела на них через мутное стекло, а потом исчезли совсем.

Посреди воды остались только трое друзей.

И семеро, конечно.

— Что нам делать? — прошептал Ледников.

Полина и Ромашка не ответили.

Под испещренным капиллярами небом молчали, разглядывали титанические силуэты без лиц. Только это они и могли.

Фигуры словно почувствовали внимание. Задрожали, стали тенями втекать друг в друга и в момент превратились в сплошную черную стену, заполонившую горизонт.

Она то ли быстро увеличивалась в размерах, то ли приближалась.

Скоро Полина уже не видела небосвода, только черноту.

Затем ощутила невероятно яркий запах и упала на колени, как и Гена с Ромашкой.

Аромат окутал со всех сторон. Менялся ежесекундно, и каждая нотка рождала перед глазами яркие образы.

Пахнуло дождем и мокрой древесиной, и вот Полина стоит на веранде детского сада, в лужах искрит солнце. Полина не совсем здесь и сейчас. Ей кажется, что она вспомнила будущее… Глупость какая, будущее помнить нельзя и…

Под дых ударило вонью перегара, и отчим отвешивает ей пощечину, из рюкзака на пол летят тетрадки и учебники, содержимое пенала скачет по полу. В ухе звенит, но Полина почему-то ощущает облегчение, ведь за мгновение до удара ей казалось, что она не совсем здесь и сейчас, она невольно улыбается и за эту улыбку получает еще одну оплеуху.

Легкий, мягкий аромат фруктового парфюма, и она смотрит на незнакомого мужчину. Полина не совсем здесь и сейчас. Она вспоминает будущее. Как однажды посреди ночи, увидев сон о месте, затопленном водой, решит рассказать этому незнакомцу о том, что видит в кошмарах.

Запахло дымом и печеной картошкой, и она с Ледниковым и Ромашкой сидит в лесопосадке, кидает сухие ветки в костер, кормит огонь. Все трое повзрослевшие на пару лет. В одну секунду замирают, хмуро переглядываются, веселье тает. Больше ни смеха, ни слова. Они не совсем здесь и сейчас. Дожидаются, пока чувство отступит, а потом идут прочь, забыв затушить пламя. По дороге домой Полина шутит, но никто не подхватывает.

Запахи сменялись быстро, но не забивали друг друга, каждый Полина успевала прочувствовать. Перед ней проплывала ее жизнь, заключенная в ароматы.

Краткое изложение новой судьбы, измененной огнем, пожирающим бытие.

Последним стал запах пороха.

Полина упала на колени, желудок скрутило, но стошнить не получилось. Она широко открывала рот и смотрела на свое-чужое отражение в мутной воде, идущей волнами.

Ароматы утихали и пропадали из памяти, чтобы прийти позже многочисленными дежавю.

Но вонь пороха осталась.

2024

— Проснись. Поль, просыпайся!

Кто-то толкал в плечо. Полина вынырнула в духоту комнаты.

Семен включил лампу.

— Вот. Опять. То, о чем мы вчера говорили. Ты металась. Кричала. Снова и снова повторяла…

— Что?

— Бред. Какую-то ерунду про семерых. Делаешь это все чаще, Поль…

«То ли еще будет», — подумала она.

— Понимаю, не хочешь говорить со мной, но, если нужна помощь, можем… — продолжал Семен.

Полина положила указательный палец ему на губы и погладила по щеке.

— Ты правда хочешь услышать?

— Да.

Полина кивнула.

— Ладно. У тебя не возникало чувство, что все… завершается? Мы живем на автомате, работаем, развлекаемся, трахаемся, всеми силами пытаемся не замечать, что все уже окончено.

— Вроде нет, — Семен нервно хихикнул.

— А дежавю бывали?

— Как и у всех.

— Когда только просыпаюсь или отрубаюсь, мне кажется, если поднапрягусь, смогу вспомнить, что будет дальше, каждую деталь, ведь горит время, слипается в ком, и больше нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего… Искры побежали, минутки вспыхнули, тушить поздно.

— Поль, я не понимаю.

— Я уже видела всю эту жизнь. Просто не все запомнила. Нам показали ее. Троим. Мне, Ромке и Генке. Даже не показали. Дали понюхать. — Полина вытерла кулаком слезы.

— Слушай, если у тебя болит зуб — ты идешь к стоматологу, и это нормально. Если чувствуешь, что не справляешься с… чем-то, нет никакой проблемы сходить к психиатру. Я буду рядом.

— Ты сам хотел услышать. До сих пор хочешь?

— Я не… Если тебе настолько больно…

— Не настолько. Твоя семья, они очень верующие.

— Ну как… — Семен явно испытал облегчение, что Полина сменила тему. — Просто в церковь ходят. В детстве заставляли и меня. Учил молитвы, беседовал с батюшками, веришь? Да уж, лучшая прививка от религии — верующие родители.

— Как думаешь, что после смерти? Ты веришь в посмертную жизнь?

— Не знаю… Нет, наверное. Раньше верил, а потом… ну-у-у… потом я вырос.

Он боялся. Возможно, почувствовал что-то, а Полина стала проводником между Семеном и местом, где души вечно смотрят в небеса, на котором, как на киноэкране, ползут их жизни. Ощутил нечто ледяное и скользкое, как ил на дне реки.

Полина не могла больше молчать. И не хотела. После слов Семена о психиатре она сперва подумала свести разговор в шутку, но теперь смотрела на испуганное лицо мужа, и в ней росло разочарование напополам с едкой злостью. Он не поможет. И не хочет выслушать.

Он трус.

Маска с улыбкой, которую Полина училась носить годами, треснула.

— Да, все взрослеют. — сказала Полина. — Ни наказания, ни вознаграждения. Просто… ничего.

Хуже.

— Моя мама с тобой не согласится. Хорошо, что ты с ней на эту тему не говорила.

— Небес и преисподней не существует. Не должно было существовать и конца времени.

Полина выключила лампу и провела от лба Семена к подбородку. На несколько секунд, не дольше, ей почудилось, что ладонь погрузилась в липкую теплоту, она ощутила, как ее кожу царапают осколки раздробленной лицевой кости.

— Ты хороший, и мне по большей части классно с тобой. Даже жаль, что я больше не посмотрю это кино. Несмотря на все говно, местами было неплохо. Но дальше огонь. Последний сеанс. Я знаю, где все души после смерти.

— Поль, ты бредишь…

— Я их видела. Вместе с Ромашкой и Ледниковым. Мы попали в странное место. А души… Души просто смотрели свою жизнь. Как фильм. Досмотрел — начинай заново. Опять и опять. Нет никакого суда. Рая или ада. Одна жизнь. Снова. И опять. И снова. Без конца. И все мы, и я, и ты, и Ледников, и Ромашка наверняка смотрели ее не раз. Иногда думаю, какой она была раньше, до огня, встретила ли там тебя, но… Все изменилось. Мое кино изменилось. Изменилось у всех. Ведь появился… конец. Пожар. Ткань времени, огромное полотно, где вышиты поступки всех людей, траектории падения каждой дождинки… Оно загорелось, начало слипаться в ком. В конце концов оно сгорит вместе со всеми фильмами, надеждами, чувствами. Нами. Семеро, наверное, не исчезнут. Найдут и сфокусируются на другой ткани бытия, станут есть ее. Или сплетут новую сами, я не знаю… Может, для них такое не впервой. Не знаю. Знаю только, что мы…

— Я ни хрена не понимаю! Поль, серьезно, я…Ты бредишь!

— А ты повторяешься. Представь огромную картину. Невероятное полотно без конца, где нарисовано все. Буквально все. Что было, есть, будет. Каждая травинка, каждый человек, любой из возможных сюжетов выведен ней и… На нас смотрят. Разглядывают с начала времен, с первичного бульона, наверное. Семеро наблюдателей. Не благодетели. Не боги. Они не карают. Не вознаграждают. Только наблюдают. Мы внутри картины, на строго определенном отрезке, можем лишь снова и снова смотреть свое единственное кино, но семеро видят полотно извне и способны перевести взгляд на любую точку в любом месте, какое только захотят. И они наслаждаются тем, что видят. Или даже в каком-то роде, кхм, едят. Хотя все, конечно, сложнее. Пищеварение существ за пределами пространства-времени — как тебе темка для диссертации? Нам от этого никакого вреда, впрочем. Они питаются переживаемыми нами эмоциями: драмами, победами, поражениями, величайшими свершениями, нижайшими поступками. Но не вмешиваются. Лучшее, сука, развлечение, этакий «нетфликс» для существ извне. Но… проблема: полотно начало гореть. Это не буквальный огонь, конечно. Там нет привычных физических законов, просто ближайшее понятие, которым можно объяснить, что происходит. Конец полотна не предполагался. Не знаю, что там было впереди. Может, люди заебенили космооперу или эволюционировали в разумные кораллы. В любом случае теперь этого не случится, это уже сгорело. Огонь ползет из будущего в прошлое, к зарождению мира, лепит время в ком, сжирает разом по веку, деформируя рисунок в целом. Возможно, если бы не пожар, мы с тобой были бы счастливее. Или никогда не встретились. Не угадаешь. Но время чадит, картина уже не бесконечна, рисунок на ней изменился, а потом… Нас перестанут смотреть. Наблюдатели уйдут. А мы…

— Хватит! — заорал Семен. Она ни разу не слышала его крика. Полине стало любопытно: он боится ее или за нее? А ведь она даже не дошла до самого интересного. — Завтра же идем к врачу! Если тебе плохо, мы можем…

Она не дала договорить, поцеловала, зубами ухватила нижнюю губу и прикусила. Положила ладонь Семена себе на грудь, запустила руку ему в трусы и, глядя в темноту, где сочилось кровью и слизью разрубленное надвое лицо, сказала:

— Мы не можем ничего.

Он оттолкнул ее и ушел на кухню.

Полина закрыла глаза, ей захотелось смеяться. Во весь голос, не переставая.

Она наконец-то испытала облегчение. Она слишком долго молчала.

Раньше она делила кошмар с Ледниковым и Ромашкой, теперь груз знания давил цементной плитой на нее одну.

Злость и грусть ушли, даже боль и страх отодвинулись в дальний угол сознания. Полина плыла в темноте. Она представила, что лежит в лодочке посреди реки, волны качают ее, навевают дрему.

Почти заснула, но услышала шаги.

Семен сел на край кровати.

— Ты действительно веришь в это.

— Возможно, я безумна. Было бы классно.

— Поль. Картина… Которая горит… Кто, по-твоему, ее написал? Истинный бог? Или…

— Возможно, сами семеро, и они наши боги. Возможно, творец ушел. Сделал и забил, потерял интерес, потопал фигачить новое. Возможно, большой взрыв, абсолютное совпадение вывело этакую потеху. Ответа нет. Выбирай, что по вкусу. То же и с огнем. Откуда он взялся, можно лишь предполагать. Пришел творец и сказал: неа, все херня, начну по новой. Или случайность. Этакий великий онтологический проеб.

— Что нам делать? — прошептал Семен.

Он не хотел верить, ему было проще убедить себя в безумии Полины, но что-то не давало с лету списать слова жены на бред. Возможно, знание, спрятанное глубоко внутри.

И она решила не рассказывать самое худшее. С него достаточно.

— Предлагаю потрахаться, — сказала Полина.

Вне

Она услышала, как плачет Ромашка.

Тихий мат Ледникова.

Почувствовала прикосновение к плечу.

— Ты цела? — прохрипел Ледников.

«Я помню, как сильно на твоем отпевании пахнет ладаном», — подумала она и всхлипнула, утерла рот, подняла голову и застонала.

В нескольких шагах от нее стояла… она сама, пятнадцатилетняя, какой зашла в квартиру Ледникова.

Существо, укравшее ее внешность, не двигалось, даже не моргало, а в отражении воды под его ногами кружили семь черных фигур без лиц.

— Ты видишь… себя? — повернулась Полина к Ледникову. Он кивнул. Ромашка подполз к ним и сквозь слезы выдавил:

— Я тоже.

Фигуры исполняли странный танец. Казалось, в их подергиваниях, плавных и резких переходах с одного места на другое есть упорядоченность, четкая структура, нечто сверхлогичное, чего Полина просто не в силах понять до конца.

Они… советовались?

Шаг — вопрос. Взмах рук — ответ. Перестановка с места на место — спор.

Или все иначе?

Фигуры плавно образовали кольцо, и существо перед Полиной сказало одновременно тремя голосами:

— Решено.

Слово трещало помехами из белых колонок на компьютерном столе Ледникова; стучало дождем по крыше веранды детского сада; звенело криком матери; било ладонью отчима; переливалось смехом друзей; пряталось в Полинином плаче. Оно вплелось в жизнь, в картину, черной нитью, слегка подменив ее будущее, перестроив так, как нужно семерым.

Полину обрекли видеть смерть.

Решено.

Ледников заорал и побежал, поднимая брызги, к существу, схватил за воротник и ударил кулаком в лицо.

Оно отступило, на ходу рассыпаясь на семь фигур.

— Что решено?! — закричал Ледников. — Что?!

Он знал ответ. Знал, что ему уготовано. Как и Полина, как и наверняка Ромашка. Но все равно продолжал кричать: «что»?!

Фигуры двинулись. Полина теперь могла их… не понимать, но отдаленно осознавать, о чем они говорят. Так иностранец вслушивается в редкие знакомые слова на чужом языке, но по контексту и интонациям догадывается, что ему втолковывают.

— Ген… — Ромашка встал. — Не кричи… Пожалуйста… Они… Они… Смотри…

— Вы чокнулись?! Они лгут!

Семеро наверняка могли общаться на человеческом, ведь сказали «решено», но либо брезговали, либо вещи, которые они пытались донести, было проще передать через странный лингвистический танец.

Сплетения черных рук, развороты и покачивания доступнее объясняли, что небо над ними — сама ткань времени, и она уже горит, а совсем скоро стечет на души внизу.

— Хватит! Не смотрите! — кричал Ледников.

Потряс Полину за плечи, подскочил к Ромашке.

Но они не могли отвести взгляда.

И разговор-танец входил в них простыми истинами.

Они еда. Яркие, особенно усиленные эмоции для семерых.

Сытный ужин перед тем, как кафе навсегда закроется.

Что может быть страшнее и ярче бессилия? Ужасающего понимания невозможности ничего исправить.

Есть любовь, но она превращается в привычку, смазывается в будни. Яркость любви недолговечна.

Есть страх, но он не может быть вечным, и однажды человек понимает, что смирился с ним или устал бояться. Яркость страха недолговечна.

Есть боль, но к ней, как и к страху, привыкают, либо сходят с ума от превышения концентрации. Яркость боли недолговечна.

Есть много чувств, и каждое по-своему вкусное.

И Полина, Ромашка, Ледников испытают их все, конечно. Просто для них приготовлена особая приправа. Знание. Бессилие. К нему они не привыкнут, а когда покажется, что смирились и хуже не будет, оно вспыхнет в них с новой силой, подчеркивая каждую эмоцию, придавая особенный вкус.

И Ледников беззаветно полюбит, потеряется в оглушительном счастье, но горящие минутки неумолимы, и он станет плакать ночами, считая дни до смерти, представляя, как жена живет без него, находит новую любовь. Как сын, не помнящий лица отца, идет навстречу пламени, объявшему время. Ледников уверует, станет молиться, прятаться среди дыма свечей и дремоты монотонных молитв, но главными его иконами останутся зеркала, как бы он ни старался в них не смотреть.

И Ромашка познает страх, но, сжимая зубы, бросит вызов ужасу, кинется искать ответы, теряясь в лабиринтах безумия, то выходя на свет, то опять пропадая во тьме. Он потратит короткую жизнь на борьбу с ужасом, бессилием, химерами. Только он не победит. Во всех отражениях застынет тщетность надежд, невозможность триумфа, бесполезность борьбы, вечность страха.

И Полина утонет в боли. Не в физической. Боль поселится в душе. Начнет казаться, что на месте сердца у нее саднящая рана, которую не исцеляют ни случайный секс, ни иллюзии любви. Ничто. Полина начнет надевать маску с приклеенной улыбкой. И поверит: «так можно жить». И она права. Жить-то можно. Но из отражений будут смотреть напоминания, что легче не станет и в этом, собственно, смысл ее жизни. В боли. В бессилии. В невозможности спастись от грядущего огня.

Единственное, что все трое должны и могут сделать — в ужасе смотреть на мир, осознавая, что он катится в бездну.

Это довольно сытно.

А затем они окажутся в центре величайшего из пожаров. Их души, варящиеся в кипящем времени, — финальное, самое вкусное блюдо, приправленное отчаянием.

Ледников замолчал, упал на колени.

В танце семерых не чувствовалось ни ненависти, ни злости, ни разочарования, ни издевки. Ничего.

— Почему мы? — спросил Ромашка.

Фигуры станцевали ответ.

Вам не повезло. Всего лишь.

— Нет! Почему только мы?!

Не только вы. Конечно, не только вы.

По дну прошла вибрация, и Полину сжала толпа. Не могла поднять руку, даже толком вздохнуть не получалось. Теперь затопленное «вне» полнилось не пыльными призраками, а настоящими людьми из плоти и крови.

Полина потеряла среди них Ромашку и Ледникова.

Она попыталась позвать, но на грудную клетку давили слишком сильно. Толпа теснилась и…

Полина упала. Они снова были втроем.

Не только вы. Не особенные. Не отобранные. Случайность. — Прокружили фигуры. — Много других.

— Нет! Нет! — Ледников не говорил, рычал. — Ложь! Ложь! Время не может…

И с неба упала первая раскаленная капля. Темные дымящиеся сгустки сочились из трещин в небесных капиллярах.

Семь фигур сплелись друг с другом, превратились в «Полину», по лицу которой стекал черный раскаленный дождь, выжигал неестественно ровные, как по линейке, полосы.

Силуэт полностью охватило пламя. Языки огня, вспыхивая и угасая, меняли цвет и плотность, складывались в образы испуганных людей, разрушенных домов, умирающего мира. В районе груди пылающего существа появился оплавленный провал, бездна, куда один за другим стекали людские лица, там они смешивались друг с другом, пыльными фигурами и кипящей смолянистой субстанцией. Пространством-временем. Оно превращалось в ком, где нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. Только агония сгорающих. Каждое живое существо, все миллиарды миллиардов, отпечатанные на полотне, будут гореть, окутанные смолой минут, часов, лет, тысячелетий. Боль настолько сильная, настолько долгая, что и представить нельзя.

Смерть не событие жизни. Смерть не переживается.

Но вот агония — событие. Еще какое.

Их ждет не гибель, а пожар посмертия.

Прежде чем на них обрушится окончательное, спасительное ничего, они испытают страдания во всех оттенках.

Все, что рождалось в мире, что умерло и что только успело родиться, слипнется в одно агонизирующее создание. Оно будет молить о «ничего», о прекращении боли, но получит покой, только когда время прогорит до конца, а оно может пылать очень долго, а потом тлеть торфом, остывая в черноте, которая подчинялась иным законам бытия, если вообще подчинялась чему-то.

Это довольно сытно.

Прежде чем Полину выкинуло на пол квартиры Ледникова, она успела увидеть, как оплавленная дыра на груди пылающего существа втянулась сама в себя.

2007

Полине снова было пятнадцать, она лежала в вонючей луже, смотрела на несгоревшие зеленые ночные шторы и совершенно обычные оконные стекла за ними.

Снова, как в детстве, Полина тонула, но не в реке, а в воздухе. Он казался удушливо плотным, тяжелым, оседал во рту привкусом гари и пороха.

Полина закричала. Она абсолютно точно находилась здесь и сейчас.

Это было невыносимо.

Ледников помог встать и вместе, поддерживая друг друга, они подошли к вжавшемуся в угол Ромашке.

Обнялись и завыли.

Наверное, это было довольно сытно.

А будет еще сытнее.

2024

Семен уехал на похороны Димы, который обманул Полину. Продолжил лихачить на мотоцикле.

Но иного она не ждала.

Полина сослалась на срочную работу и не поехала с Семеном. Позвонила начальству и взяла отгулы.

Набрала бывшего коллегу. Он никогда не задавал вопросов про обручальное кольцо, она про то, почему он его не заимел. Встретились в полдень. Разошлись к девяти. На прощание Полина лизнула любовника в щеку, в отражении зеркала ее язык погрузился в мешанину мяса.

Вины Полина не чувствовала.

Семен боялся. Скорее всего, думал о том, что такая ноша испортит ему жизнь. Он не подписывался возиться со сбрендившей женой и каждый день с ужасом гнать от себя мысль: «а вдруг она все-таки не безумна?».

Расстанутся раньше, чем что-то разделит лицо Семена на две части. Полина не хотела его видеть.

По дороге домой она купила водки, замерла напротив полки с пивом, взгляд скользнул по пластиковой таре. Пятилитровок давно не продавалось, поэтому она взяла несколько полторашек.

«Ракеты, — вспомнила Полина, — два с половиной — сиська, полторашка — ракета».

У входа в магазин стояла мамочка и качала младенца.

Полина случайно посмотрела в отражение разъезжающихся дверей, в них женщина баюкала пустоту.

Напилась в дрова, конечно же.

Врубила на смартфоне музыку юности, закрыла глаза и пыталась представить Ромашку и Ледникова.

Они втроем перепили у Генки на хате, и скоро Полина проснется с легкого похмелья и расскажет лучшим друзьям, какой странный кошмар ей снился.

Конец времени? Пожар?! Как же! Чего еще видела? Что Генка по религии угорит? Ха!

Дальше будут школа, вечерние посиделки в парке у ДК железнодорожников и ни в какую путягу она не пойдет. Останется с друзьями до конца. Не отпустит.

Хреновый самообман.

Надежда на «ничего» лучше.

Раздались первые аккорды «Будущего нет». Полина, тихо подпевая, открыла электронную почту. По поиску нашла письма от Ромашки с кучей каких-то вложений. Она так их и не посмотрела. Висели во входящих. Рвали душу. Полина сглотнула, поставила напротив галки и удалила. Затем очистила корзину. Качаясь, подошла к стенке. Перед книгами стояли фотографии. Взгляд Полины остановился на снимке, что сделал Дима.

Полина и Семен щека к щеке. Вечно недвижимые, улыбающиеся, застрявшие в моменте. Полина взяла фото, ушла на кухню и подожгла снимок от плиты. Глянцевая бумага занялась неохотно, съеживалась, дыбилась пузырями, исходила вонючим дымом. Огонь сжирал лица.

Полина бросила тлеющее фото в раковину и подошла к зеркалу в прихожей.

Кровь из виска капала на ночнушку.

После огня просто ничего.

Пустота. Отсутствие. Она дождется. У нее и нет другого варианта.

Все решено.

Если бы она могла, как Ледников, уверовать, она бы поселилась в церкви. Какое там! Сразу в монастырь!

Если бы она могла, как Ромашка, глушить страх в иллюзорной борьбе, она, став завсегдатаем форумов шизиков, изучала бы их бредовые идеи, надеясь найти что-то.

Возможно, действительно стоило сходить в церковь?

Возможно, не следовало удалять письма?

Возможно, ее мысли про бесполезность борьбы — самообман?

Нет…

Не то чтобы она добровольно выбрала терпеть, притворяться, но… это же прописано на ткани мироздания.

Ведь так?

Нужно улыбаться.

Нужно кивать.

Нужно делать вид, что она ничего не видит, ничего не замечает и станет чуть легче.

Пока более-менее получалось.

И будет с переменным успехом получаться дальше, а затем она утонет в красных от недосыпа глазах, запутается в седине волос, потеряется в морщинах, растает в худобе, провалится в пулевое отверстие в виске.

Сольется с отражением.

И загорится.

Она в очередной раз задумалась, сколько таких же, чье бессилие, ожидание грядущего огня хорошенько питает семерых.

Может, каждый десятый. Или пятый. Или второй. Ведь о таком не говорят при знакомстве.

«Эй, я вижу в отражениях, кто и как умрет, а еще побывала в месте, где горела ткань самого времени. А ты? Тоже?! Классно, давай по пивку! О, гляди, как забавно у того мудозвона глаз на щеку вытечет».

«Может, оборвать все сейчас?» — подумала Полина.

Но поняла, что не сможет.

Ее ждет определенный финал, пропахший порохом.

После нас…

Огонь. Пожар.

— Нет! — крикнула Полина отражению.

Музыка прервалась, раздался звонок.

Семен. Полина взяла мобильник, вернулась к зеркалу и спросила:

— Как ты?

— Хреново… Мы ведь только с ним… До сих пор перед глазами…

— Мне очень жаль.

— Я не могу уснуть, опять думаю о том, что ты говорила… Это… Ненормально. Мне страшно. Я всегда стараюсь быть честным, Поль, и говорю прямо: я боюсь…

«Конечно, боишься. Трус», — подумала она и пьяно рассмеялась.

— Ты выпившая? Что-то случилось?

После нас…

— Ничего, — солгала Полина.