– Да не было тут никакой деревни! – снова сказал Сеня, уже теряя терпение. – Я что тут, первый раз лажу, что ли?

– А чего тебя тут носит-то? – подозрительно спросил участковый. – Тоже, небось, браконьер, как эти? – он кивнул в сторону Савки и Гришки. Те, мужики нестарые, а против участкового и вовсе зелёные, послушно понурили головы. Их лица давали понять, что, если бы не комсомольское воспитание, они от раскаяния рыдали бы в пыли и посыпали себе голову пеплом.

– Мы не браконьеры, Иван Ефимыч… Мы так, просто… – пробубнил Савка, тот, что посветлее. Вообще-то он был известный баянист с Прудового, но сейчас это ему плохо помогало. Участковый – не баян, на нём не сыграешь.

– А наклеп тебе тогда карабин, апостолец? – Иван Ефимыч ругался по-своему, будучи родом откуда-то восточнее Курска. – Утей стрелять, что ли? Самодеятель… Я те покажу самодеятельность!

– Так мне не с чего охотиться больше... – начал было Савка, но под взглядом участкового сник и замолк. Гришка был понятливей и помалкивал уже давно. Сидел с краю да терпеливо смотрел на небо.

Кипятился только Сеня. Во-первых, потому, что его определили под одну гребёнку с браконьерами, когда он, честный охотник, и ружьё-то взявший скорее по привычке, искал в буняковском осиннике грибы; а во-вторых, потому что теперь, когда личный «Запорожец» участкового сломался на жаре и был оставлен в густой августовской траве в диких полях, они умудрились заблудиться в собственном районе. Ну ладно, что на окраинах, но ведь в знакомых местах–то!

– Ну, я весь район облазил, вдоль и поперёк, – в сотый раз начал он. – Там – Буняки, между Буняками и Малогалицей, – он махнул рукой на восток, – только болота. Ну, торфоразработки в Первомайском, но это в стороне. А тут – дичь да глушь, вон, говорят, дрофы бегают.

– А ты видал? – сердито спросил участковый. Савка и Гришка отжались в сторону, как будто это они были виноваты, что дрофы бегают. Участковый уничтожающе глянул на них из-под козырька фуражки.

– А мы-то что… Мы ничего… какие дрофы-то, Иван Ефимыч? Мы так, по мелочи… – сказал Савка, интонациями напоминая собаку, побитую веником, и глядя на Ивана Ефимовича откровенно заискивающе. Он прекрасно знал, что с суровым малогалицким участковым, который после развода с гулящей женой стал и того суровее, шутки плохи. Но если тот видел, что человек искренне сожалеет и не сильно усердствует, отпираясь, то мог и пожалеть, влепить выговор да административное, и всё. Карабины, конечно, прощай, ну да бог с ними.

Иван Ефимыч, который ответственно задержал браконьеров уже на территории соседнего сельсовета, докурил сигарету, затянулся последний раз, глядя в синеющий горизонт. Лес – ельник да берёзы – подступил совсем близко к деревне, от синих в вечернем воздухе стволов потянуло свежестью. Выпала роса, как–то незаметно стало прохладно.

– Стало быть, здесь и заночуем, а завтра разберёмся, – сказал он рассудительно.

– Да где здесь-то? – Сеня не выдержал, вскочил с завалинки, где все они четверо сидели, и возмущённо взмахнул руками. – Где – здесь? Не должно тут быть никакой деревни!

– Нет, ну скажи, – спросил участковый, – где мы тогда?

– Да хрен же его знает! – раздражённо сказал Сеня, сминая кепку в кулаке. Самый молодой среди мужиков, он просто бесился из–за того, что не мог понять, где они; а ещё больше – из–за того, что остальным было вроде как и всё равно. Между тем, Сеня, грибник и охотник, да и вообще любитель побродить пешком, считал, что знает этот край района не хуже своей квартиры (жил он в райцентре), и был уверен, что к сумеркам они через Красный карьер попадут прямо к Малогалице. А тут, на тебе, они, взмокшие по августовской жаре, запылённые и злые, потратив много больше времени, чем должны были, вышли к какой–то неведомой деревне, остаток светового дня помогали хозяйке крайней хаты копать какую-то канаву, а теперь вот сидели во дворе, глядя сквозь распахнутую калитку на близкий лес, и ждали ужина.

– Ну, может, того, заблудились… – сказал Савка. Гришка молчал – наверное, спал уже. Гришка был здоровый киномеханик из белогалицкого клуба, глухой, как все киномеханики.

Сеня выругался и сел.

В селе было тихо, не лаяли даже собаки. Кто-то копошился и у сараев во дворе.

Сеня толкнул участкового локтём в бок, а когда тот гневно обернулся, подбородком указал ему в направлении тёмной фигуры за кустами у сараев.

– Небось, хозяин, – изрёк тот. – Надо же - боремся, боремся с алкоголизмом, а он всё процветает! – глядя на неверные движения мужика, пытавшегося подняться и прислониться к облезлой дранке глиняной стены, добавил Иван Ефимыч. – А Малина Ингмаровна вроде такая опрятная женщина.

Чем закончились усилия старательного мужика, они увидеть не успели. На крыльцо вышла внучка Малины Ингмаровны, Ольга.

– Ужинать будете? – спросила она. – Идите в дом.

Иван Ефимыч встал, выбросил окурок в пыль и затёр носком, как заправский твистер.

– Последняя, – по обыкновению сказал он, не думая, что говорит на этот раз чистую правду.

Поднялся и Сеня. Глянул на Ольгу, тонким силуэтом стоявшую в залитом электрическим светом проёме двери.

– Ну, пойдём, команда… – сказал Иван Ефимыч двоим, усердно выполнявшим роль послушных арестантов. – Савка и Гришка. Сделали дуду… Эх вы, коммунисты… С ружьями пособи, – сказал он Сене, кивнув на скромную ружейную пирамидку, составленную из «Медведей» неудавшихся браконьеров, Сениного «Ижа» и Ивана Ефимыча собственной трофейной винтовки «Маузер».

– Давайте я в сарай спрячу, – сказала Ольга, кутаясь в руки – к вечеру и правда стало свежо.

– Э, нет, – сказал милиционер назидательно. – Это огнестрельное оружие, а не дрова. Я за него ответственный перед людьми и начальством.

С этими словами он подошёл к пирамидке и взял своё и Сенино ружья, Сеня – пару оставшихся. Вслед за Ольгой, пропустив вперёд Савку и Гришку, которые, в отличие из своих тёзок из песни, сделали сегодня не дуду, а большую глупость, Иван Ефимович вошёл в дом. Сеня зашёл последним. Он задумался над одной вещью.

– Хм. А чего они кур не держат? – пробормотал он почти про себя, пригибаясь под низким откосом. Он обернулся, закрывая дверь, и, если бы кто-нибудь посмотрел из темноты двора на его лицо, он бы увидел на нём тревогу.

Дверь закрылась, отсекая свет, и двор остался наедине с сумерками, полными неуверенных, тихих движений в холодеющей мгле.

…Они, ведомые суровым Иваном Ефимычем, бросив закипевший «Запорожец», шли по накалённому августовскому полю, стараясь добраться до тени. Собственно, не пожелай Иван Ефимыч срезать путь, чтоб доставить двух понурых дурбаёв и подвернувшегося заодно Сеню в сельсовет, «Запорожец», может, и не встал бы наглухо среди горячей травы. Но делать было особо нечего, и они пошли пешком напрямик.

Они стали понимать, что «срезать дорожку» было не самым умным решением, когда медное солнце начало уже сваливаться к горизонту, а они не добрались и до Красного карьера. Мало того, привычные для тех мест глыбы песчаника, перевитые плетями лапчатки с жёлтыми крестиками цветов, вообще перестали попадаться, пошли какие-то труднопроходимые торфяные луга, где на сухих бурьянах сотнями сидели мелкие мушки; да болота с сохнущими обгорелыми тополями на островках.

Когда наконец до всех дошло, что они заблудились, тележная колея с колдобинами вывела их к деревне.

Увидев десяток стоящих под лесистым пригорком домов, Сеня удивлённо присвистнул. Сколько он здесь не ходил, а про то, что между урочищем Горельем и Малогалицей есть деревня, не слыхал. Был тут когда-то хутор Бородин, да, говорили, опустел ещё до войны, да и севернее он был, в лесу. Сеня даже было подумал, что они промахнулись километров на пятнадцать и вышли к Стургам, но быть такого не могло, да и Стурги стояли на песках, на берегу, а не в торфяниках.

Иван Ефимыч тоже деревни не угадал, Савка и Гришка – тем более, да им и не до того было. Село стояло перед ними, крыши синели в марящем воздухе. Людей видно не было, молчали и собаки, только в палисаде ближнего, крайнего дома – видно было сквозь штакетный забор – хлопотала женская фигура, в тени кустов возились утки.

Делать было нечего, и мужики, поправив надоевшие, тяжёлые по жаре ружья, пошли к дому.

Чем дальше, тем меньше Сеня понимал в происходящем. Фигура, оказавшаяся девицей лет двадцати, назвалась Ольгой, сказала, что живёт здесь с бабушкой, а на вопрос, как зовётся деревня, ответила, вроде смущаясь – Новая Жизнь.

Сеня слыхал, что так после Революции переименовали вроде хутор Наглецовку, но то так давно было и таким быльём поросло, что его уже и старожилы плохо помнили. Впрочем, если это был соседний район (кто знает, куда их занесло), то, может, его и возродили, хутор-то. А может, какое другое село так назвали – имя-то гордое.

Из погреба во дворе поднялась на голоса хозяйка. Седая женщина в зелёном сарафане и стоптанных туфлях назвалась Малиной Ингмаровной. Чудное имя было вроде и не немецким, а каким-то северным, да и, глядя на хозяйку, видно было, что в молодости она была красива нерусской, гордой, нордической красотой. Впрочем, Сеня не расспрашивал. Ему безразлична была и внешность хозяйки, и даже Ольги. Интересно ему было другое: где они есть?

Иван Ефимыча угостили табаком, и он, улыбаясь под прокуренными усами, заметно повеселел и тоже начал расспрашивать, где они да как. Его ответы вроде устроили, а Сеню, наоборот, запутали. Получалось, что карьер они неведомо как обогнули, и выходили не к Малогалице и даже не к Марушкам, что было бы логично, обойди они карьер, а к торфяным топям, к Курному лесу. Этого Сеня понять не мог, и откуда тут деревня, понять не мог тоже. Впрочем, никто его тревогу особо не разделял – Иван Ефимыч поглядывал снисходительно, Савка и Гришка сидели смирно, Ольга полола бурьян у ворот, слушая гостей, видать, вполуха и отвечая совсем изредка, а Малина Ингмаровна стояла на своём. Сеня плюнул и решил, что завтра дома всё равно будет, поскольку у него свидание с Полей, и пусть он хоть к Архангельску, хоть к Кишинёву выйдет, а до дому доберётся.

Вечерело, солнце красило подворье горячими красками, тени синели, и Малина Ингмаровна предложила мужикам заночевать у неё, а уж завтра через леса и наверх подняться до Марушек, откуда до Малогалицы по грунтовой дороге час пешком. С Малогалицы Сеня собирался автобусом сразу рвануть в город, домой, и отсыпаться до самого свидания на вечерних танцах.

Малина Ингмаровна обещала положить их на сеновале, а перед тем накормить ужином. В ответ они спросили, чем помочь, искренне надеясь, что ничем. Но хозяйка нашла им работу, и до темноты они в четыре лопаты рылись на заднем дворе, копая какую-то водоотводную траншею – по словам Ольги и её бабушки, в дожди двор заливало не хуже районного плавательного бассейна, и нужен был водоотвод. По мнению Сени, в такую траншею можно было зарыть всех их четверых, и ещё осталось бы вдоволь ширины и глубины, чтобы отвести озеро Байкал. Но спорить он не стал – и так чувствовал, что надоел всем своими возмущениями. Впрочем, он ничего не мог поделать с тем, что его бесило: всем было плевать, что нет тут такой деревни и не было, и быть не могло. Сеня раздражённо, раз за разом, втыкал лопату в землю, иногда отирая кепкой пот со лба, и ждал вечера.

…Теперь, наконец, вечер наступил, но Сене становилось всё тревожнее и тревожнее. Нелюбопытные мужики и самоуверенный участковый начали его уже не просто раздражать. Сене было как-то даже боязно. Как будто он один видит парящую над городом птицу Рух, а остальные радостно утверждают, что это новейший кукурузник.

Малина и Ольга усадили их за стол, под электрической лампочкой в пыльном абажуре. На столе была картошка, варёная и жареная, огурцы-помидоры, красивый салат, яичница – из утиных, видать, яиц, потому что кур Сеня так нигде и не заметил; миска блинов, сметана, молоко, хлеб и ещё всякие разные мелочи. Всё это было свежее и вкусное на вид. Малина предложила по стопочке, но Иван Ефимыч отказался, на Савку и Гришку цыкнул, а Сене оно не надо было. Тогда хозяйка налила им травяного чаю, и они начали есть. Ольга, впрочем, куда-то ушла; Малина Ингмаровна топталась у плиты, иногда выходя в комнату или в сени; визгливо скрипели половицы, пели за окном сверчки.

Сеня ел быстро. Травяной чай ему не понравился, и, дожевав картошку с салатом, он откинулся на спинку не слишком крепкого стула. Стол тоже крепостью не отличался, под одну изгрызенную кем-то ножку был подставлен чурбан.

Дом внутри вообще выглядел странновато. Пол был вымыт, а на потолке кое-где вдоль углов висела закопченная паутина. Посуда вся была старая, глиняная. Ветхие тканые коврики кое-где странно топорщились, и Сене неотвязно казалось, что мусор замели прямо под них.

Часы на стене не ходили. В углу висела какая-то настолько закопчённая картинка, что Сеня подумал было, уж не икона ли. Потом, поразглядывав, подумал, что точно нет. Выцветшая фотография на стене, с неразличимым уже пейзажем, упорно казалась висящей вверх ногами.

Кроме того, под крышей было хоть и душно, но как-то не очень тепло, а из большой комнаты, из-за занавесок тянуло отсыревшей глиной. Из-за этого запаха казалось, что они едят в заброшенном доме. Ощущение было абсурдным.

Беспокоясь непонятно чего, Сеня заоглядывался. Мужики же чуть ли не дремали.

Слышно было, как во дворе кто-то ходил – не Ольга. Кто-то мешковатый, да и не один.

Услышал это и Иван Ефимыч.

– А что, Малина Ингмаровна, – спросил он, – где хозяин-то ваш?

– Одни мы живём. – Хозяйка повернулась всем телом, посмотрела на двор. – А во дворе – то соседи. Просила их яму выкопать, так упились и спали как свиньи.

– Нехорошо... – прогудел участковый, но было видно, что ему, сытому и довольному, сейчас всё равно. Сеня же чуть ли не ёрзал на стуле. Его что-то очень сильно смущало, что-то, кроме того, почему они заблудились и вышли неведомо куда, кроме странного дома и такой же беседы, кроме общей туманности происходящего. Хотелось пить.

Сеня попробовал ещё раз глотнуть чаю, но вкус остановил его второй раз.

– Скажите, а у вас воды просто нету попить? – спросил он у хозяйки.

– Есть, в сенях холодная, сейчас я внесу, – ответила та. Сеня подумал, что холодную как-то пить и не следует, потные они всё-таки. Вон и у хозяйки голос хриплый становился к вечеру.

Она прошла к выходу, ступая древними на вид туфлями по скрипучим половицам.

– Надо было по-светлому на дерево забраться, ¬– сказал Сеня участковому. – Может, разглядели хоть, как мы шли-то.

– Ну да, ты сорвёшься, а мне отвечай, – ответил Иван Ефимович, который, честно говоря, боялся высоты и к таким предложениям относился с недоверием.

– У меня допуск 350 метров, я на любую вышку в Союзе влезть могу! – возмутился Сеня. – Чего я сорвусь-то?

– Ишь ты! – хмыкнул участковый. – Где это ты его взял-то?

– А мы высоковольтные в Абхазии тянули, в командировке, там и выписали.

– И как высоко залазил? – с опаской спросил Иван Ефимыч, как будто ему самому надо будет лезть на названную высоту.

– Девяносто метров. На спор на градирню лазил. Хотел за час успеть.

– Успел?

– Не-а, – Сеня замолчал на минуту. А потом, собравшись, уже хотел спросить, не замечает ли зоркий Иван Ефимыч ничего странного в этом ужине в доме, который стоял в селе, которого и быть-то не могло.

Вернулась хозяйка. Снаружи, наверное, совсем похолодало – в открытую дверь потянуло стылым, хотя внешняя дверь из сеней наружу была закрыта. Заходя, хозяйка задела боком щеколду на внутренней стороне двери. Хрипло ругнулась, поставила железную эмалированную кружку с водой на стол. Вынула пальцы, распухшие, наверное, от ревматизма, из полукруга ручки, пролив несколько капель на дерево столешницы.

– Спасибо, – поблагодарил Сеня.

– А что, чай невкусный? Такой не пьёшь, что ли? – спросила она.

– Нет, спасибо, вкусный, просто воды захотелось, – соврал Сеня. По-честному, ему сейчас больше всего хотелось сидеть у Поли дома, пить настоящий индийский чай и слушать тихонько работающий телевизор, какой-нибудь концерт.

Хозяйка отошла к печи, ступая рваной туфлей по половицам, и Сеня подумал, что обувь у неё вообще древняя, чуть ли не дореволюционная и совсем худая.

Сеня нахмурился. Он вдруг отчётливо вспомнил, как шаркали задники обуви, когда Малина Ингмаровна, или как её там, открывала им двери. И когда в поле его зрения первый раз попали её туфли, они не казались такими выцветшими и рваными. Наверное, пылью припали, подумал он. И ноги отекли к вечеру, вот и всё. Сеня вдруг понял, что ноги у неё не отекли, они просто стали больше. Да и ходить она стала более грузно, порывисто. А вот половицы под ней теперь почему-то скрипели тише.

У Сени разом пересохло горло. Он хотел глотнуть воды, но взгляд его остановился на кружке с чаем. Интересно, что там в нём было такое, что, выглушив по кружке, мужики уже считай спали?

Сеня осторожно поглядел на Малину. Она стояла спиной. Какая здоровая, то-то она и щеколду зацепила, подумал Сеня отстранённо. Ему стало страшно. Не нужно было заходить в этот дом. Почему дом выглядит таким наспех прибранным, почему она выбралась из погреба, и почему она становится больше к вечеру?

Малина отвернулась от печи. Сеня судорожно уставился в тарелку, чтобы она не видела, что он её разглядывает.

Да что ж такое-то, подумал Сеня растерянно. Хотелось зажмуриться и помотать головой. Но закрывать надолго глаза он боялся. Тихая, холодная жуть медленно растекалась по левой стороне тела, холодила позвоночник и затылок. Казалось, волосы на руках встают дыбом, а может, так оно и было.

Закусив губу, Сеня отвернулся. Наклонил голову, посмотрел вниз на щербатый край стола, на свои руки, на ноги под столом. Никаких изменений в размерах или зрении он не заметил.

Снова скосив глаза, он увидел, что туфли хозяйки уже просто разъехались по швам, в развёрстую пасть носка торчали пальцы ноги, обтянутые ветхими дырявыми носками. Сеня похолодел, поняв, почему скрип половиц стал тише. Если раньше нога хозяйки нажимала на одну доску, и та, утопая, скрипела, то теперь распухшая ступня занимала в длину почти полторы доски поперёк.

Сеня ошалело выпрямился за столом, словно внезапно проглотил кол. Обвёл мужиков вытаращенными глазами. Да они спали!

Превозмогая себя, заставив ватные ноги разогнуться, он вскочил в полный рост, перевернув сковородку с утиными яйцами, и, набрав душного воздуха в грудь, заорал:

– Мужики!!!

От лязга навернувшихся об пол сковороды и кружки и от дикого Сениного крика мужиков подняло на ноги. Иван Ефимыч спросонья схватился за свисток, Савка вскочил с вытянутой шеей и открытым ртом, даже глухой Гришка рывком встал, ещё до того, как разлепил веки. Все вылупились на Сеню.

Сеня молча, боясь обернуться, ткнул рукой к печи, указывая на хозяйку. И только когда Савка перевёл взгляд и заорал как дурной, Сеня заставил себя повернуть голову.

Малина стояла у плиты, сжимая в руке чёрную кочергу. Ростом она была чуть ли не выше Гришки. Сарафан на широких плечах натянулся, огромные жилистые руки доставали почти до колен. Вытаращенные базедовы глаза занимали пол-лица, жуткие, неподвижные; зрачки сжались до игольного ушка.

– Фор бёвельн... – рокотнула она низко. – Какого рожна ты чай-то не пил, ракарюнйе?

Малина мало напоминала человека сейчас. Отсветы на лице, казалось, резали его на ущелья, складывающиеся вовсе не в людские черты. Чернильный рот и бескровные губы топили в своей тени крупные квадратные зубы, тяжёлые кольца серег растягивали уши почти до плеч.

– Э, э! – прикрикнул Ефимыч. – Да ты что, ведьма?

Малина наклонила голову, и в доме погас свет. Прежде чем лопнули ввалившиеся внутрь стёкла, и началась свалка, Сеня понял, что беспокоило его весь вечер: свет-то горел, а между тем, к селу не вела никакая линия электропередач.

Стало темно, шумно и суетливо. В горячей от ужаса ночи что-то ломилось в окна и дверь позади, как животное орал Савка, кто-то куда-то метался, кого-то подмяли, что-то тихо и утробно ворчало в углах. Сеня схватил стул и махнул им в сторону Малины, зацепил кого-то; крикнул басом в темноте Гришка, холодные руки вцепились Сеньке в запястье, и он, подвизгивая от ужаса, опустил стул во второй раз. Хватавший мешковато упал, что-то хрипло рычала на незнакомом языке Малина. Сеня не раздумывая ударил стулом на голос, раздался глухой удар, а потом стул выдернуло из его рук с огромной силой. Он остался без оружия.

Стеная, Сеня ринулся бежать, споткнулся, схватил, огрёб, натолкнулся, и, наконец, кубарем вылетел в сени. Дверь наружу была почему-то уже открыта, и оттуда падал синий сумеречный свет. Правда, проём тут же загородил оборванный, грузный силуэт, но ружьё Сеня схватить успел.

Тут зажёгся свет – ручной фонарик у него за спиной. Лучи упали на сморщенное лицо того, кто загораживал дверь, и Сеня понял, что этот человек давно мёртв. Изъеденное до кости лицо было перепачкано чем-то тёмным и тягучим, что текло из двух дыр проваленного носа. Синий, распухший, как у задушенного, язык не помещался меж зубов. Один глаз закрывали спутанные колтуны волос, еле державшихся на дырявой коже черепа. Второй был безумен и смотрел прямо на Сеню. Сеня спустил оба курка, абсолютно не думая, что делает, и ходячего мертвеца снесло со ступеней. Содержимое его живота расплескалось по полу. Сеня выскочил во двор, перепрыгивая лужу, и его стошнило на траву. В голове как-то полегчало.

Следом вывалился Гришка с фонариком, в глазах его застыл ужас. В сенях грохнуло ещё два выстрела, и Савка тоже вырвался из страшного дома. От сараев метнулась какая-то тень, и Сеня вскинул ружьё. Это была Ольга.

– Это ещё что? – заорал Сеня ей в лицо. Ольга непонимающе глянула на него, а потом перевела взгляд левее и вдруг зашлась визгом. Сеня развернулся.

Мертвец с пробитым животом благополучно встал на ноги, и, вытянув перед собой негнущиеся руки, путаясь в петлях тёмных и светлых кишок, тянулся к ним.

– Ах ты ж ёлы-палы, – машинально сказал Сеня, не глядя, перезаряжая ружьё – сумка с патронами была при нём.

– Что это, что это?! – как заведённая, на высокой ноте орала Ольга. – Что это такое, господи, а?

Сеня поднял приклад к плечу и выстрелил мертвецу в голову. Череп разлетелся ошмётьями, и безголовое тело, рухнув на узловатые колени, завалилось назад. Разверстый живот дрогнул и опал. Тело успокоилось.

Так вот что возилось во дворе, подумал Сеня. Из углов двора, из сарая, из дома, один за другим брели к ним шатающиеся страшные фигуры. Те, что выходили из дома, были в крови – метавшийся фонарь Гришки рождал багровые блики на их бледных, тянущихся ладонях и тёмных измазанных губах.

– Ефимыч!.. – простонал Савка и бросился было к дому. Гришка схватил его за плечо. Тот остановился.

Их окружали, ворча и толкаясь, около десятка мёртвых тел. Савка с Гришкой выстрелили дуплетом и ломанулись к калитке, Сеня, выпустив второй патрон, перезаряжал ружьё на ходу, за руку таща дрожащую Ольгу. Они вывалились из двора чуть раньше, чем хозяйка, переступая убитых мёртвых и оставляя кровавые отпечатки босых уже ступней, двухметровой тушей протиснулась на крыльцо. Волосы её серебрила восходящая луна. Они, как живая паутина, липли, подрагивая, к стенам, к потолку, тянулись к балкам, как проволока в электрическом поле.

– Хельга, варрррр!!! – прорычала ведьма, увидев мелькнувший подол Ольгиного платья. Мертвецы отозвались на голос хозяйки сварливым воем, и люди, убегающие к лесу, на секунду замерев, поняли, что на улицах этих тварей несколько десятков.

Они бежали к лесу, Гришка медленнее всех, видать, ему было худо. Он прихватил вместе со своим ружьём и «Маузер» наверняка покойного уже Ивана Ефимыча, а патронов к нему у него не было. Так что его бросили в траву, чтобы не мешал. Сеня, мокрый от страха и напряжения, тащил Ольгу буквально волоком, но, как ни странно, чувствовал какое-то невозможное в таких условиях облегчение. Теперь он, по крайней мере, понимал, что не ошибся: с деревней что-то отчаянно не так. Возможно, мир и сошёл с ума, но Сеня – нет. Это его и держало. Это и перепуганная девушка рядом, которую надо было утешать и спасать. Впрочем, ничего, кроме желания защитить, она у него не вызывала, поскольку нравилась ему исключительно Поля. И славно, подумал он на бегу, что не её сейчас приходится тащить через жуткую ночь прочь от ходящих, вопреки всем законам диалектического материализма, мертвецов.

До леса они не добежали – Ольга одёрнула. Пришла немного в себя, и, увидев, куда они бегут, вдруг перестала перебирать ногами и упёрлась как вкопанная. Сеня посмотрел на неё и увидел, что в её мокрых глазах плещется страх, граничащий с безумием.

- Что? – спросил Сеня, безголосо, как простуженный. Он не понимал в чём дело.

– Там кладбище, нельзя туда, – сдавленно сказала она сквозь слёзы, указывая крупно дрожащей рукой к лесу. И, посмотрев в ту сторону все разом, мужики и в самом деле увидели зыбкие, горбатые тени, плетущиеся к ним от невысоких старых могил.

– А куда? – Сеня заоглядывался, плохо понимая, в какой стороне Малогалица. Голова кружилась.

– Если проскочим б-б-б-олото, – Ольга мучительно заикалась, борясь со слезами, – то по лесовозной дороге до самой излучины. Там отммм… Отм-м-мель… Они на том берегу не учуют…

– Бежим! – распорядился Сеня. И они побежали, как могли.

…Отстали вроде, глухие шаги мертвецов, пытающихся схватить упущенную ведьмой добычу. Устали бежать мужики, горели и ноги, и лёгкие, от пережитого ужаса косило колени. Ольга вообще обмякла.

Они брели по залитому луной болоту, по середину голени в воде, не обращая на это внимания. Ольга вроде знала брод. Заикаясь, но потихоньку, через судорожные, долгие всхлипы, успокаиваясь, она рассказала им, как заблудилась, собирая грибы с подругами, и вышла к Новой Жизни. А дальше помнит смутно – вроде жила дней пять или неделю у Малины, как под каким-то воздействием, как во сне. Та приучила называть её бабушкой, выполнять работу по дому. Сопротивляться она не могла. Очнулась только на забитом мертвяками дворе, внезапно – в тот самый момент, как понял Сеня, когда он ударил ведьму стулом по голове. Возможно, этот удар спас жизни им всем. Сеня в сотый раз поблагодарил свои кулинарные вкусы, ибо, придись ему чай по нраву, он бы заснул там вместе с остальными. Что-то подсказывало ему, что проснулся бы он уже разве что таким вот мертвяком, или – если бы повезло – отмороженным, себя не помнящим телом вроде Ольги, заманивающим новые жертвы.

Они шли и шли, и край болота был уже виден.

Над водой раздался низкий, тяжёлый вой, похожий на стон простудного больного, и прямо из болота, двойным кольцом угловатых теней, начали подниматься мертвецы.

Ахнув, Сеня одной рукой прижал к себе Ольгу и на каблуках повернулся вокруг себя, чувствуя себя внутри кинофильма. Страшная, серебристо–чёрная панорама плавно проплыла перед глазами, словно кинематографический эффект, и со всех сторон Сеня увидел одно и то же. Это была засада.

Мертвецы – числом не менее двадцати – выпростались из державшего их ила с мокрым, глухим звуком. Бесстыдно полная луна не скрывала ничего, высвечивая их распухшие от болотной воды лица, забитые белой слизью глазницы, отвалившиеся нижние губы, обнажающие кривые зубы, чёрные от болотной грязи, текущей из наполненных ею ртов. Они были почти одинаковы, и двигались одинаково, разнясь разве что в мелочах – у нескольких сохранились невыеденными один или оба глаза, и теперь, лишённые век, они отражали лунный свет мутной белизной, безумно суженными зрачками, казалось, излучая тьму. У одного блестела пряжка солдатского ремня, один путался в какой–то толстой сетке. Сеня не сразу понял, что это его внутренности, вывалившиеся из проеденного кем–то живота. Изломанные, вывернутые, распухшие в суставах пальцы потянулись к ним, все мёртвые – десяток во внутреннем кольце и столько же во внешнем – одновременно сделали шаг вперёд, синхронно, как пионеры на параде. Один утробно замычал, ещё некоторые захрипели, стараясь сомкнуть мёртвые голосовые связки. Было слышно, как в измочаленных гнилых альвеолах бурлила грязь – остаточные рефлексы нервной системы заставляли тела пытаться дышать.

Мертвецы шли к ним, сжимая кольцо.

Сеня поднял приклад к плечу, лёг щекой на ложе. Савка и Гришка же словно окаменели.

– Это торфодобытчики, – заговорила вдруг Ольга жарким шёпотом у самого его уха. – Говорят, тут ещё в пятидесятых партия изыскателей болотным газом отравилась, все до единого. Их и похоронили тут, не в болоте, конечно. Штрафбатовцы бывшие – зарыли их в лесу, да и всё. А болото потом расширилось. Вот мы на них и наткнулись.

– Один хрен, – сиплым шёпотом ответил Сеня и спустил курок.

Грохот взорвал болотную тишину, затылок одного из мертвецов разлетелся серым фонтаном, лицевая кость вмялась так, что глазницы остались смотреть друг на друга. Сеня выстрелил во второй раз, и ещё один мертвец, дёрнувшись, упал вперёд на руки. Ему недоставало полголовы. Выблевав струю болотной воды в болотную же воду, мертвец рухнул на собственные подломившиеся руки и затих. Сеня переломил ружьё о колено и, обжигаясь, сменил патроны.

И тут, наконец, очнулись Савка с Гришкой. Синхронно рыкнули карабины, в кольце мертвецов, до которого оставалось шагов двадцать, осталось всего шестеро – один, почти скелет, полетел в грязь с перебитым позвоночником, второму пуля разорвала горло, и он, наступив на собственную скатившуюся в грязь голову, постоял секунду и упал, в глупом реверансе расстелив вокруг себя рваный плащ.

Сеня и мужики стреляли почти непрерывно, понимая, что уйти живыми им не удастся. Грохали выстрелы, визжали пули, иногда уходя рикошетом от дерева куда–то в тёмный лес, но пространство было слишком мало. Первое кольцо мертвецов, взяв на себя роль расходного материала, расстрелянное валялось в грязи, но второе уже сомкнулось вокруг них.

Тяжёлый, мосластый мертвяк схватил «Ижа» за ствол, ещё один сгрёб Сеню за плечи холодными мокрыми лапами. Третий выдернул в сторону отчаянно пинавшую его Ольгу. Остальные навалились на мужиков.

Сеня в ярости взревел. Переломив сжимаемое тупым мертвяком ружьё, пользуясь его руками, как зажимом, он ногтями выдернул один патрон и загнал внутрь другой. За спиной грохнул выстрел – это Савка или Гришка уложили кого–то из десятка мёртвых. Сеня защёлкнул ружьё, которое высокий мертвяк с одутловатым лицом тупо тянул на себя, и нажал на спуск.

Сломанные до костного мозга рёбра, торчащие сквозь мокрую рванину спецовки, размолотило в сторону, лопатки вместе с руками отделились от тела, которое рухнуло назад. Сеня извернулся из–под тяжёлых, но инертных рук мертвяка, отскочил в грязь. Кто–то схватил его за ногу, выдрали из рук ружьё. Снова грохнул выстрел, куча–мала из четырёх мертвецов, напавших на Савку и Гришку, на секунду застыла, потом трое из них снова навалилась на мужиков, один же уткнулся в грязь и больше не шевелился.

Сеня вытащил нож и обеими руками засадил его снизу вверх в живот тому, который недавно держал его за плечи. Нож вошёл мягко, словно в варёную колбасу, на руки хлынула густая чёрная грязь с вязкими нитками гниющей органики; мертвец навалился на Сеню всем весом, и тот, выдернув лезвие, чувствуя, как кто–то мокрый и тяжёлый топит его за ногу, а другой, страшной пародией на котёнка, тычется липким гнилым лицом в шею, подумал, что сходит с ума.

Раздался глухой удар, и с ломким пустым звуком, будто разбили прошлогоднюю тыкву, исчезло воздействие на ногу. Наугад ткнув ножом, Сеня вонзил его куда-то вверх, оказалось – под шею одному из мертвецов. Того, который пытался укусить его за горло, вдруг оттянуло в сторону, и на секунду Сеня увидел полную картину: оказывается, Ольга, как-то вырвавшись из мёртвых рук, выдернула за стволы Сенин «Ижак» и теперь размахивала им, как битой для лапты. Мертвец, схвативший её – синий, лысый, с сутулой спиной – силился подняться с четверенек, шея его, свёрнутая к плечу, лопнула, разрыв топорщился белыми нитками сухожилий, рваная аорта вяло выплёвывала тёмную воду.

Тот, что тянул его за ногу, уже утопал в грязи с разбитым черепом. Кусачий (так и не успевший, слава богу), просто отброшенный в сторону, снова шёл к ним. Тот, которого Сеня дважды ткнул ножом – тоже.

– Кинь мне ружьё! – заорал Сеня, и Ольга, умница, бросила ему «Ижа» прямо в руки. Перезарядив его почти машинально, Сеня выстрелил в голову первому, а потом – кусачему. Гнилые кости лопались, серое пузырящееся месиво мозга вытекало в болото. Савка и Гришка, шатаясь, добивали свою партию. Гришка стоял на коленях в воде и методично долбил прикладом дважды мёртвое тело. Они победили, подумал Сеня.

И всё бы было почти хорошо, но Савка, хотевший подойти к ним, запнулся на полушаге. Он обернулся и увидел, что Гришка держит его за голень. Поднятое к лунному небу лицо Гришки не выражало уже ничего, а вот рваный укус на шее, полученный им ещё в доме, почернел и истекал вязкой кровью. Гришка ощерил зубы, белые глаза с миллиметровыми проколами зрачков отсвечивали синим.

Савка глухо и дурно застонал, а Гришка рванул его на себя и вцепился ему под подбородок. Сеня, в ужасе и оцепенении, пытался кричать, но лишь сипло и беспомощно выдыхал воздух, пока его совсем не осталось, и он не рухнул на колени, раздирая рубашку на горле. Кто-то подхватил его ружьё.

Грохнуло два выстрела, резко обрывая ворчание Гришки и крики Савки, и оба тела с дырами в головах повалились в грязь.

Арена битвы, за исключением стоящего на коленях Сени и Ольги с дымящимся ружьём наперевес, была пуста.

Сеня посмотрел на болото. Потом на небо. Он не понимал, на что смотрит, не видел даже разницы. Запал битвы прошёл, погас, как намокший фитиль. Ему хотелось упасть в тёмную воду и больше никогда ничего не видеть, не слышать, не понимать и не ощущать. Внутри, где-то в сердце было пусто и темно.

Он понял, что Ольга уже какое-то время говорит, и повернулся к ней.

- Очнулся, наконец? Да бежим же! – сказала она и потянула его за руку. Он не сопротивлялся, и они побежали. Ночь простиралась вокруг, безлюдная и бесконечная.

Они бежали, сначала по болотистому мелководью, потом по каким-то кочкам, потом продирались через кустарник, царапая руки и лица, потом опять бежали, на этот раз по твёрдой земле. Болото осталось далеко позади, но лес, конечно, не собирался заканчиваться, и они бежали, бежали, сбиваясь с дыхания, хотя на самом деле перемещаться по ночному лесу быстро было нельзя. Но они всё равно старались. Ольга тащила его за руку, а Сеня неотвязно думал всё об одном и том же. Об Ольге, стреляющей без сожаления и в мёртвого Гришку, и в живого Савку. Савкино привычное лицо всё время смотрело на него из памяти, заслоняя лес и дорогу под ногами. Сеня беззвучно плакал на ходу.

От болота они отмахали чуть ли не бегом километра три, но Сеня всё это время двигался как автомат, с пустой головой и полными слёз глазами. Теперь его тащила Ольга, пока ноги не отказали.

Несколько позже, сидя на сухих корнях дерева, Сеня, приходя постепенно в себя, не видя ничего за бахромой игольчатых от слёз ресниц, понял, что иначе нельзя было – Гришка успел укусить Савку, а тот, наверное, стал бы после смерти таким точно ходячим. Сеня не пытался это осмыслить, мысль просто была, и всё.

– Очнулся? Меня узнаёшь?

Ольга наклонилась к нему, провела рукой по щеке. Сеня опёрся локтями о ствол, качнул головой.

– Наворотила бабушка делов. Я надеялась хоть двоих спасти.

У Сени в голове что-то взорвалось.

– Так ты правда, что ли, её внучка? – он в ужасе, леденея затылком, неожиданно для себя самого вскочил на ноги сделал шаг назад.

– Ну да, привыкла считаться. Не родная, правда. – Ольга подняла голову. – Да не бойся ты меня. Я сама не рада.

Сеня судорожно вдохнул. Воздух был прохладным, меж древесных стволов стелился негустой туман

– Вот ты думаешь, мне сколько лет? А мне за тридцать уже. – Ольга помолчала немного. - Хорошо, конечно, но становиться, как Малинен, я не хочу. Её Малинен зовут, вообще-то. А меня – Хельга. А ей знаешь сколько?

Сеня молчал. Он не знал.

– Больше полутора сотен. – Ольга вздохнула. – Она меня от себя не отпускает. А мне надоело всю жизнь по чащобам. То степь, то болото, то там, то сям. Надоело, – сказала Ольга с нажимом и мотнула головой.

– А зачем ты тогда притворялась? – спросил Сеня. – Там, во дворе?

– А ты бы мне поверил, если б правду сказала? Зарядил бы дробью промеж глаз, и поминай, как звали. Я ж не бабушка, я такого не выдержу.

– А зачем ты пошла-то с нами тогда? – спросил Сеня, понимая, что запутался окончательно. Хотелось лечь и плакать.

– А думаешь, мне сладко там сидеть? Кормить уродов этих? Слушать бабушкины поучения днями? Вы так вовремя подвернулись, мужики с ружьями… Хотела вас разбудить вовремя, чтоб вы бойню устроили, а я под шумок и уйду… Ну ты сам проснулся.

Сеня изумлённо слушал.

– Я, может, в институт хочу… – потянула Ольга мечтательно.

– А зачем ты нас на болото повела? В засаду?

– Больше никак выйти нельзя. А заодно вы и бабушкин штрафбат перестреляли. Мы бы все вышли. Я ж не знала, что Гришку укусили уже…

Вдалеке, на лесовозной дороге послышался шорох. Сеня вскочил на ноги.

– Загнали. – Ольга тихо поднялась.

– А тебе-то что, тебя небось не тронут, – сторонясь, осторожно сказал Сеня. Сторониться ему не хотелось, он уже привык к Ольге.

Та невесело усмехнулась в темноте.

– Теперь тронут. Я стала против неё, она из-за меня почти всех бойцов потеряла. А главное: я, так сказать, уязвила её гордость. Нас обоих тронут, Сеня. Меня сожрут, а тебя – укусят.

– Хрена им, – неуверенно произнёс Сеня, поглаживая ружьё. Он только что его зарядил.

От кустов шарахнул пистолетный выстрел.

– Это ещё что? – ошарашено спросил Сеня.

– Ефимыч ваш.

– Как Ефимыч? Его же… того… – Сеня пригнулся, когда грохнул второй выстрел.

– Да не дёргайся ты, он под ноги себе стреляет. Они его погрызли, а не сожрали.

Сене не хотелось, никак не хотелось видеть мёртвое, синее лицо Ивана Ефимовича, темное от крови, изгрызенное человечьими зубами. Не хотелось стрелять в его тело, пусть это давно был не он – он умер там, в душном, наспех прибранном логове ведьмы.

– Зачем они ей? – спросил он, вглядываясь в туман.

– Властвовать, – коротко ответила Ольга-Хельга.

– Тварь.

– Ещё та.

Снова на болоте бахнул бессмысленный пистолетный выстрел. Сеня поднял ружьё. У Хельги был карабин кого-то из мужиков.

– Их там десятка два, без толку.

– А что мы будем делать?

– Ждать.

Тут он увидел их вдалеке на тропинке. Много. Они шли медленно, и от них некуда было деваться. Бежать Сеня уже не мог. Смотреть на них он тоже не хотел. Он поднял ружьё и мельком глянул поверх стволов на тёмную шевелящуюся стену.

- Держись. Или беги, - сказал он Хельге.

- Я лучше постою, - ответила она.

Он только хотел спросить, чего, собственно, стоять-то, и тут за спиной, за деревьями, грохнул какой-то невероятный, звонкий и хриплый одновременно звук. Сеня вскочил, чувствуя, словно его ударило мощным тысячевольтным разрядом. И тотчас же мертвецы на дороге отозвались жутким, обиженным воем, потом послышался звук падающих тел, какой-то пыльный шорох – и всё затихло. Никто больше никуда не шёл. Мёртвые, действительно мёртвые тела лежали вдалеке на дороге, которую всё сильнее затягивало невесть откуда наползшим туманом.

Звук, яркий и уверенный, повторился.

– Чт-т-то это? – вытаращив глаза, спросил Сеня, и за секунду до того, как Хельга ему ответила, понял сам и сел на землю, пытаясь улыбнуться.

– Петухи, – коротко сказала Хельга. – Третьи. У нас за спиной – Малогалицкого колхоза птицефермы.

Сеня обернулся. Только тут он понял, что вокруг светает. Отдельные петухи перекликивались невдалеке, там, где серели сквозь туман стены длинных зданий.

Сеня ошарашено открыл рот.

– Как мы сюда вышли-то?

– Как и в Новую Жизнь зашли. Другой дорогой. – Хельга сбросила с плеча карабин, потрепала Сеню по голове. Тот сидел тихо, не веря ещё в их спасение.

– Ну пока. – Хельга выпрямилась, огляделась, и пошла вдоль по лесополосе лёгким, девичьим шагом. Сеня какое-то время глядел ей вслед, потом посмотрел на небо.

Пели петухи.

– Ну да, вон чего они кур не держали… Когда там первый автобус-то на город? – подумал он вслух. – Не пропустить бы.