Евгений Абрамович «Орфей»

Группа заканчивает выступление, пока я отдуваюсь за кулисами. На последнем припеве я обычно выскакиваю на сцену, танцую и пытаюсь подпеть, нарочито нелепо и невпопад для пущей радости зрителей.

«Вечер с Петей» бьет все рекорды по рейтингам. Самое популярное вечернее шоу в странах СНГ, никто и рядом не стоял. Мы выходим каждый день, кроме выходных, но сегодня, как и каждую пятницу, особенный вечер. Полуторачасовой прямой эфир, когда к экранам прилипают миллионы, ожидая, что что-то пойдет не так, и в предвкушении того, как я из этого выкручусь. А не так что-то может пойти в любую минуту. За семь лет существования шоу в моей студии дрались, оголялись, сквернословили, совершали каминг-ауты, делали заявления и провозглашали манифесты. Звезды, актеры, музыканты, политики — все мечтают о моем кожаном диване в пятницу вечером. Я же к одиннадцати часам уже валюсь с ног, но ничего, скоро закончится музыка и наступят выходные.

Каждый пятничный выпуск завершается получасовым музыкальным сетом. Группы и исполнителей выбираю лично я, часами сидя в Интернете, мониторя вкусы и запросы публики. Кто сейчас на слуху, выпустил новый альбом, записал саундтрек к популярному фильму, совершил громкий камбек, собрал сотый миллион просмотров клипа или отмечает очередной юбилей. Упрашивать никого не приходится, наоборот, сложнее бывает отсеивать и рассылать отказы. Многие музыканты мечтают об эфире в «Вечере». Сегодня играют новые кумиры молодежи — группа «НеКитай», два волосатых парня и две похожие на школьниц девушки. На мой вопрос в интервью перед выступлением, почему такое название, они со смехом ответили, что родились не в Китае. Приятные ребята, но музыка, на мой вкус, простовата. Самый примитивный поп-панк, который только может быть, с текстами про подростковую любовь и бунты против родителей. Но главное, что громко и весело, зумерам нравится.

— И я скажу тебе, — выводит вокалист, срывая голос и промахиваясь по струнам, — на моей луне! На моей луне нет места для таки-и-их!

Мой выход. Собираюсь с духом и выскальзываю на сцену. Публика ревет громче прежнего, это всегда приятно, дает силы перед последним рывком. Они рады видеть именно меня. Танцующей походкой подхожу к вокалисту, дальше мы орем в один микрофон:

— Я тебе сказал, я тебе не врал! Что я маргинал и сумасшедший пси-и-их!

Гитары захлебываются в дисторшне, ударник выдает последнюю дробь, грянув на прощание тарелками, а зал взрывается аплодисментами и воплями восторга.

— Группа «НеКитай»! — силюсь я перекричать толпу, в чем не помогает даже микрофон. — Слушайте их новый альбом «Кис-Мяу» и приходите на большой концерт в «Главклабе» двадцатого сентября в Москве и двадцать четвертого в клубе «Космонавт» в Петербурге!

Музыканты машут руками и раскланиваются во все стороны, шлют воздушные поцелуи, показывают кому-то в толпе пальцы, сложенные буквой V. Зал затаил дыхание перед моим прощальным словом. Страна знает эту фразу наизусть. Я ослепительно улыбаюсь, облегченно думая про себя: «Вот, уже почти конец», и говорю в микрофон:

— Сегодня был прекрасный вечер, и вы провели его с Петей!

Публика в восторге. Через пару месяцев мне сорок, но для миллионов я просто Петя, красавчик и острослов из телевизора, и, похоже, останусь им навсегда. Что ж, не худший вариант.

— Петя, мы любим тебя! — визжит женский голос.

Я прищуриваюсь на свет, подняв ладонь к глазам.

— Нет, — отвечаю, — это я вас люблю!

Наугад тычу пальцем в кого-то в зале.

— Это я вас люблю! Вас люблю! И вас люблю! Спасибо, друзья! Повторюсь, это был прекрасный вечер…

— И мы провели его с Петей! — хором заканчивает студия.

— Вот видите, — мне остается только развести руками, — вы и сами прекрасно все знаете.

Все смеются. Свет постепенно гаснет, зрители расходятся. По экранам телевизоров, дисплеям ноутбуков и смартфонов уже должны ползти титры, оповещая о наступлении выходных. Мои зрители ложатся спать. Из зала подходят, жмут руку, хлопают по спине, суют постеры и фото для автографа. Я не глядя расписываюсь и дежурно-вежливо отвечаю на вопросы. Я искренне люблю свою аудиторию, хоть в этом не вру, без них я никто. Но сейчас настолько вымотан, что хочу поскорее уйти.

— Все, ребята, — отшучиваюсь, пятясь к выходу, — сил нет, спасибо вам. Приходите еще.

Работники убирают декорации, выключают камеры, сворачивают провода. Ассистенты не слишком деликатно выпроваживают из студии запоздалых зрителей. Пользуясь случаем, проскальзываю в длинный коридор, что ведет к гримеркам. На ходу снимаю пиджак, ослабляю галстук, облегченно выдыхаю. Рубашку хоть отжимай.

Мимо проталкиваются операторы, осветители, работники сцены. Все улыбаются, хлопают меня по плечам.

— Отличное шоу, Петя!

Я всегда стараюсь поддерживать немного панибратские отношения с персоналом. Никаких отчеств и выканья, все и без этого знают, кто здесь главный.

— Ты молодец.

— Нет, — отшучиваюсь, — это вы молодцы.

К стене прислонились музыканты, что только что отжигали на сцене. Залипли в смартфоны, потягивая электронные сигареты.

— Еще раз спасибо, мужик, — вокалист тянет мне кулак, легонько стукаюсь с ним костяшками, — ты крутой.

— Нет, это вы крутые!

— Хах, — барабанщик улыбается, — обожаю его.

Прохожу мимо.

— Удачи, ребята, — бросаю на ходу, — курить бросайте. Не вырастете!

Меня кто-то трогает сзади.

— Петр Васильевич?

Оборачиваюсь. Передо мной стоит красноволосая басистка «НеКитая». Едва доставая макушкой мне до плеча, заглядывает вверх большими серыми глазами. Мнется, словно волнуется.

— Да, милая.

Она протягивает мне плакат, при виде которого у меня перехватывает дыхание. Постер сериала «Маша и остальные», где я когда-то играл одну из четырех главных ролей. Этому плакату лет пятнадцать, не меньше.

— Боже, — делаю удивленный вид, — откуда это?

Девочка сует мне в руку черный маркер.

— Можно? Мы с мамой обожаем ваш сериал. Много раз пересматривали. Ну… первые четыре сезона.

Чувствую, как от этих слов у меня с лица сползает улыбка. Машинально расписываюсь на своем молодом, чуть отфотошопленном лице. Возвращаю милашке плакат и маркер.

— Спасибо, — она сияет, — а знаете, вы в жизни совсем не такой, как в телеке.

Она легонько, словно невзначай, касается моей руки. Кожа ее теплая и бархатная. Смотрит искоса из-под длинных ресниц, облизывает губы. Черт, да она со мной заигрывает! Мне это не грозит, но все равно вспоминаю слова одного из своих учителей, патриарха местного федерального канала: «Всегда держи себя в штанах!»

— Счастливо, милая.

Поправляю красную прядь у нее над ухом. Это прикосновение она запомнит.

— Маме привет!

Ухожу быстро, не оглядываясь. В гримерке падаю в кресло, пять минут сижу, закрыв глаза, осознавая, что неделя закончилась. Два следующих дня я не выйду из дома. Буду спать до двенадцати и засиживаться допоздна за книгами и кино. По будням я пашу по шестнадцать часов в сутки, нередко ночую в студии. Имею право на два свободных дня в неделю. Звенит смартфон, поднимаю.

— Машина подана, Петр Васильевич.

Дима, мой водитель.

— Выхожу.

Закрываю гримерку, прощаюсь со всеми окончательно. Едва волоча ноги, выхожу в наступающую ночь. Уже середина сентября, но лето затянулось, ночи еще теплые. Дима, как всегда, ждет на парковке, в отдельном секторе для боссов студии. Мой «Туарег» здесь единственный, остальные уже разъехались.

— Как прошло, Петр Васильевич? — Дима услужливо открывает заднюю дверь.

Ныряю внутрь.

— Я был на высоте.

— Как всегда.

— Ты прав.

Кожаные сиденья уютно принимают меня в мягкие объятья, я чувствую, что уже клюю носом. Москва не спит, сверкает огнями. Мимо проносятся небоскребы Сити, кремлевская набережная, площади и проспекты. Я хочу поскорее добраться до дома, загородного особняка в подмосковных Новых Вешках. Долго стоим на светофоре. Прямо на перекрестке — огромный баннер с рекламой моего шоу. Разглядываю собственное сияющее лицо. Лоснящаяся, отретушированная физиономия, кажется, вот-вот треснет от белоснежной улыбки. Никогда я не нравился сам себе на подобных снимках — ненастоящий какой-то, фальшивый, как манекен.

— …звонила, — голос Димы выводит из раздумий.

— А?

— Анастасия Сергеевна звонила. Говорит, что задержится еще на неделю, — Добавляет многозначительно: — Пересъемки.

— Угу, — киваю, — жаль.

— Вам бы жениться.

Улыбаюсь, как всегда, когда Дима заводит этот разговор.

— Обязательно. Когда-нибудь.

— Тянуть не надо. Я сам только после сорока остепенился, а теперь жалею. Столько времени упустил.

Дима старше меня на десяток лет, но выглядит гораздо лучше. Всегда в форме, бодр и подтянут. Не чета мне, начинающему заплывать жиром. Димино прошлое туманно — карьера военного, какие-то спецоперации где-то очень далеко, боевые награды и ранения. Я всегда поднимаю информацию про всех людей, которых подпускаю близко. Рядом мне нужны надежные и верные, те, что умеют хранить тайны и держать язык за зубами. Дима как раз такой, ему я доверяю.

А Анастасия Сергеевна, Анастасия Бирцева, или просто Настя для меня —всенародная любимица, актриса и меценат, учредительница сразу нескольких благотворительных фондов. На публику у нас с ней роман, и, похоже, дело действительно движется к свадьбе. Журналы и таблоиды уже не первый год называют нас самой красивой парой страны.

Но дело в том, что женщины меня мало интересуют. Я гей, но знают об этом только несколько человек. Дима и Настя в первую очередь и еще пара моих постоянных любовников. Случайные мальчики по вызову на одну ночь в элитных отелях в разных странах мира не в счет. А красотка вроде Насти рядом со мной отводит любые слухи. Наш союз выгоден обоим. Подняв свои связи, я потер некоторые факты ее биографии вроде подростковой наркомании и короткой, но бурной карьеры в любительском порно. Она сделала себе имя на ролях сильных героинь в военных и патриотических фильмах. Ее прошлое должно быть безупречным, таким оно и стало благодаря мне. Вот и сейчас она снимается на Кавказе в фильме про Великую Отечественную, где играет боевую альпинистку, что противостоит солдатам дивизии «Эдельвейс». Протолкнул ее в картину тоже я, продюсер был моим должником. У таких, как мы, есть только репутация, и никакие деньги не помогут, если она загублена. Не верите мне, спросите у Вайнштейна.

Телефон во внутреннем кармане пиджака пискнул и завибрировал. О, легка на помине. Сообщение от Насти:

«Только что смотрела трансляцию. Ты красавчик!»

Невольно улыбаюсь. Отвечаю:

«Нет, это ты красавица».

Она шлет мне три смайлика с красными женскими губами.

«Скучаю, жду домой», — набираю я.

Уже полгода мы живем вместе для отвода глаз. Наши комнаты на разных этажах моего дома.

«Целую. Спокойной ночи» — еще россыпь смеющихся рожиц и красных губок.

— Тебе привет от Насти, — вру я Диме.

— Спасибо, — он кивает, — она хорошая.

— Самая лучшая, — соглашаюсь.

Дима, видимо, так и не смирился с известными ему фактами обо мне, раз так часто заводит тему о женитьбе и достоинствах моей фальшивой возлюбленной. Хотя я ведь и правда люблю Настю. Ближе человека у меня нет. Можно и жениться, чего уж там. Трясу головой.

— Твоей жене понравился ужин? — спрашиваю, чтобы сменить тему.

На прошлой неделе у них был юбилей, я устроил им с супругой ужин в «Турандоте» за свой счет.

— Она в восторге, до сих пор только об этом и говорит.

— А мой подарок?

— Спит в них.

Я смеюсь. Бриллиантовые серьги прислали по спецзаказу из ювелирного в Париже. Я делаю Диминой семье дорогие подарки и оплачиваю частную школу для его сына. Мне ничего не жалко для тех, кто мне предан.

Москва за окном редеет, становится ниже, льнет к земле. Вскоре в темноте проносятся только темные силуэты деревьев у трассы. Совсем скоро приедем. Мой дом стоит на отшибе от остального поселка. Двухэтажный особняк за каменной оградой с видеонаблюдением в тени высоких сосен. Дима медленно заруливает на подъездную дорожку, заводит машину в гараж.

— На выходных я вам не нужен? — Он открывает мне дверь.

— Нет. А в понедельник как обычно.

— Слушаюсь, Петр Васильевич.

— И хватит звать меня по имени-отчеству!

— Не могу, протокол не велит.

— Солдафон ты!

Мы смеемся.

— Спокойной ночи, Петр Васильевич.

— И тебе. Жене привет.

— Обязательно.

Он уезжает. Два дня машина мне не понадобится.

Уже в кровати, приняв душ и выключив свет, пролистываю на планшете почту. Реклама, предложения о сотрудничестве, счета из ресторанов и магазинов, которые я позже оплачу, даже не вникая, снова заявки от музыкантов и групп. Конечно, все мечтают о пятничном прямом эфире, но с радостью согласятся и на любой другой день. Натыкаюсь на письмо, при виде адресанта которого у меня замирает сердце. Открываю, дрожащей рукой не могу попасть в нужную строку с первого раза. Там только с десяток слов, уместившихся в одну строчку: «Привет. Костя умер, похороны шестнадцатого. Дайск». И номер телефона.

Сонливость сразу проходит, как рукой сняло. Включаю бра над кроватью, сижу. Письмо пришло уже несколько дней назад и затерялось среди тонн других, я ведь мог его и не заметить. Шестнадцатое завтра. Смотрю на часы — уже сегодня. Не знаю, успею ли. И есть ли вообще смысл. Наконец тянусь к телефону на тумбочке, тыкаю пальцем в экран. Дима отвечает после первого же гудка.

— Да, Петр Васильевич, — голос, как всегда, бодрый.

— Дим, прости, что снова беспокою. Завтра машина понадобится. В смысле, уже сегодня. Утром то есть.

— Что-то случилось?

— Друг умер.

Секунду он молчит.

— Кто-то из знакомых?

— Нет, ты не знаешь… в смысле, он… нет, не знаешь.

— Понял. Сочувствую.

— Спасибо.

— Я вам нужен буду?

Выходные Дима обычно проводит с семьей, но я знаю, что он сделает что угодно по одной моей просьбе.

— Нет, я сам хочу. Давно не был за рулем. И это личное.

— Во сколько нужна машина?

Что еще ценно в нем, так это способность не задавать лишних вопросов.

— Пораньше. Лучше, как рассветет.

— Будет сделано.

— Спасибо.

Выключаю свет над головой, накрываюсь и ворочаюсь без сна до самого утра.

Уже и забыл, как приятно бывает самому сесть за руль. Прошло несколько часов, как я оставил позади Москву, а солнце только-только выглядывает из-за макушек деревьев вдоль трассы. А еще ехать и ехать. Может, и зря сорвался, но теперь уже поздно жалеть. Раз начал путь, то отступать некуда. Бодрюсь и успокаиваю себя, но тревога все равно давит где-то внутри. Как ехать? Куда? И что там делать? Я ведь не видел их всех уже много лет. Вопросы копошатся в голове, вызывая все новые. И про город Дайск я никогда не слышал. Где это?

Перед выездом я позвонил по указанному в письме номеру. Катя подняла почти сразу, голос ее ничуть не изменился, я тут же понял, что это она. Сказала, что будет еще и Миша. То есть вся старая команда снова в сборе, если считать и Костю тоже. В мессенджер она сбросила мне координаты, которые я тут же вбил в навигатор. «А дальше сам все поймешь» — написала она следом.

Местные радиостанции сменяются одна другой, и салон машины наполняют популярная сейчас музыка, веселые голоса ведущих, что желают мне доброго утра и хорошего дня, новости страны и мира. Я ничего этого почти не слышу, голова занята дорогой и мыслями.

Наша старая компания. Я, Катя Тарасова, Миша Ткаченко и Костя Разлучный. Когда это было? Двадцать лет назад? Познакомились мы на первом курсе театрального училища и почти сразу же сдружились. Четверо подающих надежды актеров. В перерывах между учебой мы перебивались съемками в рекламе, любительскими постановками и эпизодическими ролями в сериалах. Жили мы бурно и весело, со студенческими пьянками, романами, ссорами, драками, и в один день Косте пришла идея написать обо всем этом сценарий. Мы по-дружески подняли его на смех, но были удивлены, когда он положил перед нами пухлый черновик. Удивились мы еще больше, узнав, что втайне от нас Костя уже предлагал свой сценарий разным, с его слов, «важным людям». Получал он сплошные отказы, но один продюсер, сжалившись над упорным выскочкой и пробежавшись по рукописи, посоветовал переработать ее из полного метра в сериал на несколько эпизодов. Только после этого, если результат его устроит, он обещал показать его кое-кому еще. Тут уже за работу взялись мы вчетвером, и после недели споров и бессонных ночей все было готово.

Ответа ждали долго. Лично я к тому времени уже давно забыл про наивную идею Кости и не сразу понял, что хочет от меня незнакомый голос, когда я поднял трубку. Съемки пилота начались, когда мы еще даже не закончили училище. После всех правок на первый план вышла главная героиня Маша, которую играла Катя. Девушка, начинающая актриса, приезжает из провинции покорять Москву, где знакомится с тремя такими же амбициозными и веселыми парнями. Вместе они встревают в приключения и неприятности, влюбляются, теряют что-то и что-то находят, всегда помогая друг другу на этом нелегком пути. Схема классического ситкома — съемки в студии с живой публикой и закадровым смехом. Я играл Сашу, неунывающего парня, мечтающего о карьере рок-музыканта. Миша Ткаченко стал Борей, недавно дембельнувшимся амбалом, чуть гоповатого вида и поведения, но с добрым сердцем. Костя же взял на себя роль чудаковатого ботаника Сережи. Пусть акцент смещался на Машу, даже название выбрали «Маша и остальные», но команда сценаристов переработала первоначальную Костину задумку так, что места на экране хватало каждому из четырех главных героев.

Сказать, что сериал имел успех, — это не сказать ничего. Первый сезон выстрелил, и выстрел этот оглушил всех. Скромный полулюбительский проект без больших звезд и должной раскрутки приковал к себе внимание миллионов. Легкий юмор, остроумные диалоги, обаятельные герои, знакомые всем жизненные ситуации — это покорило многих. Уже после первых серий, разглядев в нас потенциал, руководство канала передвинуло «Машу» с дневных показов на вечерний прайм-тайм, и понеслось. Это был тот момент, про которые говорят «проснулся знаменитым». Так и случилось с нами. Съемки второго сезона начались, еще когда не завершился показ первого. С нами уже подписывали контракты на семизначные суммы, я не выползал из телевизора, сверкая лицом в рекламе и ток-шоу. Мне писали поклонницы, оставляли цветы возле дверей квартиры и присылали по почте свое нижнее белье. После третьего сезона рейтинги зашкаливали, а права на сериал выкупили США и Франция, свои версии «Маши» появились в Турции, Мексике, Японии и Бразилии. Теперь каждый эпизод снимался как полноценное кино. Вскоре мы отказались от павильонов, перейдя на натуру, и живой публики — закадровый смех теперь шел в записи. Даже сейчас первые три сезона нашего шоу смотрятся на ура, это пример того, как свою работу нужно делать с душой. Я всегда гордился своей главной ролью. Это были отличные девяносто серий.

В четвертый сезон все мы вошли уже в статусе звезд, наши лица красовались в журналах, глядели с афиш, плакатов и билбордов. Трое из нас просто снимались и получали удовольствие. Костя был другим, он заморочился на сериале по полной, считая его только своим детищем. Спорил с режиссерами и продюсерами, лично правил сценарии каждой серии, выкидывая оттуда целые куски или переписывая их заново. Пока сериал приносил рейтинги и деньги, его капризы терпели. Началом конца стала двадцатая серия четвертого сезона. Никто уже толком не помнит и не знает (а может, никогда и не знал), что именно там произошло, но на тестовых просмотрах зрители падали в обморок и с криками выбегали из смотровой комнаты, будто увидели что-то страшное. Некоторых рвало, у нескольких случились эпилептические припадки. Сам я этого не видел, но знаю достаточно людей, которые были этому свидетелями, и у меня нет причин не доверять их словам. Серию пытались перемонтировать, но монтажер и звуковик, работавшие над ней, одновременно пытались покончить с собой. Оба закрылись в туалете студии, разбили зеркало и резали друг другу запястья осколками стекла, пока охрана не выломала дверь. Монтажер позже довел дело до конца, повесившись на ремне, а звуковик, выйдя из больницы, по слухам, спился.

В итоге четвертый сезон «Маши и остальных» вышел куцым и оборванным, только девятнадцать эпизодов. Двадцатая серия была уничтожена и постепенно обросла слухами, став городской легендой и частью сетевого фольклора наряду с «Вайомингским инцидентом» и страшными выпусками «АБВГДейки».

Тогда начались тяжелые времена, студию сотрясали скандалы, проверки и громкие увольнения. Дальнейшая судьба сериала висела на волоске, а мы, четверо главных героев, больше года сидели без работы. Кроме Кости, который, несмотря ни на что, верил в продолжение, без устали выдавая сценарии новых эпизодов, заваливая ими продюсеров. Те только отмахивались от назойливой звезды. Расследование инцидента шло дальше своим ходом. Когда у зрителей с первых просмотров спрашивали, что именно их тогда напугало, большинство отмалчивались. Только некоторых удалось раскрутить на более-менее подробный рассказ. Все давали разные показания, но у многих была одна общая черта — звук. Их напугал звук. Особенно запись закадрового смеха. Один из зрителей говорил, что голоса как будто «вываливались» из динамиков, оживали и обволакивали.

В конце концов козла отпущения нашли в лице Кости. Ко времени создания той злосчастной серии он уже старался полностью контролировать процесс съемок. Был он и в рабочей комнате звуковиков при сведении записи. Не хочу в это верить, но официальная легенда была такой, что он по ошибке наложил вместо привычного закадрового смеха смех сумасшедших. Глупое и надуманное обвинение, но оно, как ни странно, всех устроило. Кто-то облегченно выдохнул, «разобравшись» в загадочном деле, другим представилась возможность избавиться от назойливого чудика. Костю уволили. Мы, трое оставшихся, тогда смалодушничали и не вступились за него перед боссами. Раз они так просто одним махом избавились от автора сериала, его двигателя и вдохновителя, то с каждым из нас, вместе или по отдельности, разберутся еще быстрее. Потом мы узнали, что у Кости даже не было своего жилья (к тому времени мы уже мало интересовались личной жизнью друг друга, занятые каждый собственной славой и популярностью), он жил в квартире, которую арендовала для него студия. Говорят, что после выселения он оставил там целые шкафы, забитые исписанными листами с набросками сценариев будущих серий, которые никогда уже не будут сняты.

После скандала с увольнением Костя слег в больницу с нервным срывом. Никто из нас его ни разу не навестил, присылали только дежурные букеты цветов с открытками. Около года он бегал по разным студиям и каналам с предложениями, но потом плюнул и уехал в родной город. Я честно пытался время от времени дозвониться или как-то еще связаться со старым другом, но он то ли менял номера, то ли просто не отвечал, навсегда затаив обиду. Дома он ушел в полный андеграунд, снимая клипы для музыкальных групп и увлекшись кукольной анимацией. Я видел несколько — талантливые, но мрачные работы. Говорят, что потом их объединили в своеобразный сериал, обросший даже неким подобием культа. Особенно мне запомнился один эпизод, в котором до жути реалистичные марионетки читали древние книги, призывая демонов и сходя с ума. В финале они устраивали кровавую каннибальскую оргию, за которой наблюдал рогатый и красноглазый кукольный Сатана.

В итоге пятый сезон сериала «Маша и остальные» вышел только через два года после скандального четвертого. Внимание зрителя изменчиво и непостоянно, за это время нас уже успели подзабыть. Интерес был, но рейтинги и рядом не стояли с тем, что было раньше. Да и «остальных» осталось только двое. Многие поклонники отвернулись от проекта из-за отсутствия Сережи в Костином исполнении, который был любимцем публики. Многие шутки и забавные ситуации строились именно на его чудаковатости и неприспособленности к жизни. Но в первой же серии нового сезона Сережа, сам не появляясь, оставлял записку друзьям, что уезжает из Москвы на поиски счастья. Глупый и топорный ход. Казалось, что вздох разочарования слышался даже с той стороны экрана. Сообщения от Сережи стали своего рода фишкой последующих серий — время от времени мы зачитывали послания от него, в которых говорилось, что все у него хорошо и счастье свое он все-таки нашел, не уточняя, правда, в каком виде. Следующие эпизоды были неплохими, но без Кости, без его идей и энергии, было уже совсем не то.

На площадке тоже все пошло наперекосяк. Раньше я приходил на съемки, как на праздник, в студии царило веселье, мы отдыхали за работой, а после всех скандалов работа стала пыткой, изматывающей и нервной. Мы постоянно ссорились, истерили, срывались на операторов, массовку и осветителей. Доходило до того, что главные актеры на съемках общались между собой только через помощников. От старой дружбы не осталось и следа, я прекрасно помню, как всей душой ненавидел Катю с Мишей. Получалось, что именно Костя и был тем самым клеем, что держал нас вместе. Атмосфера на площадке сказывалась и на итоговом продукте — рейтинги неумолимо падали, а руководство канала вскоре всерьез задумалось о том, чтобы свернуть лавочку. В итоге «Маша и остальные» кое-как продержались еще два сезона. Финальный эпизод побил все рекорды по просмотрам, но это был конец. После съемок мы плакали, обнимались, а потом закатили шумную вечеринку, на которой я напился до беспамятства и долго блевал в туалете студии, слыша, как в соседней кабинке кто-то шумно и без стеснения занимается сексом.

После сериала жизнь стала серой, будто я проснулся от прекрасного сна. Обивал пороги и часами просиживал в очередях на кастингах в большое кино. Мою «звездность» растоптали и размазали по полу. Для большинства режиссеров и продюсеров я был сериальным выскочкой, ничем не лучше вчерашних выпускников ВГИКа, поэтому прослушивался и получал отказы наравне с остальными. Плюс ко всему я стал заложником образа — все видели во мне только обаятельного мечтателя Сашу, даже в тех редких ролях, на которые меня все-таки брали. Так, неплохая военная драма про белорусских партизан вышла под идиотским слоганом «Саша идет на войну». Пиарщики хотели сделать кассу на моем имени, но эффект получился обратный — сеансы проходили при полупустых залах. Мою роль в полицейском триллере, где я играл серийного убийцу, спасаясь от надоевшего амплуа, критики называли серой и шаблонной. Вскоре я снова встретился на площадке с Катей. В мрачной чернушной драме она играла проститутку, а я — ее сутенера, между которыми вспыхивало некое мазохистское подобие любовного романа. На тот фильм я возлагал большие надежды — интересный герой, именитый режиссер, премьера на крупном фестивале. Но картина прошла почти незамеченной, пусть и отхватила несколько призов. Хитом стала только разве что наша с Катей эротическая сцена. Зрители и комментаторы в Сети зубоскалили, говоря, что наконец-то Саша с Машей потрахались, чего все ждали, но так и не дождались в сериале.

Это стало последней каплей. Катя завязала с карьерой и вышла замуж за сербского миллионера, уехав из страны. Я стал вести утреннюю музыкальную программу на том канале, где когда-то выходила «Маша», подрабатывая время от времени на корпоративах у «больших» людей, где нажил достаточно нужных знакомств. Через несколько лет мне предложили заняться разработкой собственного вечернего шоу, которому суждено было стать «Вечером с Петей». Мне грех жаловаться, но больше всех в плане карьеры из нашей компании повезло Мише Ткаченко. Сейчас он популярный и востребованный актер, снимающийся как в России, так и за рубежом. Время от времени я зову его к себе в программу, но он каждый раз отказывается, ссылаясь на занятость.

«Маша и остальные» навсегда остались в истории телевидения. Ярко вспыхнув, проект быстро сгорел, став жертвой несчастного случая, слухов, жадности и подлости. У кого ни спроси, все помнят и любят первые четыре сезона и стараются забыть то, что было после них. Порой мне приходят предложения о воссоединении, съемках продолжения или полнометражного фильма, на что я всегда отвечаю отказом. Прошлое должно оставаться прошлым, им нельзя жить, нужно уметь переступать через него и двигаться дальше. Правда, пару лет назад выходила попытка ремейка — современная, с молодыми актерами и без закадрового смеха. Посмотрев ради интереса пару серий, я выключил. Скучно, пресно, без огонька. У нас было гораздо лучше.

Погруженный в мысли и воспоминания, вздрагиваю, когда приятный мужской голос из навигатора сообщает, что я прибыл на место. Смотрю на циферблат наручного «Ролекса» — почти пять часов в дороге, неплохо. «Дальше сам все поймешь», ¬¬— сказала Катя. Как по щелчку пальцев, у обочины тут же вырастает указатель с надписью «Дайск». Действительно, понятнее некуда. До города еще семь километров.

Лес вдоль дороги редеет, тут и там проглядывают землистые пятна убранных полей. Вскоре показываются городские здания. Есть несколько высоток, но в основном дома низкие и приземистые, не выше пяти этажей. В стороне дымит трубой небольшой завод, возможно, градообразующий. Сбавляю скорость, медленно качусь вперед. Улицы здесь узкие, серые и безликие, как в тысяче других провинциальных городков. Я сам вырос в таком же, все знакомо до боли. Вон даже школа похожа на мою. И доска почета, и Ленин на центральной площади, и вечный огонь. И магазин точь-в-точь, даже название такое же — «Ракета», надо же. На секунду даже кажется, что я действительно приехал домой. Нет, бред какой-то. Родной город я оставил много лет назад и никогда больше в него не возвращался, бросив в прошлом все и всех. Но ощущение дежавю не пропадает, с ним нарастает странная тревога.

Только сейчас до меня доходит, что я понятия не имею, куда ехать дальше. Похороны сегодня, но где именно? И во сколько? В который раз ругаю себя. Черт меня дернул сорваться с места. Чего я здесь ищу? Обошелся бы присланным венком или открыткой с соболезнованиями. Въезжаю, похоже, в самую старинную часть города. Улица здесь еще ýже, едва смогут разминуться две машины. Дома у дороги — с виду старинные, купеческие, с высокими окнами и лепниной. И снова все знакомое. Притормаживаю, присматриваюсь к синей табличке с названием улицы. Центральная, конечно же. Это начинает раздражать. Замечаю движение на тротуаре, кажется, что за угол здания свернул кто-то в красном платье. У меня перехватывает дыхание. От неожиданности и удивления заезжаю передним колесом на бордюр, тихо ругаюсь под нос. Нет, показалось, не может быть.

Мимо проплывают отделение полиции, почта, пожарная часть. Наверное, это что-то вроде деловой части города. Мои мысли подтверждают закрытый сейчас ресторан «Искра» с клубом, двухэтажное офисное здание и мэрия, огороженная высоким забором, с громоздкими параллелепипедами кондиционеров на стенах. Дальше следуют спортзал, нечто похожее на детский сад и, наконец, кинотеатр. На крыше название — «Орфей», большие, тронутые ржавчиной металлические буквы. На стенах афиши с новинками проката, расписание сеансов, небольшая толпа у входа. Паркуюсь у тротуара. Надо позвонить Кате, спросить, куда ехать.

Достаю телефон, но номер набрать не успеваю. Замечаю, что люди на входе в кинотеатр смотрят на меня, показывают руками на машину, говорят о чем-то. Двое отделяются от толпы, идут ко мне. Одеты в строгие костюмы, похожие на траурные. Черные пиджаки и галстуки, белоснежные рубашки. Один, мужчина чуть моложе меня, подходит ближе, наклоняется, стучит. Опускаю стекло.

— Здравствуйте, — вежливо улыбается, — вы на похороны?

— Да, — киваю, не успевая удивиться прямоте вопроса.

— Идемте.

У него доброе и открытое, располагающее лицо. Что ж, вылезаю из машины. Второй мужчина стоит чуть в стороне, молча кивает мне. Они ведут меня к кинотеатру.

— Жалко Константина Сергеича, — говорит на ходу первый, — уважаемый человек был в нашем городе. Любили его.

Второй только молча идет рядом.

Подходим ближе. Люди на ступенях поворачиваются, на их лицах читаю узнавание, удивление, у некоторых — радость. Все они в черном, кивают мне, как старому знакомому, улыбаются, тянут руки. Я неуклюже на ходу жму одну, другую, третью, толком так и еще и не понимая, что происходит.

В вестибюле кинотеатра тесно и многолюдно. Слышен тихий гул голосов. Повернутых ко мне лиц здесь больше — молодых и старых, мужских и женских, разных. Слышу знакомый голос, от которого вздрагиваю:

— Привет, красавчик.

Оборачиваюсь, на глаза тут же наворачиваются слезы, вот уж чего не ожидал. Вытираю ладонью, только больше выдавая себя. Катя идет ко мне, люди перед ней почтительно расступаются, давая дорогу. Ее сложно не узнать. Конечно, время взяло свое — морщинки у глаз и рта, заметная седина у корней волос, но на расстоянии всего этого можно и не заметить. В остальном же как будто и не изменилась, такая же стройная, статная, с искорками в ярких зеленых зрачках. Даже высокая грудь почти так же распирает черную водолазку, как и двадцать лет назад.

— Здравствуй, дорогой, — повторяет она, — сколько же лет…

Обнимает меня, целует в щеку. Мои руки смыкаются у нее за спиной. Говорить не могу, воздуха не хватает, только стою и хлюпаю носом.

— Ну что ты? — говорит она ласково, но с укоризной. — Не рад меня видеть?

Улыбаюсь.

— Рад, — выдавливаю из себя честный ответ.

Гладит меня по щеке, целует опять. Собравшиеся молча смотрят на нас, будто ждут чего-то. Беру себя в руки, верчу головой по сторонам, всматриваюсь в лица вокруг.

— Миша на улице, — читает она мои мысли, — потом поговорите. Сейчас иди, простись.

Она берет меня за руку и ведет туда, где между двух массивных колонн в вестибюле кинотеатра на возвышении, укрытым черной тканью, стоит обитый красным деревянный гроб. Рядом с ним возвышается гора венков и искусственных цветов. Человек внутри просто утопает в ярких неживых лепестках и бутонах. Я узнаю его не сразу, все-таки не видел почти двадцать лет. Приходится всматриваться, чтобы уловить что-то хоть мельком знакомое. Нет, не получается. Он полностью лысый и болезненно худой, глаза глубоко запали внутрь черепа. Тонкая желтая кожа, кажется, вот-вот порвется, а тонкий нос заострился и вытянулся, из-за чего кажется еще длиннее. В гробу лежит совершенно чужой, незнакомый мне человек. Спасает только фотография с черной ленточкой в углу, что стоит тут же. На ней Костя молодой и красивый. Не сам Костя даже, а его герой Сережа из сериала, странноватый, но обаятельный чудик. Фото было сделано тогда, когда мы снимали «Машу и остальных».

Подхожу ближе, кожей чувствую на себе взгляды. Ощущая себя не в своей тарелке, кладу руку покойнику на плечо. На нем черный пиджак из дешевого материала, ткань плотная и колючая, тело под ним твердое, как деревяшка. Молчу с минуту.

— Прощай, друг, — шепчу наконец.

От красной обивки гроба рябит в глазах. Голова от этого становится легкой, пустой, начинает кружиться. Пытаюсь проморгаться, в массе черных пиджаков вижу красное стройное пятно — женщину в платье. Трясу головой, отгоняя наваждение.

Отхожу. Катя тут же обнимает меня за плечи, мягко отводит в сторону. Чувствуется, что она здесь главная.

— Хорошо, — говорит тихо, — Молодец, ты все правильно сделал. Иди на улицу, скоро все закончится.

— Почему в кинотеатре? — спрашиваю невпопад.

— Сережа любил это место.

— Сер… Что?..

Не успеваю сказать что-то еще, меня почти выталкивают в прозрачные двери. Катя снова исчезает в толпе скорбящих, а я остаюсь на крыльце, только разглядываю через стекло спины в черных пиджаках. На улице поднимается ветер, треплет мне волосы. Иду обратно к машине, посижу в ней.

— Эй, звезда! — слышу знакомый голос.

Поворачиваюсь. Лицо мое невольно расплывается в улыбке.

— Миша.

Он курит возле афиш. Иду к нему.

— Зазнался? — смеется. — Не здороваешься.

— Не заметил.

— Ага, рассказывай.

Крепко жмет мне руку. Несколько секунд мы смотрим друг на друга, а потом, не сговариваясь, заключаем друг друга в объятья. От Миши пахнет сигаретами и дорогим парфюмом.

— Петька, — шепчет он, — не верится, сколько лет.

Протягивает мне сигарету. Замечаю, что руки его трясутся.

— Не, бросаю.

— А вот это правильно. — Он сует очередную себе в рот, прикуривает от позолоченной зажигалки. Он возмужал, в жизни кажется мощнее, чем на экране. Но в то же время грузнее как-то, обрюзг, расплылся. Гладко, до синевы, выбрит, волосы зачесаны так, чтобы скрыть залысины. Стоим и молчим, немного неловко. Когда не видишь человека долгое время, порой очень хочется начать разговор, но ты не знаешь, как это сделать.

Говорить ничего не приходится: двери кинотеатра открываются, и на улицу вываливает процессия в черном. Идут почти строем, по два человека. Шеренгой движутся к припаркованным у тротуара автобусам. В середине человеческой цепочки над головами плывет гроб, который несут четверо. Он похож на мертвого жука, что тащат куда-то выносливые муравьи. Гроб открыт, мне видно Костино желто-бледное лицо и длинный заострившийся нос. Боюсь долго смотреть, чтобы снова не увидеть чего-то лишнего.

Из цепочки людей появляется Катя, идет к нам.

— Давайте, — говорит, — скоро уже все закончится.

Она машет рукой в сторону автобусов.

— Мы может на своих? — Я указываю на свой внедорожник.

— Нет, давайте со всеми. Так лучше.

Переглядываемся, Миша гасит сигарету о каблук. Идем к автобусам, где суетятся, рассаживаясь, скорбящие. Кое-как проталкиваюсь к задним сиденьям тесного маленького ПАЗика, Миша устраивается рядом. Сюда же аккуратно, передавая из рук в руки, как святыню, заносят гроб. Ставят в проходе между сиденьями. Голова покойника в полуметре от моих ног. Тело Кости теперь кажется еще меньше, тонким, усохшим.

— Ты не знаешь, — шепчу Мише так, чтобы никто не услышал, — может, он чем болел?

Миша качает головой. Молча сидим, автобус рычит и дрожит. Киваю головой в сторону оставшегося позади «Орфея».

— А почему в кинотеатре-то?

Он пожимает плечами. Перед собой вижу только одинаковые, коротко стриженные затылки, торчащие над воротниками одинаковых же пиджаков. На мертвеца никто не обращает внимания. Едем молча, я отрешенно смотрю в окно. Так и не могу избавиться от мысли, что когда-то уже бывал в этом городе.

От скуки разглядываю мельтешащие за окном улицы. Народу мало, только несколько прохожих, словно вымерли все. Наверное, потому что выходной. На светофоре снова замечаю краем глаза силуэт в красном, но рассмотреть не успеваю, автобус стремительно проносится мимо. Выворачиваю шею, заглядывая назад. Миша смотрит на меня вопросительно, отворачиваюсь.

Минут через двадцать прибываем к маленькому кладбищу где-то на отшибе. Только несколько свежих могил в чистом поле за городом, даже ничем не огорожено. Наверное, совсем новое. Яма уже вырыта. Сами похороны проходят быстро, как по сценарию. Нет, правда, некоторых значимых атрибутов ритуала. Ни священника, ни речей над гробом. Ни речей вообще. Никто ничего не говорит, все происходит в тишине, нарушаемой только чьим-то случайным покашливанием да стуком земли по крышке гроба. Слез тоже нет, что еще более странно. Вглядываюсь в лица собравшихся, пытаясь понять, есть ли здесь кто-то, кто приходится Косте родственником. Начинает казаться, что все пропитано атмосферой торжественности, некоего праздника, как будто все давно уже сказано и выплакано, а все присутствующие понимают друг друга и момент без лишних слов. Так даже проще, кажется мне, если бы надо было что-то говорить, я бы сгорел от неловкости, не найдя нужных слов. Катя стоит над свежим земляным холмом торжественно и молча, чуть склонив голову. На губах ее играет загадочная улыбка.

Обратный путь с кладбища проходит уже веселее. Люди вокруг оживленно переговариваются, даже смеются. Ощущение такое, будто все они теперь легко выдохнули после общего важного и ответственного дела. По салону автобуса циркулируют пластиковые стаканчики, которые по дороге несколько раз проходят и через меня. Отпиваю невкусной дешевой водки, морщусь и закусываю тут же поднесенным бутербродом с колбасой. Внутри, однако, теплеет, на душе становится легче.

Поминки проходят в столовой какого-то местного предприятия. В большом зале с длинными столами, высоким потолком и советской мозаикой на стенах и колоннах. На собравшихся с улыбками смотрят тронутые временем и трещинами космонавты, ученые и гиганты в рабочих комбинезонах, с крепкими мускулистыми руками. Воздух здесь тяжелый и спертый, насыщенный ароматами сырого мяса, свежей выпечки и прогорклого масла. Еда простая, но вкусная, давно не пробовал такой. Последнее время, после обследования у врача и угрозы язвы, Настя принялась тщательно следить за моей диетой. А тут жирный наваристый борщ с мясом, котлета по-киевски с картофельным пюре, множество салатов, закусок и колбасных нарезок. Бутылки с местной водкой стремительно пустеют, а сама она уже не кажется такой мерзкой, как поначалу. Сидящий рядом Миша, уже изрядно набравшийся, по-свойски обнимает меня за плечи. Мы говорим друг другу что-то глупое и душевное, смеемся, стукаемся лбами, то и дело чокаемся и закусываем.

Время от времени подходит Катя, курсирующая от столика к столику. Присаживается рядом, ослепительно улыбаясь, говорит добрые слова, от которых щемит сердце. Мы с Мишей гладим ее протянутые руки, берем их в свои, целуем, она смеется.

— Дураки, — ругает нас ласково.

Постоянно кто-то встает и произносит, с рюмкой в поднятой в руке, долгие и глубокомысленные речи, похожие на тосты. Каждый раз его слушают внимательно, затаив дыхание. Слушаю и я, только недоуменно хмурясь. Порой мы только переглядываемся с Мишей.

Люди говорят в основном про «Машу и остальных», наш старый сериал. Говорят о том, как шоу изменило их жизнь, принесло радость и счастье. Добрым словом вспоминают Костю, отвешивают комплименты нам с Мишей, после чего в нашу сторону поворачиваются сияющие лица. Много славословия идет в сторону Кати, которую тут, похоже, почитают больше других, называя старшей сестрой, матерью, иногда даже на старый манер «матушкой». Катя отмахивается от похвалы, но благодарит каждого говорящего, озаряя банкетный зал улыбкой, способной растопить арктические льды.

Речи становятся все более личными и откровенными. Кого-то сериал вытащил из запоя, спас от попытки суицида, помог прийти в себя после потери близких, наладить личную жизнь. Я и понятия не имел, как много может значить для некоторых подзабытая телевизионная комедия. Серьезные темы сменяются более легкими. Люди вспоминают свои любимые серии и моменты, после чего весь зал оглушительно смеется. Все это собрание больше похоже на что-то среднее между групповым сеансом психологической помощи и стендап-концертом. Неожиданно кто-то заводит песню:

— Улыбнись, не грусти, может быть, ну а вдруг…

Ее подхватывают новые голоса. Вскоре поют уже все собравшиеся, прихлопывая в ладоши:

— Подойдет и спасет добрый верный друг…

По сюжету сериала эту простенькую и наивную песню сочинил мой герой, музыкант Саша, тайно влюбленный в Машу, чтобы поддержать ее после разрыва с парнем.

— И тогда навсегда, и сейчас, и потом…

Песня содержала намеки на истинные чувства Саши к Маше, и многие зрителя ждали, когда же она все поймет и два главных героя наконец-то будут вместе.

— Не уйдет, не предаст, будет рядом он.

Пение заканчивается аплодисментами, свистом и криками радости.

Когда темнеет, а под потолком загораются длинные гудящие лампы, все начинают расходиться. Подходят ко мне. Улыбаются и говорят что-то приятное. Слушаю, но не слышу их. Улавливаю только общий смысл — как я важен и как много для них значу.

— Нет, — мямлю что-то невпопад, — это вы… это вы… вы…

Столовая постепенно пустеет. Остаемся только мы втроем, если не считать звенящих грязной посудой официантов, или не знаю, как правильно их называть, если здесь обычно самообслуживание. Катя с Мишей говорят о чем-то за соседним столиком. Пытаюсь подняться и только тогда чувствую, как сильно я напился. Ноги заплетаются, чуть не падаю, Миша со смехом подхватывает меня под мышки.

— Ох, братан. Кто-то у нас нажрался.

— Нет, это ты нажрался.

Они оба смеются. Опираюсь на Мишино плечо.

— Поеду, — говорю уверенно.

— Да куда ты поедешь? — Миша встряхивает меня, внутри булькает, к горлу подкатывает тошнота.

— Миш, отведешь его к себе? — спрашивает Катя.

— Конечно, не волнуйся.

Они ведут меня к выходу. Сырой осенний воздух трезвит, становится легче.

— Я номер снял в местной гостинице, — на ходу говорит Миша, — проспимся и завтра поедем.

По пути он затаскивает меня в продовольственный магазин, берет хлеба, колбасы, каких-то консервов и еще бутылку водки.

— Я не буду, — протестую.

— Это я себе.

Дальше иду уже уверенней, даже ноги не заплетаются. Городок маленький, через десять минут мы уже поднимаемся по ступеням гостиницы. Название ее неизвестно, вывески нигде не видно. Зато через дорогу яркими огнями светится слово «Орфей» на крыше кинотеатра, где днем проходило прощание. С минуту стою, пока Миша говорит с консьержем. Хмурюсь и соображаю. Кинотеатр должен быть в другом районе, где мэрия и полиция. Эта часть города мне неизвестна, я здесь точно не был. Миша тащит меня в глубь гостиницы, я плюю в сердцах. Завтра меня здесь не будет, к черту этот город. С понедельника начнется новая неделя и новая жизнь, я забуду обо всем.

Номер тесный, но уютный. Две кровати у стен, совдеповская мебель, пузатый телевизор в углу. Миша тут же ставит между кроватями тумбочку, накрывает на «стол», тут же находятся рюмки. В животе у меня снова урчит. С удовольствием съедаю целую банку кильки в томате, макаю хлеб в пряный ароматный соус. Вкусно. Миша открывает бутылку, вопросительно смотрит на меня. Машу рукой, соглашаясь. Он наливает себе много, мне по чуть-чуть. Едим и пьем, треплемся о жизни. Много хочется рассказать.

— Ты почему ко мне в передачу не приходишь? — спрашиваю. — Сколько раз уже зову.

— Боюсь.

— Чего?

— Боюсь на фоне тебя показаться скучным и глупым.

— Да ну, — говорю, — не мели ерунды.

— Я серьезно. Ты вон какой. Тебе все в рот заглядывают, визжат от восторга. Слово скажешь — от смеха падают. А я приду и двух слов не свяжу.

— Это необязательно. Говори только то, что сам считаешь нужным. В этом и суть наших гостей. Никто не требует от них ничего сверх меры. Просто будь собой.

— А мне, может, не нравится быть собой. Стыдно мне.

— Чего тебе стыдиться? Ты в Голливуде снимаешься.

— Ага, в ролях бандитов, военных и злых русских.

Он карикатурно пучит глаза и говорит с деланым русским акцентом:

— Какие ваши доказательства?

Я хохочу с набитым ртом. Миша улыбается и залпом выпивает.

— У тебя бывает такое, Петь, — он подбирает слова, — что ты жалеешь о прошлом? Боишься его?

— Ну… наверное.

— Я много чего сделал ради карьеры, чем совсем не горжусь. И боюсь об этом вспоминать. Мне стыдно. Но иногда надо посмотреть на это прямо, чтобы отпустило. И тогда все пройдет. Раз посмотреть и больше не оглядываться. А то умрешь.

— Как Орфей, — вырывается у меня вдруг ни с того ни с сего.

Миша кивает.

— Вроде того.

Он снова наливает.

— Я с Катей говорил… еще раньше… она может… ты с ней тоже… это самое… может быть…

Не понимаю, о чем он.

— А еще от меня жена ушла, — он резко меняет тему, — и дочку забрала. Вот так.

Мы чокаемся.

— А я гей, — вываливаю вдруг неожиданно даже для себя.

Он секунду молчит, подняв рюмку.

— Серьезно?

Киваю.

— Уж ты мне поверь.

— А Бирцева?

— Это так, для отвода глаз. Чтобы вопросов не было.

— Понимаю.

— Серьезно?

— Угу. Можешь поверить. Многие это скрывают, что у нас, что в Европе. Про Голливуд вообще молчу. Сплошь и рядом. Много ваших в профессии.

— Они не мои.

— Это я к слову. Ну, и про тебя вообще не удивлен.

— Почему это?

— Да ты с бабами никогда не крутился. Ни в училище, ни потом. А на тебя же вешались.

— Так и на тебя вешались.

— И я этим пользовался. А ты нет, это сразу видно.

Сидим до поздней ночи. Ложимся, когда уже все съедено и выпито. Спать совсем не хочется, лежу в темноте. Несмотря на количество алкоголя, в голове теперь ясно и пусто.

— Петь? — подает голос Миша.

— А?

— А ты ее видел?

— Кого?

— Ту самую серию?

— Нет, никогда.

— А хотел бы?

Отвечаю не сразу.

— Конечно.

Миша молчит. Я переворачиваюсь на бок. Лежу, закрыв глаза, кажется, целую вечность. Сон так и не идет. Бок немеет. Миша встает, в темноте шаркает в сторону ванной. Осторожно, стараясь не шуметь. Думает, что я сплю. В ванной зажигается свет, щелкает защелка на двери. Через секунду слышится шум воды, через две — Мишин голос. Не сдерживаясь, он громко разговаривает, почти срываясь на крик:

— Только попробуй, тварь!.. Никакое заявление у тебя не возьмут, уж я-то постараюсь. У шлюх не берут заявлений!

Лежу, заложив руки за голову, вглядываюсь в белый потолок, который в темноте кажется ровным, без потеков и трещин в штукатурке. Слушаю отголоски семейной ссоры из ванны. Миша то шепчет, то снова срывается на крик, то угрожает, то начинает лебезить и уговаривать. Слушать такое некрасиво и неправильно, стыдно. Встаю и быстро одеваюсь, пока он не вышел. Мне надо пройтись, проветриться и привести мысли в порядок. Проходя мимо ванной, слышу оттуда тихие всхлипы.

— Пожалуйста, — Миша хныкает, как обиженный ребенок, — не делай так. Зачем ты ее забираешь? Ты же знаешь, что она меня любит… Ей будет тяжело… Хочешь наказать меня — наказывай, но она тут при чем?..

Выхожу быстро, почти бегу. Длинный коридор, устеленный выцветшей ковровой дорожкой, тускло освещен маленькими лампочками под потолком. Стойка консьержа пуста, только лежат на столике очки и раскрытая книга.

На улице тепло и мокро. Еле моросит мелкий дождь, пахнет прелой листвой и наступающей затяжной осенью. Бреду, сам не зная куда. В стороне, над низкими зданиями плывут яркие буквы. «Орфей» открыт и, несмотря на поздний час, принимает посетителей. Только выйдя из гостиницы, вижу у входа небольшую толпу. Люди курят на ступенях, громко разговаривают. До меня доносятся размытые обрывки голосов.

Погрузившись в мысли, не замечаю, что впереди меня идет кто-то еще. Приглядываюсь, у меня перехватывает дыхание. Девушка, тонкая и стройная, совсем как подросток. Одетая в красное платье с разрезом, в котором мелькает при ходьбе длинная голая нога. Каблуки звонко стучат по тротуарной плитке, в неярком свете фонарей ткань кажется темно-бордовой, как кровь. Вопреки погоде платье максимально открыто и откровенно, спина и плечи девушки полностью голые, видна россыпь веснушек на них и большая родинка под левой лопаткой. Длинные волосы, волнистые и темные, раскачиваются при ходьбе. Незнакомка идет прямо и гордо, как по подиуму. Как могла по нему ходить… нет, трясу головой, прогоняя мысли. Этого не может быть.

— Эй, — окликаю ее, — простите…

Сам не знаю зачем. Мне нужно с ней поговорить.

— Прошу прощения. Можно вас?

Девушка не ускоряет шаг, но догнать ее я почему-то не могу.

— Не бойтесь, я вас не обижу. Мне просто нужно… а, черт!..

Цепляюсь за что-то ногой и едва не растягиваюсь на мокром тротуаре. Смотрю под ноги — что-то длинное и черное, похожее на тонкий шланг. Черт с ним, смотрю вперед — незнакомка ушла далеко, мне ее теперь точно не догнать. Но, к моему счастью, она сворачивает к ярко освещенной неоновой вывеске, поднимается по ступеням и скрывается внутри. Местный ресторан и бар, у тротуара припарковано несколько дорогих машин, едва слышна музыка. Сердце наполняется надеждой: там я ее и найду. Почти бегу вперед.

Швейцар любезно открывает передо мной двери. Внутри все чинно и со вкусом. Официанты и метрдотель узнают меня, улыбаются, едва не кланяются.

— Желаете столик? — спрашивают наперебой.

— Нет, — отвечаю сбивчиво, — я просто… посмотреть.

Шарю глазами по залу. Много свободных столиков, гости едят и пьют, тихо беседуют о чем-то своем. На сцене певица в переливающемся платье, похожем на чешую, выводит в микрофон красивым голосом под аккомпанемент рояля:

— Ты. Я точно знаю: ты на свете есть. И. Каждую минуту…

На крышке белоснежного рояля стоит огромная, как афиша, фотография улыбающегося Кости. Точно такая же, как стояла у гроба. Тоже с черной ленточкой в углу. Что здесь происходит? Продолжение поминок? Похоже, он действительно был звездой в этом городе.

Подхожу к барной стойке. Бармен смотрит на меня с вопросительной улыбкой.

— Странный вопрос, — начинаю я, — но сюда только что заходила девушка в красном платье?

— Сюда много кто заходит, — отвечает он неопределенно.

Снова смотрю в зал — ни одного красного пятна. Больше черного, словно я снова на похоронах. Оглядываюсь на выход, через стеклянную дверь вижу вездесущего «Орфея». Самого кинотеатра отсюда не видно, но буквы как будто плывут над домами сами по себе.

— А ваш кинотеатр, — снова обращаюсь к бармену, — тут круглосуточно работает?

— Конечно, — отвечает он как само собой разумеющееся.

— Конечно, — устало передразниваю. — И что, от зрителей отбоя нет?

— Люди приезжают отовсюду.

Неопределенность его ответов начинает злить.

— И что показывают? Какие сейчас новинки в прокате?

— Сеансы короткие, — отвечает он и улыбается еще шире.

Только сейчас замечаю, что за барменом, на стеллаже с бутылками, стоит фото в рамке. Наша старая фотография со съемок «Маши и остальных». Мы четверо, молодые, счастливые и живые. Фото расписано автографами рядом с каждым актером. Костиным, Катиным, Мишиным. Не хватает только моего.

Кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь, рядом стоит молодой парень. Симпатичный, слащавый и напомаженный, как кукольный Кен. Улыбается томно, смотрит глубокими карими глазами, в которых, кажется, можно утонуть. Пухлые губы приоткрывают ровный ряд белоснежных зубов. Рубашка расстегнута наполовину, видна мускулистая безволосая грудь. Хочется залезть туда рукой.

— Девушку не нашли, — говорит он со смешком, словно звенит колокольчик, — так, может, я чем помогу?

Он как будто невзначай берет меня за руку. Пальцы его теплые и бархатные. На нас смотрят официанты и бармен, улыбаются, будто ждут продолжения. Даже люди за столиками перестали есть и беседовать, повернули головы. Чувствую на себе их взгляды. Певица в зале начинает новую песню.

— Ты, — выводит она протяжно и низко, — моя мелодия. Я твой преданный Орфей…

Отдергиваю руку, иду к выходу.

— Еще раз меня тронешь, — зло бросаю на ходу ресторанному жиголо, — я твое пидорское ебало в кровь разобью!

Улица все такая же тихая и сырая. Краем глаза замечаю движение, оборачиваюсь — снова она. Не может быть! Я не мог ее пропустить. Но все рациональные объяснения сами собой вылетают из головы. Иду следом, почти бегу, но все никак не могу ее догнать. Только стучат по тротуару каблучки — стройные ноги в туфлях на шпильках, развевается подол легкого не по погоде платья. Темно-красного, как кровь. Волосы все так же раскачиваются при ходьбе, спадают на голую спину, кожа которой теперь кажется бледной и желтушной, как у виденного мной сегодня покойника.

— Стой! — кричу, не боясь, что кто-то сочтет меня за психа. Уже все равно.

Она не оборачивается, даже не замедляет шаг. Она призрак, фантом, иллюзия. Ее нет и не может быть, но мне почему-то так важно поговорить с ней. Высказать все, что не успел когда-то. Не успел или не захотел. Черт его знает, что здесь правильно.

— Что ты от меня хочешь? — говорю ей вслед дрожащим голосом.

Эхо разносится по пустынным улицам, оседает на мокром тротуаре, отталкивается от темных окон домов и разбивается в желтых листьях легким шепотом ветра.

— Мучаешь, издеваешься? Чего ты ждешь? Что я в ноги тебе брошусь, прощенья буду просить? За что? Что я сделал? У меня своя жизнь, у тебя своя. Ты сама выбрала все, что с тобой случилось. Не надо обвинять во всем меня. Я ведь предлагал тебе уехать, а ты осталась. Сама, слышишь? Сама осталась! Сама решила! Я ведь уговаривал, а ты? Не простила? А за что я должен был просить прощения? Чего ты ждала? Сама ведь их любила. И Левчика, и Деню своего, забыла? Что ты мне про них писала? Какие секреты рассказывала?

Ноль внимания, идет как ни в чем не бывало. Злюсь. Не отдавая отчета, хватаю с земли камешек, бросаю вперед, не целясь. Он пролетает в сантиметре от голого плеча.

— Стой! — кричу почти в истерике. — Поговори со мной! Остановись! Слышишь, ты, сука!

Уже чувствую в горле горько-соленый вкус подступающих слез. Она сворачивает, ныряет в темную арку ближайшей подворотни.

— Нет! — пугаюсь, что больше ее не увижу. — Стой! Не надо!

Сворачиваю следом, здесь темно, хоть глаз выколи, капает где-то вода. Стою, пока глаза привыкают к темноте. Впереди, метрах в десяти, вырисовывается неясный человеческий силуэт. Более четко виднеется не прикрытая красной тканью бледная плоть. Осторожно подхожу ближе.

— Анжела, — говорю тихо, слова больно скребут пересохшее горло, — Анжик…

Ее прозвище, только наше с ней, которое я не произносил вслух уже больше двадцати лет. Некому было.

— Анжик…

Слово тяжело вываливается изо рта, тут же оседает где-то в ногах. Лезу в карман, трясущимися пальцами достаю смартфон. Она стоит не двигаясь, молча, но я кожей чувствую на себе тяжелый взгляд. Дисплей телефона тускло вспыхивает, следом яркой вспышкой загорается фонарик. В его свете вижу тощую сгорбленную старуху, одетую в грязно-красные лохмотья. Не старуху даже, мумию. Труп. Дряблая, зеленовато-желтая кожа складками свисает с костей, лицо оплыло и осунулось, будто растаявшее на жаре. В морщинах застыл подсохший гной. В ноздрях и глазницах копошатся белесые опарыши. Мертвец подается вперед, я отступаю, не в силах сказать что-то от ужаса. Провал рта распахивается, щетинясь редкими, но большими, как у лошади, сгнившими зубами. На подбородок вываливается длинный распухший язык. Она стонет и мычит, будто силясь что-то сказать.

Цепляюсь за что-то ногой, растягиваюсь на твердом асфальте, больно приложившись копчиком. Это отрезвляет, вскакиваю на ноги и несусь прочь. Отлетевший в сторону смартфон гаснет, искать его нет времени. Я бегу по темным улицам, не разбирая дороги, петляя между низких домов, мчусь через дворы и скверы, не опасаясь, что заблужусь или потеряюсь. Лишь бы подальше от того, что увидел в подворотне. Краем глаза всегда вижу, словно маяк, большие светящиеся буквы. Кинотеатр «Орфей» не спит.

Бегу, пока не начинает темнеть в глазах, колоть в боку, а дыхание сбивается, со свистом вырываясь из легких. Стою согнувшись, пытаясь отдышаться, уперев руки в дрожащие колени. Сплевываю на асфальт, чувствую во рту медный горький вкус. Перед взором до сих пор вижу стоящего в подворотне мертвеца, который тянет ко мне тощие длинные руки. Анжела, моя Анжела, такая, какой она только и может быть сейчас, ведь…

— Она умерла, — говорю сам себе, как будто пытаясь убедить, — давным-давно. Как и мама… и теперь у тебя никого нет…

Никого нет в прошлом, добавляю про себя. Как и самого прошлого, где я был приезжим из провинциального городка и восходящей звездой сериалов. Есть только сейчас. А сейчас я популярный телеведущий, богатый и влиятельный. Больше у меня нет ничего, но мне хватит и этого. И я хочу побыстрее отсюда уехать. Сейчас же. Вспоминаю, что припарковал машину возле кинотеатра. Кажется, я уже окончательно протрезвел, чтобы сесть за руль. Если поеду сейчас, к обеду буду в Москве, еще успею отдохнуть и выспаться. И никогда больше не буду открывать почту от старых знакомых. Что было, то было. Они мне больше никто, прошлое должно оставаться в прошлом. Оглядываюсь по сторонам, благо светящаяся вывеска «Орфея» все так же хорошо видна, кажется, из любой части города. Не заблужусь.

На меня наваливается странная апатия. Медленно и лениво бреду вперед, шурша палой листвой под ногами и пиная попадающиеся на дороге камешки. Петляю узкими переулками, темными скверами, дворами, поросшими скелетами качелей и детских площадок. Вокруг никого, город будто вымер. Горящие буквы плывут по небу, как будто сами по себе, не приближаясь и не отдаляясь.

Не замечаю, как цепляюсь за что-то ногой, падаю. Успеваю выставить перед собой руки, спасая лицо, в кровь стираю ладони. Ругаюсь смачно и громко, шипя от боли. Встаю, осматриваюсь, пытаясь понять, за что зацепился. Уже не удивляюсь находке. За эту ночь я, кажется, потерял способность удивляться. На земле лежит толстый кабель. Я вижу такие каждый день в студии, они питают камеры, перед которыми я улыбаюсь и отмачиваю хохмы. Кабель дохлой змеей извивается по мокрому асфальту, сворачивая за угол дома. Иду вдоль него, провод теряется в пожухлой траве заросшего бурьяном двора. Тут же петляет еще один. И третий. Кабели покрывают землю паутиной. Над входом в подъезд светится табличка с надписью: «Тихо! Идет съемка!»

Окна первого этажа горят огнями. Я иду мимо, на ходу заглядывая внутрь. Там никого, жизни нет. Идиллические домашние интерьеры напоминают декорации в съемочных павильонах, за фанерными задниками виднеются прожекторы освещения, скелеты металлических стоек, двери в подсобки и комнаты для персонала. В одном окне вижу больничную палату. Стены до половины окрашены холодной синей краской, выше идет старая облупившаяся штукатурка. Спиной ко мне на койке сидит женщина в халате с выцветшими застиранными цветочками. При виде ее у меня сжимается сердце.

— Мама, — слезы душат и застилают глаза.

Женщина за стеклом размывается, теряет четкость, идет рябью, как отражение в воде. Она поворачивает голову, но я уже не смотрю. Забыв обо всем, забегаю в подъезд. Там снова фанерные декорации и бездонные пространства погруженных во тьму съемочных павильонов. Не глядя по сторонам, сворачиваю туда, где, по моим прикидкам, должна быть больничная палата. На краю койки сидит Катя. Стройная и красивая, в той же черной водолазке, в которой была на похоронах.

— Привет, красавчик, — чуть заметно улыбается.

Уже не в силах сопротивляться, сползаю по фальшивой стене, не найдя опоры. Кого я собирался здесь увидеть? Не знаю.

— Погулял?

— Что это за место, Катя?

Она молчит.

— Дайск, — рассуждаю вслух, — ведь нет такого города?

— Нет, Саш…

Я злюсь.

— Никакой я тебе не Саша. Меня по-другому зовут. А ты никакая не Маша. Когда-то мы снимались вместе в хреновом сериале, а теперь я стареющий гомик, а ты молодящаяся жена миллионера.

— Нет никакого миллионера, уже давно.

— Сочувствую.

— Не надо.

Мы молчим.

— Но сериал-то был хороший, — то ли утверждает, то ли спрашивает она.

— Хороший, — соглашаюсь после паузы.

— Мы дарили людям радость.

— Громко сказано.

— А ты хотел бы, Петя?

— Что хотел?

— Дарить радость.

— Я и так дарю. Пять дней в неделю.

— Это ерунда, неправда. Мимолетное.

— Любая радость мимолетная.

Она смотрит на меня в упор.

— Нет, Петя. Может быть и по-другому, я знаю. И Костя знал как.

— Да ну?

— Ты сам-то счастлив? — вдруг серьезно отвечает она вопросом на вопрос.

— Нет, — отвечаю честно.

— А я да.

— Неужели?

— И Миша.

— Ага, — фыркаю я, — настолько счастлив, что плачет в ванной после разговоров с бывшей женой.

— Теперь уже нет.

— Маш, — говорю устало, — тьфу ты, Кать, или кончай говорить загадками, или я отсюда сваливаю.

— Хочешь посмотреть ее?

— Кого? — спрашиваю, но сам уже знаю ответ.

— Двадцатую серию.

— Ту самую?

Она кивает едва заметно и улыбается.

— Там?

Улыбка ее еще шире. Она встает с койки, подходит ко мне. Протянув руку, помогает подняться. Мы идем наружу, обратно в ночь.

— Костя, — говорит она на ходу, — был гений. Никто его не понял, я сама не поняла, пока не посмотрела. После развода, после всего, мне было очень тяжело, ты даже не представляешь насколько. Я уже о разном думала, о плохом. Пока Костя меня не нашел. Он создал это место.

— Как?

Мы идем мимо темных домов, которые теперь кажутся картонными декорациями, нарисованным задником. Я сморю на небо, пытаясь понять, реально ли оно. Настоящими выглядят только буквы впереди. «Орфей» призывно мерцает огнями. Я вижу людей у входа.

— Что тебя тревожит, Петя? — Она пропускает мой вопрос мимо ушей. — Что не дает жить?

— Прошлое, — от собственной откровенности перехватывает дыхание, — я много чего там оставил. И кого.

— Ты оставишь это здесь.

Мы уже идем через площадь к кинотеатру. Люди на ступенях расступаются перед нами.

— Кто они? — спрашиваю.

— Паломники.

Перед прозрачными дверями я дрейфлю, неловко упираюсь, но Катина хватка железная. Она почти силой проталкивает меня внутрь. Здесь легче, красная ковровая дорожка змеится по лестнице на второй этаж, к зрительному залу. На стенах постеры и афиши с молодыми нами. Фойе кинотеатра похоже на музей старого сериала.

— Тут главное не бояться, — наставляет она на ходу. — Не смотри по сторонам. Что бы ты ни услышал, не оглядывайся. Только на экран.

— А то что? Умру? Окаменею?

— Неважно.

В зрительном зале уже собрались люди, больше половины мест заняты. Похоже, сеансы и правда идут круглосуточно. Она усаживает меня в центре, рядом со мной никого.

— Не все выйдут отсюда, — говорит мрачно, — только те, кто не отвернется. Это трудно, я знаю. Но верю, что ты справишься.

Она целует меня в щеку и собирается уходить.

— А ты не останешься? — Мой голос выдает страх.

Катя грустно улыбается и качает головой.

— Я бы с удовольствием, но нет. Посмотреть можно только один раз.

Я киваю, будто все поняв.

— Кать?

Она снова оборачивается.

— А Костя правда умер?

— Конечно. Ты же был на похоронах.

Я больше не задаю вопросов, слишком устал. Она уходит, двери закрываются. Свет в зале гаснет.

Поначалу ничего не происходит, все в зале просто смотрят на светящийся экран. Потом на нем появляется заставка с эмблемой телеканала. Когда звучит музыка из вступительных титров, по коже у меня бегут мурашки. Я сам не смотрел «Машу и остальных» уже много лет. Сижу в предвкушении. По рядам зрителей пробегает едва слышный шепот, они переглядываются, нервно ерзают в креслах, те громко скрипят. Смотрю дальше.

Знакомые декорации, интерьеры, места съемок. На экране появляюсь я, Саша, мой герой. Молодой, красивый, я уже не могу узнать в нем себя. Все вместе мы снова встреваем в неловкие ситуации, дурачимся, шутим. Невольно смахиваю со щеки слезинку, пробило все-таки на ностальгию. Громом вспыхивает закадровый смех. Слишком громко, будто кто-то специально подкрутил настройки. Странно, от него мне почему-то неловко. В унисон смеются зрители в зале. Человек впереди меня хохочет не переставая, хотя на экране ничего смешного не происходит. Но он заливается, откинув голову назад, даже не следя за происходящим. Это больше похоже на истерику.

Что-то происходит, не могу это объяснить. Все дело в звуках. Не знаю, какая в этом кинотеатре установлена аудиосистема, но ничего похожего я раньше не встречал. Звуки обволакивают меня, укутывают с головой. Воспринимаю их не столько ушами, сколько кожей, всеми органами чувств, организмом, самим свои естеством. Они трогают каждую клеточку тела, пальцы покалывают невидимые иголки, шевелятся волосы на голове, в подмышках, паху, даже щекочутся маленькие волоски в носу и ушах, пересыхает во рту, слезятся глаза, тяжело набухает член в штанах. Я сижу, вжавшись в кресло, не в силах оторваться от зрелища. Смотрю и слушаю. Воздух становится тяжелым, пахнет электричеством, подступающей грозой, шумами и звуками.

Смех заполняет собой все вокруг. Распадается на отдельные звуки, волны и тоны. Рассыпается и вновь собирается воедино, накатывает волнами, пульсирует. Больше я не слышу уже ничего. Зрители в зале оживают. Вопят что-то, пытаются перекричать смех, но не могут. Хохотавший зритель передо мной срывается с места, будто собираясь уйти, но падает между рядами кресел, бьется там, как в припадке. Стучит каблуками по полу, хрипит и дергается. Затихает или нет, не знаю, не обращаю внимания. Мне все равно, я поглощен зрелищем.

Звуки сжирают пространство. Изображение на экране плывет, идет рябью. Наши красивые, юные, счастливые лица стекают, как смытая с холста краска, лопаются пузырями, тают. Кажется, что вот-вот вывалятся в зал. Потрясающий эффект без всякого три дэ. Ничего визуального не остается, только звуки. Пронзают тело насквозь. Они складываются во что-то, никогда не ощущавшееся раньше, открывающее новые грани чувств. На периферии зрения мелькают тени и фигуры, сложенные из звуков. Трогают меня, щекочут, дергают за волосы. Хочется повернуться, рассмотреть лучше, но нельзя, нельзя оборачиваться.

— Хватит! — кричит кто-то.

— Не надо! — вторят ему.

— Выключите!

— Не могу больше!

— Стоп!

— Нельзя! Так нельзя!

— Невозможно!

— Это грех!

Темный зал наполняется воплями, которые наслаиваются на звуки, смех, шорохи, танцы размытых фигур. Во всполохах разноцветных вспышек с экрана пляшут тени, бесформенный сюрреализм складывается в геометрические фигуры супрематистов. Пахнет мочой, рвотой, калом, кровью, чем-то еще. Я дергаюсь, как в конвульсиях, туфли скользят и чавкают в чем-то вонючем, липком. Кто-то вскакивает, с криками царапает себе лицо, пальцами зарывается в глазницы, с хлюпаньем вырывает что-то влажное, горячее, живое. Какая-то женщина, согнувшись, вертится в проходе волчком, словно пытаясь поймать невидимый хвост. Меня хватают за ногу, брыкаюсь, стряхивая цепкие пальцы. Кто-то прополз снизу под сиденьями.

— У меня есть секрет, — слышу хриплый голос. — Я хочу быть маленьким поросеночком и кушать женские пальчики. Говорят, что они сладкие, как конфетки…

Человек визжит и громко бьется головой об пол, пока не затихает. Люди с криками и воплями бегают по залу, катаются по полу, рвут на себе волосы, в истерике молотят кулаками в закрытые двери. Высокий силуэт подходит вплотную к экрану, широко расставив руки. То ли хочет закрыть его, то ли, наоборот, раствориться в нем. Его рвет в собственные ладони, и он бросается сгустками темной массы в экран, пачкая изображение. Затем падает на колени и замирает, как статуя. Я не смотрю, не оборачиваюсь, не оглядываюсь по сторонам, нельзя. Нельзя!

Новая волна накатывает, оглушает и ослепляет. У меня нет ни рук, ни ног, я сжимаюсь до точки, атома, лечу сквозь пространство, наполненное звуками. Сквозь стену шума и смеха прорываются голоса, от которых мне плохеет. Накатывает тошнота, меня выворачивает. Горячее и горькое, пахнущее желчью, картофельным пюре, консервами и плохой водкой хлещет из меня. На грудь, подбородок, дорогой костюм. Льется на пол, кто-то с хлюпаньем и чавканьем принимается размазывать это под моими ногами. Но всего этого нет, ничего нет.

— Ты мой самый любимый мальчик…

— Ты мой самый лучший друг…

— Сыночек…

— Петенька…

— Петя…

— Петька…

— Радуй мамочку…

— А давай с тобой нарядимся, как будто мы принцессы…

— Ты будешь самым лучшим актером, ты такой талантливый…

…лантливый… лантливый… лантливый… лантливый…

Знаешь, многие девчонки мечтают про друга-гея, а мне даже мечтать не надо, он у меня уже есть. Просто будь хорошим мальчиком и люби мамочку. Хочешь, расскажу тебе тайну? А ты целовал девочек? Хочешь попробовать? Не знаю, сынок, мечтать, конечно, не вредно, но чего ты добьешься в нашей провинции? Тут уезжать надо, в Москву. А у нас даже ТЮЗа нет. Нет… нет… нет… нет… И ты вот так возьмешь и оставишь меня? Оставишь меня? Оставишь меня… оставишь меня… оставишь… меня… ня… ня… ня… ня… А давай делиться секретами, как раньше, в детстве. Влюбилась я, Петька, серьезно, по-настоящему. Ой, Левчик такой классный, ты даже не представляешь… добрый… щедрый… Что-то плохо мне, сынок, голова целый день кружится, как воздуха не хватает… От жары, наверное… Вот красное мне нравится, посмотри, как хорошо на мне сидит. Красиво, да? Ой, не смеши, какой там талант, просто шить умею. А вообще, знаешь, я мечтаю иногда, что мы вместе уедем и всего добьемся. Ты актер, а я модельер. Классно, да? Да… да… да… да… да… дададададададададададад…дадададададада… Петька, мне плохо, он козел, Левчик этот, такой паскуда… он с Ленкой, рыжей этой… тварь… Да не пьяная я! Что ты меня лечишь? Я к тебе поговорить, как к другу, а ты… какая разница, пила или не пила… не надо тут нотации читать… ты мне кто… брат? Парень? Хахахахаха… Гомик ты, сейчас пойду и всем расскажу. Прости, Петенька, прости-прости, я пьяная была, не злись, пожалуйста, мне тяжело было. Левчик этот, зато Деня, ой, он такой классный… Ходила, Петя, ходила. Все по-старому, анализы плохие… да ничего не говорят, что они скажут. Врачей наших не знаешь… не поеду, само пройдет… да и возраст у меня уже… не волнуйся так… как сам-то… покушал… Петь, какие же они все козлы… как мне плохо… один ты хороший из всех парней… ты молодец что уехал не то что я а я тебя вчера по телевизору видела в сериале ну и что что только одна минута надо же с чего-то начинать очень хорошо получился я бы на видеомагнитофон записала если бы знала как ты меня научи я обязательно и скажи когда тебя в следующий раз показывать будут чтобы я соседок позвала мы посмотрим анжик назови меня как раньше анжик это так мило только ты меня так называл нет не пьяная бросила честно не читай мне нотаций уехал и уехал все сиди в своей москве от меня отстань ты мне никто никто никто никто никто ну рецепты какие-то не беспокойся врачей что ли не знаешь навыписывают всего на всякий случай да лучше давление только скачет а так ничего денег не шли нет не надо правда у меня все есть о себе думай у тебя все хорошо покушал ну хорошо целую сыночек когда приедешь хорошо буду ждать петенька петь ну петька а пришли мне сколько сможешь я сразу отдам спасибо спасибочки ты такой хороший самый самый лучший мой друг сразу отдам как только правда нет не пью честно петь а пришли еще у меня запара спасибо ну все целую сынок а я анжелу видела она просила не говорить но я знаю что вы дружили петь а сможешь в смысле нет тебе что жалко что ли зазнался в своей москве ну и иди ты на хуй пидор ненавижу тебя номер мой забудь петь мне плохо прости приезжай сынок все нормально в обморок упала ну мало ли соседи скорую вызвали все хорошо не волнуйся маме твоей плохо не хотела тебя беспокоить химию на зиму назначили все будет хорошо многие выздоравливают ты сам-то как покушал все пока люблю тебя привет петька что не узнаешь знаю плохо выгляжу нет не бьет это я сама ударилась мало ли давай так у тебя своя жизнь у меня своя как мама твоя жаль она хорошая всегда мне нравилась ты молодец я тебя вчера по телеку видела в сериале этом новом хорошо очень понравилось смешно да так перебиваюсь по чуть-чуть на жизнь хватает а помнишь как мы с тобой в платья наряжались секреты наши разговоры эх петька ты мой самый лучший друг прости за все нет это я так накатило что-то спасибо за ужин заплатишь а то у меня сейчас с деньгами плохо не шью давно бросила не знаю не хочу какой из меня модельер глупости это все и что я буду делать в твоей москве на шее у тебя сидеть не надо петь не оскорбляй меня гордость у меня еще есть жаль что все так получилось ты педик а я шлюха вот так и живем один сказал что у меня даже имя подходящее анжела назови меня как раньше анжик как хорошо какой ты хороший есть не могу тошнит все время не надо у тебя съемки мне тут хорошо медсестры добрые какой милый мальчик красавчик я тебя где-то видел пошли со мной какой ты горячий вот так снимай все вот так в ротик его хорошо хорошо слушай у нас было всего раз потрахались и хватит какой милый мальчик красавчик вот так вот так пятьдесят за минет анал сотка я бесплатно ничего не делаю лицо у тебя знакомое слушай а ты классный у меня загородный дом берем мальчиков и едем ко мне да не ссы все нормально будет презики есть у тебя не бойся ноздрю зажми а другой вдыхай резко ну как нормально кайф точно это же ты ну правда ты охренеть я тебя сразу узнал мое молчание денег стоит ты сладкий петь петь мне плохо тошнит все время нет не бьет презики есть не спид а вич это разное может еще вены показать петр васильевич ваша мать у нас лучшие услуги отпевание в восемь из твердых пород дерева а чего так мало людей никто не пришел что ли прости петь и ныне и присно и вовеки веков мне жалко аминь плохо выгляжу святы боже святы крепкий это переход из жизни земной в жизнь вечную а костюм-то дешевенький а ведь звезда мог бы и раскошелиться жлоб московский еще и шалаву эту с собой привел на похороны к матери как не стыдно ничего петька жизнь налаживается нет хватит никуда я с тобой не поеду не проси петр васильевич здравствуйте анжела семякина ваша знакомая предсмертную записку оставила только ваш телефон а ведь молодая еще вот как надо же а автограф можно это я для жены даже похоронить некому платье это красное чушь какая-то а видели памятник то у матери тоже из дешевых жлоб жлоб и еще звезда ага пидоры они там все…

На экране мое улыбающееся холеное лицо.