DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Роман Голотвин «Выпусти меня»

В школу идти не хотелось просто до тошноты. Маячила она в конце улицы неприступной серой коробкой с обманчиво гостеприимно распахнутыми воротами. Серыми булыжниками ложились на сердце последние дни августа. Придавливали все больше, вытесняя воздух. Оставшаяся от камней пустота в груди кислила тоскливым слабым покалыванием, как батарейка, если ее лизнуть.

Первое сентября самого первого класса осталось, наверное, самым радостным днем в Сенькиной жизни. Этот тяжеленный букет гладиолусов, который он тащил, прижав к себе, этот новый ранец, эти острые запахи первой осени — и школа как что-то огромное, важное, непостижимое. Слова долетали до него издалека, он был потрясен и количеством людей, и звуками, и яркими красками. Потом все стало совсем не таким, за первый год учебы школа выцвела и потеряла свое величие, став просто еще одним помещением, где бывает по-всякому. За время каникул Сенька отвыкал от нее, и на какое-то время последние августовские дни все же наполнялись трепетом и ожиданием, чтобы к первому числу достигнуть пика и еще дать почувствовать, что — ну нет же, храм знаний, огромное и… непостижимое? Ведь да? Но то, что на расстоянии внушало уважение, с приближением теряло волшебную силу. «Молчанов, не вертись! Молчанов, почему ты такой упрямый? Молчанов, ты самый умный, что ли?»

На второй год на линейке их оттеснили назад, а впереди с радостным визгом строились первоклашки с лентами через плечо, с новенькими нашивками. Все внимание получали они, и Сенька с цветами чувствовал себя немного обманутым. Половина одноклассников пришли совсем без цветов и радостно кривлялись, дергали малышню, махали родителям и деловито менялись жвачками, значками и машинками. Волшебная пыльца, блестевшая издалека, обернулась слюдой для букетов. Потом и ее не стало. Сейчас, в шестом классе, это выглядело и вовсе смешно.

Еще в раздевалке Сенька заметил, что кроссовки прилипают к полу, словно наступил в сладкое. С противным чмоканьем отдирая подошвы от пола, он шел до самой лестницы. В десятый раз задрал ногу и посмотрел. Не было ничего на подошве — грязноватая, да, и камешек застрял в бороздках рисунка. Обогнал Вовка Чинарев, покосился на Сеньку недоуменно:

— Сменку забыл?

— Да это она, — сердито ответил Сенька. — Наступил во что-то, прилипает будто.

— Ну в туалете вымой…

Закололо в груди. Камни шевельнулись и придавили сильнее. Сразу вспомнилось: в туалете в прошлом сентябре он первый раз и увидел этого… Вернее, как — он и сам не понял, что именно увидел. Кто-то стоял сзади с поднятой рукой, будто хотел ударить. Сенька мыл руки, мельком увидел отражение в зеркале, взвизгнул и шарахнулся, уворачиваясь, но никого не было уже рядом, только с исписанных маркером кафельных стен смотрели рожицы. Детские, неаккуратные, кружочек, две запятые, только рот не смеется, выгнут обиженно уголками вниз. Много, штук по пять на каждой плитке. Чего там было в зеркале, он и не запомнил, показалось что-то, а рисунки напрягли. Когда и кто успел столько наваять? Сентябрь тогда стоял горячий, почти жаркий, учебный год только начался. Еще и таблетки ему отменили наконец. Эпилептичка на последнем приеме щебетала, как синица, обнадеживала маму, еще раз рассказывала про депту или адепту, Сенька так и не запомнил название, но вещала, что возраст самый подходящий, 13 лет, хорошая динамика, приступов больше быть не должно. И тут вот такое. Глюк? Мама говорила, что будут странные ощущения. Вот эти? Если глюки вместо приступов, может, не так все и плохо?

Он не пожаловался и никому не рассказал. Да никто и не интересовался его состоянием. Мама была так измучена его многолетней терапией, что просто не поняла бы. А кому еще рассказывать? Поэтому он молчал, оправдывая свою фамилию. Молчал в третьем классе, когда родители развелись и папа уехал, собрав два чемодана и пообещав появляться. Появлялся редко, печально гулял с Сенькой по парку, покупал мороженое, которое таяло стремительно, как и время с папой. Дни подтаявшего мороженого и сладкой ваты для него, взрослого уже почти человека. Молчал в четвертом классе, когда видел, что мама стала странной, словно из нее вынули маму и вставили какую-то совсем другую, незнакомую женщину. Молчал в пятом, когда они переехали за реку и в этой дурацкой новой-старой школе его дружно и весело травили, закидывали портфель на трансформаторную будку во дворе, рвали тетради, в раздевалке пачкали одежду, так что она воняла на весь этаж. Молчал и на собраниях, когда можно было сдать всех этих уродов-заводил, Петечку, Зюзю и Карманова со своими подлипалами, а он их пожалел. Не пожалел даже, но что это было, он и сам не понял. Испугался?

А молчать было гораздо проще, чем сказать правду. Враги копились, а он вел тетрадь. В ней записывал свои проблемы, подбирая им интересные эпитеты. «Правда» — было написано на этой тетради. «И нет силы сильнее, чем правда. Она освобождает и дает право идти дальше, не оглядываясь».

Очень хорошие слова он нашел для своей тетрадки. Даже выписал их на обложку. Вычитал их в какой-то книжке и почувствовал вдруг, что это сила. Самих записей в тетради было не много. Да и какой уж правдой они были? Походило это скорее на бесконечную историю приключений мальчика, который живет в странном мире. Ну так ему нравилось видеть реальность вокруг. Без лицемерия и лжи, она была серой, жесткой и острой. И надо было надеть доспехи, чтобы эта острота не пробила и не сровняла с землей. Поэтому герой тетрадки периодически общался с людоедами, гномами и какими-то негодяями, спасал принцесс, спорил с обманщиками, и ему все время доставалось от оборотней. Впрочем, кому от них не оставалось?

Тогда же, в начале того года, прямо на уроке умер мальчик из параллели, вот в соседнем классе. И поползло что-то по кабинетам, неприятное, липкое, шепотки, настроение, кто-то что-то кому-то… «Ты слышал? А он, говорят, что-то сказал перед тем, как упал. Отпустите, говорит. А она не отпустила. А как она отпустит, если урок? Да не успела просто, он брык — и все». Унесли его быстро в медпункт. Даже испугаться никто не успел. Больше шептались да пересказывали слухи всякие. Часто ли в школах кто-то умирает? Сенька не помнил, учился пятый год, но слышал, как русичка говорила с завучем, прямым и сухим, как палка, учителем истории. Дверь в учительскую приоткрыта была, и фраза: «Да не умирает никто в школе!» резанула по ушам почти выкриком. Он затормозил и прислушался. Татьяна Сергеевна забормотала что-то тихо, потом снова: «Да прямо вот так, сидел и упал. Как ящик со стола, головой об пол бухнулся. А все смотрят. А он лежит». Она всхлипнула и завыла тоненько, и тут же завуч высунулся в коридор, оглянулся, шикнул на Сеньку, предусмотрительно сидящего на корточках и завязывающего шнурки, и дверь в учительскую захлопнулась.

Вроде тогда от него и отстали эти уродцы кармановские. Да, точно. Отстали. Не вдруг, но как–то перестали задирать. Воцарился хрупкий мир, в котором его перестали замечать. И на том можно было сказать спасибо. Вряд ли из-за смерти. Никого она особо не напугала, тем более что Игорь этот, мальчик умерший, сказали потом, от недостатка сердца умер, Сенька не очень понял, что это значит, больное оно у него было? А потом были рожицы в туалете и дежурство, на котором он увидел свой кошмар ясно и четко.

— Сенька, русичка искала тебя.

Кто это бросил? Сенька поднял голову, потому что опять трогал пальцем прилипающие к полу кроссовки. В коридоре было шумно, и все куда-то бежали, орали, но даже в этом мутном потоке звуков, которыми всегда наполнены коридоры между уроками, он вдруг оглох от тишины и замер. Испарина выступила на лбу. Неужели спасение? Сочинение, в котором он написал обо всем, что было… Неужели получится что-то сделать с этим? Хоть кто-то услышит? И пугливая, мышиная мысль свалить проблему на кого-то другого тоже вылезла, высунула башку из норки и усиками шевелила от напряжения. До звонка оставалось еще десять минут.

Учительница по русскому проверяла тетради, когда он постучал и заглянул в кабинет.

— Заходи, Молчанов, — она махнула рукой, мельком глянув на него, — секунду…

Что-то подчеркнула пару раз, поставила оценку и закрыла тетрадь. От нее шла волна уверенности в своей правоте, и Сенька засомневался. Рано обрадовался.

— Я про твое сочинение хотела поговорить, но сейчас уроки начинаются, сколько у тебя сегодня, шесть?

— Шесть… Татьяна Сергеевна, я…

— Не-не-не-не-не, — указала она пальцем прямо ему в нос, — даже не думай удрать, зайди после шестого, мне надо поговорить с тобой. Твое сочинение…

Сенька видел, что она подбирает слова. Слов не хватало, и он помог:

— Да я и не хотел уходить, наоборот, сам хотел поговорить.

— Ну и отлично, — поспешила закончить разговор русичка. — Жду после занятий. Надолго не задержу. Иди.

Растеряна? Не верит?

Первый урок он не слушал вовсе. Сидел, тупил в учебнике, не понимая ни слова. Сколько это уже тянется, год? Сенька достал из пенала календарь-закладку и посмотрел. Почти год. Оглянулся. Полкласса дремало, остальные зевали и записывали. Математик что-то черкал на доске и рассказывал про уравнения. Так… сентябрь, октябрь, ноябрь, в декабре ничего не вышло, январь и февраль он не появлялся, в марте объявился и началось все это снова, да, точно. Как не хотелось идти в эту проклятую школу снова. Внутри аж ныло от тоскливого отчаянья. Школа теперь представлялась крепостью, светились чужие огни, тянуло гарью от костров. В логово врага идти не хотелось. Он так надеялся, что после каникул как-то все само собой пропадет. А как оно пропадет?

Он закрыл глаза. Рожицы с кафеля туалета. Падающие учебники. Начиналось все загадочно и прикольно. Потом эта первая встреча, после уроков. Выглядел этот тип как обычный пацан, третьеклассник, наверное. Забежал в класс, когда Сенька как раз налил воды в ведро, взял губку и собрался было начать протирать почти чистые парты. Форма у него была дурацкая, темно-синяя, со смешным шевроном в виде книжки и солнышка, перерисованного ручкой в жуткую рожу, это первое, что Сенька запомнил. А этот помчался между партами, колотя ладонями по крышкам и спинкам стульев, и везде оставались дурацкие темные следы, словно он нарочно выпачкал руки и теперь… Сенька вскипел и бросился за ним.

— Эй, ты, — заорал он, — офигел, что ли?

— Уберешь, — нагло ответил тот, уворачиваясь и ловко перепрыгивая через два стула в соседний ряд, — поймай сначала.

Драться Сенька не любил и не умел, но убирать за этим гадом не собирался, бросился догонять. Гонялись они по классу минут пять, пока не запыхались окончательно. Пацан оказался прыткий, все столы были уже заляпаны отпечатками его ладоней, и Сенька тоскливо косил взглядом на них.

— И на фига? — спросил он наконец, тяжело дыша.

— Не знаю, — сказал тот, — само как-то.

— Ща оттирать заставлю, — мрачно пообещал Сенька, совершенно не представляя, как он это сделает.

— Видел? — Пацан вытянул вперед фигу.

Это был уже перебор, Сенька вскочил на стул и на парту и прыгнул, чтобы повалить наглого дурака на пол. Тот и не думал убегать, стоял и смотрел исподлобья. Сенька цепанул воздух вместо пацана, проскочил сквозь его фигуру и врезался в шкаф.

Уже потом, когда убрали осколки стекла и Сенька еле-еле оттер все отпечатки с парт и со спинок стульев, они уселись поболтать. Было это странно и даже прикольно тогда: мальчик, которого не видят. Призрак? Болела голова, которой он знатно боднул дверцу, рука и ушибленные колени.

— Не призрак, — пояснил тот, — я не умер же. Врос в доску в классе по русскому. Прикинь? Три месяца стоял, ноги не оторвать, руки прилипли, спина, голова, только глазами шевелю.

— Врешь, — прошептал Сенька.

— Да чтоб я сдох!

— И как ты теперь?

— Да вот так. Надоело — жуть. Выбраться не могу никак. Поможешь?

— А как?

— Там целое приключение, если не забоишься.

— А ешь ты что?

— Когда как. Иногда крыс, иногда первоклашек… — и загоготал над своей же шуткой.

— Ну я серьезно.

— Так и я. Зачем мне есть, если я в доску врос?

— Да ну, фигня какая-то.

Он все равно не мог представить, как это — врасти в доску. Чудилось здесь какое-то вранье, но он не стал уточнять. Мурашки бежали по спине и рукам, когда этот парнишка сидел рядом и смотрел на него. Будто приоткрытое окно на улицу зимой, тянуло холодом по лицу и шее. Да блин, как так вообще? У тебя в школе живет призрак и никто никогда не слышал об этом? Не умер, врос в доску и родители не искали его? А выбраться куда хочет? Все эти вопросы пришли уже потом, а тогда он даже не знал, о чем спросить. А пацан заторопился и пропал, бросив на ходу: «Увидимся!» и оставив случайно след пятерни на парте. Через секунду в класс ввалились Зюзя с Кармановым, постояли на пороге, чем-то озадаченные, помялись, вздрогнули, будто окликнул кто, и убежали.


Тем вечером Сенька записал в тетрадке: «Помогать надо всем, кому можешь. А как понять, что помогаешь не кому-то плохому? Ведь помощь — это всегда помощь?» Ночью ему снились запертые в лампе джинны, то ли демоны, то ли просто мальчишки, и был их там целый класс. Выходили по очереди и желания выполняли тоже разные. И орали сильно.

После того дежурства он не видел пацана целую неделю и в какой-то момент заскучал, захотелось, чтобы приключение продолжалось, а то будто и не было ничего. Но порезанные стеклом из шкафа пальцы были. И шишка на лбу была. И ощущение чего-то большого и важного тоже было.

Потом на физре один из кармановских дружков решил вспомнить, как это весело — травить Молчуна. Они уже почти переоделись для зала, а Сенька сидел в трусах, когда Горохов сорвал с вешалки Сенькин рюкзак, вывалил учебники на пол раздевалки под улюлюканье и смех других мальчишек.

— Ну что, Молчацкий, побегаешь или жопой посветишь?

Раньше они всегда требовали, чтобы он снял трусы, пинали его по голой заднице и тогда отдавали все, что отобрали. Смеялись над ним. Сейчас это было особенно унизительно.

Горохов держал рюкзак за ручку перед собой, и Сенька уже примеривался, как бы поудачнее вырвать его, успеть. Смотрел тоскливо на этот ободранный в драках кулак.

Поэтому отчетливо разглядел, как указательный палец Горохова вдруг выпрямился вперед, словно указывая на него, Сеньку, а потом с хрустом загнулся вверх и назад.

Никто даже не понял, что произошло. Заорали разом, и Горохов громче всех. Все кинулись к нему. Сенька ползал, собирал учебники, и его трясло. Урок не отменили, но про него снова забыли, поэтому он как-то добегал, допрыгал через козла и даже покидал мяч в кольцо вместе с остальными.

На доске в классе математики под словами «Контрольная работа» было написано: «Помоги мне, а я помогу тебе». Никто больше этого не видел, Светка Козлова вытирала доску мокрой губкой, но буквы не стерлись и остались, и весь урок будто смотрели на Сеньку сквозь задания вариантов.

Так у него появился… друг? Нет, конечно. Ни о какой дружбе тут и речи быть не могло. Он был странный, этот товарищ без имени, не помнящий ни как его зовут, ни год, в котором он внезапно врос в доску и остался внутри школы. Больше всего этот раб лампы напоминал Сеньке Горлума: метался по школе, как по пещере, рисовал на стенах, пачкал мебель, внезапно появлялся и начинал разговаривать сам с собой, жаловаться на жуткую жизнь и скуку, просил рассказывать, что вообще снаружи происходит. Рассказы Сеньки не дослушивал, вернее, не слушал совсем, перебивал, кривлялся, начинал петь странные песни, выл и улюлюкал или даже начинал плакать, размазывая слезы по маленькому лицу, всхлипывая и хлюпая носом. В такие моменты его было жалко, и однажды Сенька спросил: может, он выполняет желания? Ну, типа, как джинн? Выполнил три желания и свободен, нет?

Мальчик перестал плакать, замер и посмотрел на Сеньку с ненавистью.

— Желания тебе? А какие у тебя желания?

Он спрыгнул с парты, пошел вплотную, и Сенькая почувствовал холод на лбу.

— Ну да, — сказал мальчик, скривившись, — все как у всех, никто не понимает, обижают, издеваются, наказать плохого, чтобы папа вернулся… ой-ей.

Лицо его исказила улыбка, и Сенька поспешно отскочил назад.

— Нравится она тебе? — спросил малолетний Горлум сладким голосом. — Через три парты от тебя сидит… и смотри-ка, все желания о себе. Только о себе! На всех других тебе наплевать. Да, Сенечка?

Сенька смотрел, как кривляется этот мальчик, и ему было и неприятно, и стыдно немного, что он даже не попробовал помочь ему. Словно заранее решил, что не сможет, что это непосильная задача. Помогать не хотелось. Не хотелось влезать в это все, словно в холодную грязную воду.

— Ну чем тебе помочь? — выдавил он через силу. — Я могу. Попробовать.

Улыбка соскочила с лица пацана, словно он сменил маску.

— Поможешь? Правда?

— Правда.

— И никому об этом не скажешь?

— Будто мне кто-то поверит…

— Нет, ты должен пообещать, так правильно!

— Обещаю, — прошептал Сенька и понял, что вляпался.


Сначала это было и правда как игра. Найти пять предметов, стереть нанесенные на них знаки, подняться на крышу, нарисовать на рубероиде круг и новые знаки. Это было как в лагере, игра в двенадцать записок. Он бродил вокруг школы несколько дней, приглядывался к предметам, камням, столбам, но знаков не нашел, хоть убей. Пацан бесился, рисовал их пальцем на подоконнике и убеждал, что они есть.

«Если знаки сделаны давным-давно, я их просто так не найду, — думал Сенька, бродя вокруг школы и загребая кроссовками желтые листья. — Что у нас здесь давно построено? Трансформаторная будка давно, главные ворота на территорию, склады за спортплощадкой, заброшенные металлические лабиринты для военной подготовки, раздолбанная учебными гранатами кирпичная стенка в конце беговой дорожки. Что еще?»

«Есть знаки, — клялся ему пацан в последнюю встречу, — там они, чувствую я их, давят, стены держат!»


На трансформаторную будку Сенька решился забраться по соседнему дереву только поздней осенью. До этого он осмотрел будку много раз, не нашел ни намека на знаки и на крышу полез уже совсем от безвыходности. И офигел от увиденного. Прямо на бетонных панелях кирпичами с цементом, основательно и непоколебимо, была выложена замысловатая фигура. Под мхом и прошлогодней листвой он не нашел бы ничего, но здесь были до него. Кто-то лазил и расчищал. Как убрать этот знак — непонятно. Надо чем-то отбивать кирпичи, а это шум, и крышу видно из окон школы.

На главных воротах, которые перекрашивали тысячу раз, никаких знаков не было вообще. Он смотрел на них и так и эдак, ковырял краску на столбах и не знал, как подступиться. Бросил. Спустя пару недель, когда шел домой после школы, оглянулся в конце дома, и его снова пробило дрожью. Рисунок приваренных металлических прутьев на воротах сам сложился в звезду с галочкой сверху и замысловатой спиралью вокруг. Ахнув, он подбежал ближе и понял, в чем дело: вблизи знак распадался на части, раздвигался, и, стоя прямо перед воротами, его было не разглядеть. Задышал тяжело. То, что он считал игрой, внезапно начало обретать реальные черты и забеспокоило. Какая-то пустота и дрожь появились в груди. И вместе с этим ощущением он впервые задумался: а зачем было запирать в школе мальчика такими сильным и тщательно спрятанными символами? Раб лампы перестал быть жалким.

В середине декабря он наткнулся на кабельном на кино про знаки и артефакты и залип. Долго сидел вечером, размышляя. Потом достал большой лист ватмана из маминой папки со старыми чертежами и стал рисовать школу и постройки вокруг. Он уже чувствовал, что должно получиться в итоге. Это только в кино и дурацких детективах герои не могут сложить два и два до самого конца, а здесь даже не нужно было точно рисовать план территории, чтобы соединить найденные символы. Школа — центр, ворота и будка — на концах лучей из середины. Еще три символа должны были размещаться на складских постройках и… Его второй раз передернуло, и внутри похолодело. Металлический лабиринт, замысловатая конструкция, построенная в незапамятные восьмидесятые, и был четвертым символом. В груди защекотала тайна, которая складывалась прямо на глазах. Значит, пятый знак должен был быть… вот здесь… Он смотрел на рисунок и понимал, что здесь просто забор, и все. Нет там знаков, построек, камней, металла, вообще ничего нет. Была когда-то боковая дверца на территорию школы, запасной вход, которого давно уже нет. Но если представить, что он есть там, где-то… Сенька соединил точки и уставился на звезду, которая у него получилась.


Перед зимними каникулами этот разговор с Горлумом и состоялся. Врать он не мог, да и не хотел. Сомнения глушили его, он смотрел, как мальчишка радостно прыгает рядом с ним, невидимый для учеников, машет руками, зовет поговорить, показывает на кабинет химии и прикладывает палец к губам. «Здорово! — закричал он, прыгая по партам, когда Сенька рассказал о находках. — Неужели ты смог? Это классно! Классно!» Сенька смотрел на него, и что-то ныло в груди, тоскливая иголка, воткнутая в солнечное сплетение, шевелилась. Не с кем было посоветоваться. Не у кого спросить. Он даже просто рассказать не мог никому. Пообещал потому что.

— Как я уберу их, — спросил он, — знаки-то эти… кирпичи, трубы металлические?

— Не в этом дело. Ты нашел!

— Ну…здорово, я пойду тогда?

Тишина повисла в кабинете химии.

— Эй, я врунов за семь стен чую, зайка! — забормотал пацан, соскочив на пол и тревожно глядя на Сеньку. — Дело не закончено же. Не соскочишь, раз обещал, даже не пытайся. Выпусти меня, и я сразу отстану, пропаду, никогда не увидишь меня больше! Не веришь? Я не вру никогда, нельзя здесь врать, в этой поганой коробке нельзя врать, вы понять никак не можете. Прокляли ее от вранья, еще когда построили. И вам нельзя врать, и мне. — Он заметался по кабинету химии, хлопая ладошками по столам, оставляя пятна, которые потом придется отмывать с мылом.

Сенька смотрел на него тогда почти с жалостью и страхом. А потом… Потом жалость прошла. Потому что мальчик снова подскочил и запустил руку Сеньке в грудь, прям засунул сквозь форму, рубашку, кожу и ребра, и сердце сдавило, и в глазах потемнело от страха и боли в груди.

«Я вот так могу, слышишь? — забормотал злобно пацан, заглядывая в глаза. — Могу с любым. С тобой, с училкой вашей очкастой, с этой… как ее…которой ты мороженое в портфель подсовывал, тоже могу! И никто тебе не поможет, понимаешь? Выпусти. Я устал здесь! Я выйти хочу». Сенька почувствовал, что все уплывает и гаснет, и повалился на пол. Очнулся в медпункте, вокруг скакала перепуганная медсестра, и в дверь кто-то заглядывал. Пришлось сесть и сделать вид, что все хорошо. Впрочем, чувствовал он себя вполне сносно. В груди еще ныло, но это была уже не боль, а обида. Он открыл было рот, чтобы что-то объяснить, и понял, что не может. Словно все слова разом рассыпались на буквы, и он смотрит на эту кучу букв, и это иероглифы, совершенно непонятные. Аж в ушах зазвенело от напряжения. Сенька закрыл рот, и мир проявился из черно-белого в цветной, звуки прорезались через глухой звон в ушах.

Он не смог сказать, это точно. Никому. И ничего. Потом пытался много раз, слова пропадали, словно буквенные кассы из детсада рассыпались в голове, распадались на бессмысленные междометия, смысл рвался, махрился нитками, застревал во рту между зубами и губами. Сенька много раз пытался выговорить, выковырять, выплюнуть их, чтобы хоть так избавиться от этих противных кусочков, жгущих, разъедающих все во рту. Однажды его даже стошнило столовской едой, и мама напугалась. Были звонки, выяснения, Сеньку таскали в детскую городскую больницу, но и с едой, и с ним самим все оказалось в порядке. Ну, как в порядке… На их взрослый взгляд. Это было уже тогда, когда он нашел пятый знак и не сказал об этом. Начинались летние каникулы, в школу можно было долго не ходить, и он смешно надеялся, что к сентябрю что-то придумает или само как-то разрулится. Не хотел думать об этом. Боялся? Вот и не разрулилось.

— Записываем условие, — пробился в голову голос математика Семена Ильича. Сенька торопливо раскрыл тетрадь, взял ручку и принялся писать. Буквы и цифры прыгали и выкручивались, норовя убежать. Он некоторое время боролся с ними, пока не понял, что пишет ерунду. «12 + 14 – (45 – 18) = Эй, ты должен выпустить меня, ты обещал, не смей нарушать слово, ты знаешь, что я могу сделать» — было написано в тетради.

Сенька вспотел и задышал. Закрыл тетрадь и прижал ее сверху ладонями. Тут же отдернул руки и посмотрел на тетрадку с ужасом и недоумением. Некоторое время сидел, вцепившись в край парты. Как так вышло, что забавный глюк превратился в преследующую его злобную тварь? Что я сделал ему? Почему вообще я?

Вздрогнул от догадки. Глюк? А может, это все из-за отмены лекарства и нет никакого Горлума? Как в «Играх разума»! Только он и видит все это, и нет ничего на самом деле, ни пентаграммы, накрывающей школу, ни всех этих знаков на крышах и воротах, нет никаких надписей и рисунков, никто не умирал, не ломал пальцы и не двигал предметы?

Сенька открыл тетрадку снова и, стараясь меньше прикасаться к ней ладонью, написал:

«Надо нормально поговорить. Я устал и не хочу больше ничего. Где встретимся?» — и бросил ручку. Она подкатилась к краю парты, но не упала, замерла на краю.

— Похожие уравнения будут на четвертной контрольной, — заговорил математик, закончив писать на доске и повышая голос, — и я бы советовал обратить на них внимание сейчас. Попробуйте решить самостоятельно задания 28 и 30, и не думай, что можно так легко отказаться от своих слов, понял, урод? Приходи в спортзал после уроков, дверь будет открыта. Всем все понятно?

Сенька вздрогнул и поднял голову, но Семен Ильич смотрел не на него, и голос был ровный, как обычно. И класс все так же втыкал в тетради, пребывая в обычной для урока математики полукоме. Сенька посмотрел вниз, руки у него тряслись. Последняя надежда была на сочинение. Все, что не мог рассказать, — он написал. Русичка не глупая, иначе не вызвала бы его после уроков к себе.


Учительница перечитывала его сочинение, губы ее шевелились, беззвучно проговаривая написанное. Брови иногда приподнимались, она вопросительно взглядывала на Сеньку и тут же снова утыкалась в текст.

Он не понял, что именно она поняла, что нет, и на всякий случай попросил ее еще раз перечитать. Умоляюще попросил. За окном слышались крики, школьники расходились домой после уроков.

Он видел, как она положила тетрадь на стол, перечеркнула слово «оборотень» и написала сверху «человек». Смысл, в общем-то, не поменялся, и Сенька мысленно согласился с ней.

Татьяна Сергеевна на оборотнях не остановилась и продолжала подчеркивать, уже не исправляя, потому что пришлось бы переписывать большую часть. Красная ручка отмечала все, что казалось учительнице непонятным. Все оборотни и перевертыши, песочные люди и их отражения. Великаны и гномы, звери и принцессы. Их было особенно жалко.

— Очень... необычная история, — сказала наконец она, сверкнув очками, — но не очень честная. Тебе не кажется, Молчанов, что тема «Как я провел лето» не должна содержать столько фантазий?

— Ну, это как посмотреть, — серьезно сказал Сенька. — Во-первых, сочинение у меня «Как я провел год». Во-вторых, бабушка мне всегда говорила: в правду никто не верит, можешь говорить ее смело. Вот и вы не верите. Неужели думаете, что я все выдумал?

На самом деле бабка Глаша, в деревню к которой Сеньку вывозили иногда летом, говорила не совсем так. «Будь честным, внук, — говорила она, — честное сердце легко дышит». Права, наверное, была в чем-то. Он и не врал почти. Как-то так вышло, что честность и правда не казались ему одинаковыми по смыслу. Вечно перемешивались, менялись местами, путались, как Тру-ля-ля и Тра-ля-ля. Он написал в сочинении почти все, что с ним произошло. Раз уж не мог рассказать словами, то написать у него вышло, и что теперь?

Татьяна Сергеевна за несколько лет работы в школе прочитала много сочинений, но это было самым особенным и непохожим на другие. Даже если допустить, что все это было на самом деле… Сначала она машинально вычеркивала сказочных персонажей и странные слова, но удивительно: рассказ при этом не становился непонятнее. Наоборот, приобретал угрожающие черты дневника ребенка, полного неврозов, фобий и какого-то искаженного представления о реальности.

К середине сочинения у Татьяны Сергеевны было сильное и неприятное ощущение грязных рук, настолько подробно и бесхитростно, очень по-детски описывал мальчик то, что с ним происходило. Люди становились оборотнями, злые гномы мешали на каждом шагу, все много врали, зло и лицемерие страшным мороком накрывали место, в котором без труда угадывалась школа. Таинственный незнакомец требовал освободить его из заточения, но был настолько неприятен, что, похоже, вовсе не заслуживал освобождения.

В какой-то момент ей стало интересно, чем вся история закончится, но мальчик и тут сумел вывернуться. Главный герой сначала помогал незнакомцу, а потом понял, что он не тот, за кого себя выдает. Колдовство окружало замок-школу, чары были слишком сильными, а незнакомец, с которым главный герой уже сражался, а не помогал, строил злобные планы. Заканчивалось все словами: «И тогда я понял, что демона не победить в честном бою, потому что бой был нечестный. Я бросил меч и пошел домой. А замок заснул, и никто в нем не знал об опасности. Только я не спал и все думал: зачем я его спасаю?»

— Скажи, Арсений, — осторожно спросила учительница, не совсем понимая, к психологу ей бежать с этой тетрадкой, или сразу вызывать родителей, или, может быть, попробовать все выяснить самой, — у тебя не было чувства, что ты не сочинение пишешь, а сказку придумываешь? Ну не может же быть все настолько плохо вокруг тебя? Это же ужас и дикость какая-то! Мне даже показалось, что я себя здесь нашла, но я не уверена...

Сенька слушал ее, и сердце проваливалось куда-то глубоко. Она не верила.

— Вы себя вычеркнули одной из первых, — сказал он с досадой. — Вам тоже не нужна никакая правда. Вы же не верите в нее, да?

— Я… — начала было она.

— Вот снимите очки!

— Зачем? — вздрогнула русичка. Конечно, она знала, какое зрение у нее без очков. Мир погрузится в мягкий расфокус и станет враждебным и неожиданным. Может быть, совсем не таким, какой он есть сейчас.

— Затем, что это и есть ваша правда. Очки. А без них ведь все не так, да? Ну, а у меня очков нет, я вижу как есть. Вот вы тут в тетрадке почеркали, понятнее стало? Ну подумайте: вдруг я вижу правильно, а вы нет? А вычеркивать все подряд, особенно во что не веришь, это нормально? Сегодня оборотня, завтра ученика вычеркнете. А если очки потеряются или разобьются? Ну подумайте хоть немножко, о чем я пытаюсь вам сказать!

Это уже было слишком. Татьяна Сергеевна захлопнула тетрадь и положила ее на стопку таких же, потрепаных, разноцветных, но очень похожих по содержанию.

— Спасибо, Арсений, аллегорию я оценила, оценки выставлю после выходных. Можешь идти.

Сенька вздохнул. Серые булыжники надавили сильнее, и заболело слева в груди. Он встал из-за парты, подхватил рюкзак и пошел к выходу из класса. Возле двери он обернулся.

— Я думал, вы хоть ругаться будете, — сказал он грустно, — а вы вон какая. Но вы не спросили даже, зачем я спасаю этот замок, который мне так не нравится…

— И зачем? — напряженно спросила учительница, не отрываясь от журнала и не поворачиваясь.

— Берегите очки, — сказал Сенька. — До свиданья.

Она резко повернулась, но мальчика уже не было в классе. Только из длинного коридора донеслось удаляющееся: топ-топ-топ-топ.

Сенька бежал в спортзал по почти пустой школе, и внутри было холодно. На самом деле он понял, что останется один — еще в классе, когда русичка смотрела на него испуганными глазами через свои очки. Опять один, наедине со своими проблемами. С большим удовольствием он бежал бы сейчас домой, но… Из школы его не выпустят, это тоже было понятно. Кроссовки прилипали сильнее, пол чавкал, неохотно выпуская подошвы. И это тоже было по воле этого застрявшего в замке Горлума. И надо было с этим кончать.

Когда можно было избежать драки, Сенька всегда удирал. Не боялся стыдливых уколов совести. Зато целый, а все остальное ерунда. Но если окружали или зажимали в угол и становилось безвыходно страшно, он вставал и всегда старался бить, даже если его били первыми, и звон стоял в ушах от ударов по лицу, и болело все. И тогда не было уже страшно, захлестывало адреналином отчаяние. Но сейчас была не драка.

Он шел, чтобы просто сказать нет. Когда он решил, что не будет вытаскивать этого типа, словно гора с плеч упала. И сразу стало ясно, что нельзя его выпускать: если он здесь, запертый, творит что хочет и может убить любого человека, что же будет делать, когда вырвется? Сенька даже представить этого не мог, но задохнулся от дыхания пропасти, в которую на секунду глянул. Вот когда ему стало жутко. «Ты не выйдешь!», или как там Гендальф Барлоку сказал? Но если не выпускать, то что делать?

Дверь в небольшой коридорчик перед спортзалом была страшненькая, поцарапанная. Над ручкой было нацарапано неприличное слово, и Сеньке стало тошно. Он нажал ручку и вошел в коридор. Пахло пылью, мячами и матами. Направо шли двери раздевалок, налево приоткрытая створка в спортзал. Сенька непослушными ногами, еле отдирая подошвы от пола, подошел и распахнул дверь. Сложно сказать, что он ожидал увидеть. Монстра, мечущегося между спортивными снарядами? Мальчика, злобно ждущего его для расправы?

В спортзале было пусто. Он дошел до середины, оглядываясь. Солнце ушло, и рыжие пятна от окон растаяли на полу.

— Пришел? — упало из пустоты, и детский голос, которым говорил Горлум, только добавлял абсурда ситуации. — Я думал, придется ловить тебя по школе.

— Игоря ты тоже поймал? — ляпнул Сенька наобум, чтобы потянуть время.

— Игорь был глупый и не нашел знаки, поэтому сдох, — обиженно сказали сзади, и Сенька оглянулся.

Да, он был тут, этот низкорослый, не по-детски серьезный пацан с желто-зелеными глазами. Сидел у шведской стенки, а голос его был близко, словно возле уха.

— Ты, видимо, умный самый? Решил меня кинуть? А как же договор?

Мальчик за долю секунды оказался рядом. Вроде только сидел метрах в пяти, а Сенька моргнул — и вот он уже перед носом, лицо злое, и не маленький уже, будто выше стал, смотрел почти сверху. И холодом от него потащило так сильно, что кончик носа стал мерзнуть.

— Ты ведь не учился здесь, — осенило Сеньку.

— Не-а, — скривился Горлум.

— И в доску не врастал?

— Нет, не врастал. Это вы, защитнички, врастаете. Сразу, как сдохнете. Правда, хорошая награда? Хочешь к ним? Вас там уже с десяток, правильных и умных, теперь будет одним умником больше…

Сенька молчал. Да и что было сказать? Заходя, он думал, что отболтается, как это всегда удается в кино. Как по правде бывает — он не знал.

— Зато я знаю. Я могу совсем другое сделать. Ну, что тебе хочется? Ты про желания говорил, я выполню. Любое. Прямо сейчас!

Губы у Сеньки дрогнули, но он сжал их крепче.

— Желание есть, — сказал он, хмурясь. — Сделай так, чтобы тебя не было больше!

Краткий миг воздух между ними можно было потрогать, настолько он затвердел. А потом существо закричало. И в крике этом было столько отчаянья, досады, злобы и бешенства, что Сенька только успел подумать: «Мама, прости, я старался…»

Заломило в висках. Существо придвинулось, ростом уже выше Сеньки, и лицо его словно поплыло. Глаза съехали на щеки, губы обвисли и вытянулись, кожа сползла ниже подбородка, растягиваясь, как тесто. А потом оно встряхнулось совсем по-собачьи, замотало головой. Обвисшее лицо сорвалось и вместе с волосами с неприятным шлепком приземлилось на оконное стекло.

Ошарашенный Сенька смотрел на эту бесформенную маску, сползающую по стеклу, и боялся повернуться. Краем глаза он видел что-то мокрое и шевелящееся. Холод придвинулся к правому уху, зашипело и защелкало, будто током. Сенька закрыл глаза. Молитв он не знал, во что верить — тоже. «Если ты такой сильный и все можешь, почему не вырвался сам до сих пор? — подумал он отчетливо, чувствуя, как все волоски на теле приподнимаются дыбом и становится жутко холодно. — Почему тебе все время нужен кто-то? Ты не первый раз пытаешься выбраться — и до сих пор здесь. А где все, кого ты пытался заставить, как и меня?» Лопнуло и зазвенело в ушах. Сенька открыл глаза.

Школа горела. Горел спортзал. Пылали стены, огонь волнами стекал по перекрытиям, заливал пол, багровыми отсветами вспухая на листве окружавших школу деревьев. В центре спортзала вокруг него стояли ребята в незнакомой школьной форме. Мальчики и девочки, серьезно и внимательно они смотрели на него, взявшись за руки. А за их спиной металась смазанная, бесформенная клякса черного пламени. Клубилась, тянулась, меняла форму, трещала разрядами и никак не могла дотянуться.

«Не надо бояться, все правильно, — услышал он сквозь треск и шум. — Каждая школа — это как сторожевая башня и ворота. Они закрыты и запечатаны. И не должны быть открыты никогда. Для этого все мы здесь».

«Зачем? Зачем? Зачем? Зачем?! — ревели и болтались в голове, отскакивая от стенок черепа, слова. — Ты идиот! Я все равно вырвусь! Ты не умрешь! Не думай, что перехитрил! Ты выйдешь отсюда и меня вытащишь!»

Острое больно воткнулось в бок, Сенька пошатнулся и увидел, как потекла кровь из-под пиджака на штаны, багровая и липкая, а в рану забивается чернота, втягивается рывками, прячась от огня, и становится тяжело дышать, в животе горячо и больно. Он пытался зажать рану ладонями, но чернота текла сквозь пальцы, обжигая их, уходила внутрь него.

— Ну сделайте что-нибудь! — хотел закричать он детям вокруг — и почувствовал, что голоса нет. — Сделайте!

Школьники стояли кружком, вытянув руки вперед. То ли держали, то ли, наоборот, защищались… Колени ослабли, он почувствовал, что падает.

— Сделайте! — заорал он снова, раздирая горло прорезавшимся криком. — Убейте меня вместе с ним! Я не уйду! Быстрее! Давай!!

Девочка, стоявшая прямо перед ним, сделала движение ладонью ему навстречу. Что-то ударило в грудь и вышибло дыхание вместе с сердцем, легкими и всем остальным, что могло хоть что-то чувствовать. Тяжелые багровые капли разлетелись в стороны, накрывая брызгами центральный круг розыгрыша мяча. Черный сгусток выплеснулся к потолку, скакнул в сторону, ударился о баскетбольный щит и повис на нем, как дохлая медуза, куском черной слоистой слизи. Зашевелился, пульсируя. Начал сгибать щит рывками вниз. Но всего этого Сенька уже не мог видеть.

Иногда не нужно никакой победы. Только знать, что ты все сделал правильно. Словно это искупит все: смерти, исковерканные жизни, боль, страх, обиду. Просто знать, что ты все сделал как надо. И жизнь, которая была до этого, — просто подготовка к этому событию. И так обидно. И так логично.

Очнулся он посреди школьного спортивного зала. Не было огня. Не было никого вокруг. От краев круга, от каждой капли его крови тянулись к центру тонкие красные нити. В центре стоял он сам, трепещущий, скрученный болью в багровую куколку. Кроссовки уже слились с коричневой краской пола, погрузившись в него почти наполовину. Тонкие нити тянулись к голове, плечам, груди, поясу, как паутинки, оплетали руки, прижатые к штанинам. Все тело болело, словно стянутое ремнями, стиснутое, неподвижное.

Пошевелиться он не мог, но чувствовал жжение и жуткую тянущую боль во всем теле. «Как же больно — врастать», — подумал он, и мысль эта смазалась, как избыток чернил от шариковой ручки в тетрадке. Синим хвостом по белому протянулась она к свету за окнами спортзала.

Он видел, как заходят переодетые в трусы и майки школьники. Девчонки собираются кучкой, пацаны бегут к матам, повисают и раскачиваются на канате. Входит физрук в своей бордовой олимпийке, строит всех, свистит, и они бегут разминочные круги. Все быстрее и быстрее, проносятся мимо, убегают — и приходят другие, скачут вокруг, играют в волейбол, баскетбол, снова уходят. И никто не видит, как ему плохо, как больно стягивают эти странные нити, как уходят в пол, словно оплавляются ноги.

Солнце мелькало за окнами спортзала, появляясь с одной стороны, пробегая и исчезая с другой. Он видел, как сливаются в полупрозрачные мерцающие миражи людские потоки, скользящие мимо. И как все смотрят сквозь него. Только однажды, в какой-то из мелькавших стремительных дней, замедлилось время, и кто-то увидел его, врастающего в пол. Мальчик заглянул в школьный спортзал и посмотрел прямо на Сеньку. Смутно знакомое лицо, смешная школьная форма, шеврон изрисован ручкой.

Он долго смотрел в приоткрытую дверь, потом покачал головой, усмехнулся и исчез.

Комментариев: 3 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 Мастер House 09-11-2022 12:04

    Не всегда стоит приходить на помощь, зачастую все оборачивается против нас. А вот "снимать очки" не повредит.

    Учитываю...
  • 2 Моё Имя 21-09-2022 13:38

    Мне понравился рассказ. Очень просто и очень грустно. И в каком-то смысле актуально.

    Учитываю...
  • 3 Алексей 20-09-2022 23:04

    Неплохой рассказ. Но незавершённый какой-то. Непонятно, чем всё в итоге кончилось.

    Учитываю...