Иллюстрация Антонины Крутиковой

Александра строго поглядела в зеркало.

— У тебя нет выбора, — сказала она бледной девочке с кругами под глазами, — ты должна расшибиться, но победить.

Затем схватила сумку и выбежала в июньское утро.

Думая о том, что:

1) родители потратили уйму денег на репетиторов, курсы при Школе юного журналиста и платные пробники экзамена каждый месяц,

2) прочитаны произведения из кодификатора под буквами A, B и даже C, накрепко выучено содержание «шуриков», просмотрены лекции на сайте «Арзамас», исчерканы карандашиком дополнительные материалы — но вдруг этого недостаточно?

3) на последнем пробнике написала «Лирический герой Фета полностью погружен в любимую женщину» — смеялись учителя, смеялись одноклассники, даже папа сменил гнев на милость «с кем не случается!» — только Александра не смеялась, Александра повторяла, что с ней такого случиться не должно…

…»умоляю, пожалуйста, только не со мной».

Утро было безоблачное, цвела сирень, немногочисленные прохожие на улицах Подольска улыбались. Это не могло обмануть Александру. Она помнила, что в пьесах Чехова судьбы героев рушатся именно в хорошую погоду, от чаепития к чаепитию — и рушатся бесповоротно, никто даже не замечает, когда именно его жизнь обратилась крахом.

…»а вдруг и со мной так… пожалуйста, только не со мной!»…

В безликой школьной аудитории Александра села за парту, достала ручки, шоколадку, бутылку с водой… так, паспорт тоже на месте.

Какое счастье, что ничего не забыла. Впрочем, рано радоваться. «Точно зафейлю что-нибудь еще». Александра прижала к вискам ладони, чтобы изгнать безжалостные мысли.

Кто-то коснулся легонько ее плеча.

— Не бойся, — сказал смуглый и кудрявый мальчик с парты сзади, — все будет хорошо.

И по-доброму улыбнулся.

Александра так растерялась, что не поблагодарила. Но успокоилась — это факт. Ей будто разрешили не накручивать себя попусту.

Раздали бланки. Александра заполнила нужные сведения, с трудом вспомнила дату: шестое июня 2023 года. Что ж, символично. «Здравствуй, Пушкин, не будь ко мне жесток»

А потом перед ней опустился экзаменационный вариант…

Только бы повезло, только бы не вирши о бескрайней любви к бескрайней родине, не дубина народной войны, не нравственные ориентиры и прочий пафос.

В экзаменационном варианте было одно задание.

«Каким вечным ценностям учит русская классика девятнадцатого века?»

На этом все.

Ни прозаического отрывка, ни поэтического. Ни тестовой части, ни тем большого сочинения на выбор. Ничего из того, что обязательно в демоверсиях и сборниках готовых вариантов. Это какая-то ошибка!

Александра повернулась к организаторам экзамена.

— Извините, пожалуйста, не могли бы вы…

Безликая школьная аудитория исчезла.

Александра сидела за столом-бюро красного дерева в просторной комнате, которая вместила и несколько диванов, и ширмы с райскими птицами, и этажерки с фарфоровыми купидонами.

Вместо ручки Александра держала перо. С него капнуло черным, расползлась неестественно большая фиолетовая клякса. Александра убрала перо в чернильницу.

И тут же отшатнулась, потому что из чернильницы выскочило неестественно большое фиолетовое насекомое и прыгнуло на ковер в пятнах.

Паутина в углах стен, пыльные зеркала, хлебные крошки повсюду.

«Откуда ощущение, что я здесь не впервые?».

В глубине комнаты кто-то закашлял.

Александра приблизилась к самому дальнему дивану.

Там лежал очень толстый мужчина в халате с простеганным воротником из атласа.

— Вот зачем тебе сто баллов по литературе, девочка?

— Мне… ну… в универ поступить.

— А это зачем?

— Научиться чему-то, работать пойти…

— А это зачем?

Требовательный тон мужчины смутил Александру. Она не осмелилась выпалить: хочу заработать кучу денег и свалить от родителей, ходить на тусовки, путешествовать, замутить международный стартап, в идеале — продюсировать независимое кино в духе Уэса Андерсона. И главное — делать только то, что самой хочется.

— Несчастная! Пустые мысли и желания заставляют тебя мыкаться, терять человеческое достоинство и покой. Какое безобразие этот столичный карьеризм, вечная игра дрянных страстишек! Зачем увлекаться, стремиться, бороться, если все — суета?

Александра узнали эти речи.

— Так ты Обломов!

— Разве не лучше было бы, — продолжил тот с голубиной улыбкой, столь ценимой Штольцем, — отречься от ценностей Вавилона и выбрать блаженное ничегонеделание? Выбрать покой…

Он притянул Александру к себе, усадил на край дивана.

Ей представилась тихая жизнь без нервотрепки, изнуряющих амбиций, погони за достижениями. А что, если забить на ЕГЭ, на поступление, на перспективы… на все. Родители будут в ярости, но им придется смириться. Потому что непреклонная Александра выберет валяться, тупить в сериальчики и обжираться чипсами с паприкой. Разве не этого ей хочется на самом деле? Расслабиться, ни о чем не думать, ни о чем не жалеть…

Она проваливалась в диван глубже и глубже.

Там, в обивке из жаккарда, лежали упокоенные страсти и мечты, душевные порывы и метания, надежды и восторги. Стыла зола нерастраченного пламени, замедлялось биение равнодушных сердец, а обессиленные мышцы сходили с костей. Столько людей провалились в обивку дивана — и упокоились, ничего не совершив ни для себя, ни для мира. Александра ощутила запах прижизненной смерти, выученной беспомощности и апатии, возведенной в добродетель. Там, внизу, вечный сон протекал среди миазмов, испускаемых болотом вечного бездействия.

Александра ухватилась за руку Обломова.

Вылезла наружу, задыхаясь.

И обнаружила, что тот был мертв, а в голубиную улыбку складывались гниющие губы, продолжая твердить:

— Выбери покой! Покой! Покой! Ну же! Покойся! Покойся с покоем!

Александра кинулась прочь.

Она выбежала из квартиры, пронеслась по гулкой лестнице и очутилась на Гороховой улице в дореволюционном Петербурге, который знала по книгам… и который был совершенно пуст под мышиного цвета небом.

Только по мостовой скользили тени титулярных советников, околоточных надзирателей и горьких пьяниц, а в каждом окне — призрачные силуэты, колеблемые сквозняком. И повсюду — эхо вышедших из употребления слов.

Ничуть не похоже на современный Питер, в котором так весело проводить выходные.

— Мне это кажется, — сказала Александра, — мне это ка…

Кто-то коснулся решительно ее плеча.

Она вскрикнула и шарахнулась в сторону.

— Не бойся, это я.

Тот смуглый и кудрявый мальчик снова улыбался ей… только на этот раз как-то напряженно.

— Меня Халид зовут, а тебя?

— Саша.

— Саша, — он помолчал, — ты ничего странного не… не замечала?

Она истерически засмеялась.

— С чего бы?

Потому что таков был завет матери: никогда не замечать странное или страшное. Что бы ни происходило, притворяйся, что все нормально. Так надо. И это не обсуждается.

— Я думаю, что сошел с ума, — ответил Халид, — только что я был на склоне Кавказа. И встретил юношу, который… в общем, он бежал из монастыря, куда его привезли ребенком. Рассказал, что изнемогал в плену, жил мечтой о свободе. Теперь не знает, куда идти, потому что родной аул давно сожжен. Тут до меня дошло: так ты — Мцыри! А он закричал, чтобы я не смел так называть, потому что у него было имя, данное родителями, но он его не помнит и поэтому… Он в меня вцепился и стал требовать, чтобы отдал свое. И мне было его так жалко, так жалко… Кое-как освободился, побежал прочь, а тут — бац, Питер, адмиралтейская игла. Что дальше? Готэм-сити?

— Ты не сошел с ума, — сказала Александра, — со мной только что…

Ее прервало цоканье копыт.

Вороным конем правил молодой офицер в мундире девятнадцатого века, блондин с черными бровями и усами.

— Ах, здравствуйте, барышня!

Он смеялся, хоть его карие глаза, полные фосфорического блеска, не смеялись.

Стоп. С чего Александра взяла, что этот блеск — фосфорический? Она же не знает, как выглядит фосфор. Это им собаку Баскервилей натирали, чтобы зеленым светилась, как болотный демон? Какой тогда у этого элемента цветовой диапазон?.. Ну никто не говорит — «фосфорический блеск». А в книге так написать можно. Так было в совершенно конкретной книге из кодификатора ЕГЭ.

— Печорин! — сказала Александра.

Он оглядел ее с головы до ног.

— Что за красавица! Не портит даже варварский наряд.

Почему это варварский, хотела ответить Александра. Напротив, очень даже стильный. Особенно кроссовки с цветными вставками на прорезиненной подошве.

— Будешь моей, красавица?

Александра негодующе фыркнула. А не токсичен ли фосфор, вдруг подумалось ей.

— Да ты смешон, — сказал Халид, — музейная архаика просто. Лишний, мать его, человек…

Печорин взмахнул шашкой и отсек ему голову одним ударом.

Александра закричала.

Голова упала прямо к ее ногам.

Спотыкаясь, Александра отскочила в сторону.

Печорин спешился, тронул голову мыском сапога и отфутболил назад к Александре.

— Неужели тебе не нравится? Разве не впечатляет моя удаль? Дамы Пятигорска влюблялись в мои рассказы о том, как резал горцев.

Александра заплакала.

— Ты… ты ублюдок! Ублюдок!

Она впервые в жизни видела мертвого человека. Нет, только не смотреть на тело Халида… Боже, сколько крови хлещет!

— Неужели тебе жаль его? — спросил Печорин, — разве я не более достоин жалости? Повсюду меня терзает скука; ничто не распаляет моего воображения; у меня беспокойная душа, которая требует всегда то, чего не имеет; вот зачем, поведай, я имел несчастие родиться!

Он взял ее под локоть.

Александра вырвалась.

Он уже не скрывал раздражения.

— Кончай комедию! Женщинам нравятся натуры жестокие и сильные, которые проливают кровь так же спокойно, как и танцуют мазурку. Будешь отрицать, что испытываешь ко мне влечение, которое сильнее доводов разума?

— Ты просто больной!

Она не стала дожидаться, когда Печорин предпримет еще попытку, и побежала от него.

Он смеялся ей вслед.

— Сама приползешь ко мне!

Александра знала, что его глаза, напротив, не смеялись.

Она остановилась отдышаться на мосту.

Человека убили. Не выдуманного героя на книжном развороте, а живого человека, с которым она разговаривала — и вот уже никогда не поговорит. Александре хотелось проклинать равнодушный город, точно сделанный из картона, эти пустые улицы и желтушный окрас домов. Только бы не случился с ней истерический припадок! Самообладание — единственное, что сейчас важно. Только бы не сорваться, только бы не…

Александра ощутила странный запах.

Она опустила взгляд.

Вместо воды в Неве текла кровь.

То бурная, то умиротворенно журчащая.

То цвета сочной вишни, то полупрозрачная, ближе к розовому.

То громкая, то едва различимая на слух.

Александра услышала, как ее собственная кровь течет в сосудах мозга.

— Кровь в каналах и реках Петербурга, — сказал кто-то сбоку, — образует слоеный пирог. Нижний слой — кровь старая, сухая, почтенная. Повыше — которая свернулась, да не совсем: чисто мармелад солененький. Над ним — беспокойное желе, в котором оседают монетки, брошенные туристами. А над ним — тягучий кисель. Выше всех — самая прекрасная, самая красная кровь: свежайшая, задорная!

Так говорил оборванец в лохмотьях и высокой шляпе. На исхудалом бледно-желтом лице сверкали воспаленные черные глаза. Руки он держал в карманах.

— Но где же, — сказала Александра, — вода?..

— Когда царь-батюшка Петр Алексеевич выбрал для строительства Приневскую низменность, то распорядился осушить все болота, чтобы не препятствовали грандиозному замыслу. Задача была, однако, перевыполнена. Иссякли все водоемы: и болота, и малые реки, и Нева. Даже Балтийское море отступило от русских границ. Осерчал царь-батюшка, но выход нашел. Велел каждого, кто помрет, досуха выжимать, чтобы кровью наполнить русла. А помирали многие: от воздуха дурного, от работ непосильных, от хандры и меланхолии. Прознали о том шведы, решили, что некому будет защитить город. И напали! Никак предугадать не могли, что вся кровь, влекомая патриотическим чувством, выйдет из берегов и затопит захватчика. Да-с, голубушка, так и произошло. Выжал досуха царь-батюшка и шведов. А русская кровь устремилась в их опустевшие вены и артерии! Так и лежали шведские трупы красные-прекрасные, потому что внутри она праздновала победу, веселилась да плясала, бешеная, разудалая. Закопали шведов тех, а из могил до сих пор смех нашей крови доносится: бессмертное веселье, бессмертное ликование! Так и повелось всякого гражданина досуха выжимать. Ведь что спасет, если не кровь?

«Да что за чушь? Петр был нормальный, он же не маньяк из слэшера».

— А ты из какой книги? — спросила Александра.

Только бы поменять уже тему. И не смотреть вниз… Не думать, влилась ли кровь Халида в общий поток.

Оборванец будто не слышал ее.

Вдруг он опустился на колени и поцеловал землю у ее ног.

— Ты что делаешь? — спросила Александра.

— Я не тебе поклонился, я крови твоей поклонился! Потому что мир злобен и жесток. Здесь толпа любуется, как секут с наслаждением лошадку — да по глазам, по глазам хлещут кнутом! Здесь глупые и злые старушонки заедают чужой век, а матери посылают детей милостыню по углам просить или того хуже — предлагать себя сластолюбцам. Нищета, разложение, разврат, венерические больницы, желтые билеты…

Только не он, подумала Александра, только не он!

И отступила на шаг, стараясь незаметно выбрать маршрут бегства.

— В тебе столько молодой и сильной крови, — продолжил Раскольников, — крови, которая могла бы искупить грехи цивилизации, напоить жаждущих и поднять уровень рек.

Он встал и вынул руки из карманов.

Вместо ладоней кисти завершались обухами топора.

Александра выругалась матом и бросилась наутек.

Раскольников — за ней.

Он кричал неправдоподобно четко для бегущего человека:

— Ты куда? Неужели страдать не хочешь? Не придумывай! Все страдать хотят! Просто у тебя страдания настоящего не было! Оно душу-то очищает! Ты же не дура бездуховная — счастья хотеть? Счастье — это мещанство! Счастье — это эгоизм!

— Ты же раскаялся, — выпалила Александра, — на каторге!

— Да, я помолился и раскаялся, что убивал тех, кого хотел. А так нельзя! Можно убивать лишь тех, кого надо. Вот тебя — надо!

Она прибавила скорости.

Затем показалось, что крики Раскольникова уже тише, что он отстает.

Она обернулась и увидела, что он споткнулся и упал, но уже опирается обухами топора о мостовую, готовый вскочить на ноги.

Бесполезно метаться по улицам, поняла Александра.

Она запрыгнула в одну из парадных, закрыла дверь на щеколду. Хотела выдохнуть с облегчением, но тут же вспомнила, как легко разрубить топором самую прочную древесину.

Александра постучалась в одну из квартир на первом этаже.

— Пожалуйста, помогите! Меня убьют!

Дверь на цепочке приоткрылась.

— Когда убьют, тогда и приходи в гости, — сказала мертвая женщина с пробитой головой. — Ишь! Живые ходют тут! Нужны вы такие больно!

И захлопнула дверь.

Александра постучалась в другую квартиру. Никто не подошел, только захохотали: «Ну-с, поручик, бьюсь об заклад, что девку-то сейчас того!»

Тем временем Раскольников проломил дверь и потянулся к щеколде.

Александра устремилась вверх по темной и узкой лестнице.

Раскольников преследовал ее неотступно, все ближе и ближе, точно в одном прыжке преодолевал несколько ступенек сразу.

Она выбралась на крышу, подбежала к краю.

Вдруг есть пожарная лестница, по которой можно спуститься… Ее ведь изобрели уже к девятнадцатому веку? Или нет?

Пожарной лестницы не было.

В отчаянии Александра огляделась.

Странным образом Петербург пришел в движение.

По набережной Невы скакал медный всадник, а за ним следовала ночь.

С невиданной скоростью из квартала в квартал неслась гоголевская тройка. На каждом повороте экипаж приоткрывался, выплевывал мертвые души со следами физической смерти.

Над Калинкиным мостом парила шинель, переваривая маленького человека.

Раскольников пробрался на крышу.

— Ты от чего бежишь? От счастья бежишь!

Александра попятилась и сорвалась с крыши.

Но не разбилась о хладный гранит мостовой, нет.

Александру унесло вихрем, как щедринских крестьян от дикого помещика. Она обнаружила себя на террасе дворянской усадьбы. Посреди исполинского вишневого сада, заслонившего небо.

В полумраке за столом чаевничали три женщины.

Александру к ним усадил лакей в ливрее, поставил тарелку с яблоками.

Пригляделась: нет, не яблоки. Это вишни с исполинских деревьев.

— Подкрепитесь, барышня, — сказал лакей, — в двадцать первом веке, поди, не выращивают такие! Порастратили-то секрет, недотепы.

Александра надкусила вишню.

И выплюнула.

Следовало догадаться, каким будет вкус.

Следовало догадаться, что означает красный цвет в оплоте мертвецов.

— Меня стошнит, — сказала Александра, — дайте запить, пожалуйста.

Но лакей уже исчез.

Она встала, приблизилась к трем женщинам.

Какое недоброе чувство: ну что на этот раз?

Первая была брюнетка в синем платье, на коленях — роман с французским названием.

— Ты неправильно живешь, — сказала она, — я научу тебя, как правильно. Не социализируйся. Ничем не интересуйся, кроме чтения. Влюбись в мужчину, с которым никогда не разговаривала. Признайся ему в любви. Как отвергнет — выходи за нелюбимого и наслаждайся тем, как высоконравственно страдаешь.

И Татьяна Ларина заплакала, не прекращая довольно улыбаться.

Вторая женщина была воплощение фертильности, круглая и надутая, как шарик. А в руках — пеленка с желтым пятном.

— Ты неправильно живешь, — сказала вторая женщина, — я научу тебя, как правильно. Выйди замуж, исполняй любое желание избранника, а главное — рожай! рожай! рожай без перерыва. В этом твое единственное назначение.

И Наташа Ростова выдавила из себя младенца. Он улетел куда-то в кусты, где, если судить по звукам, дети постарше вели борьбу за выживание.

Наташа Ростова и не посмотрела в сторону кустов. Зато повернулась к соседке с вопросом, какую рамочку подобрать для пеленки.

Третья женщина была размалевана, будто карикатурная проститутка: жирно обведенные глаза, алый рот и пудра на плечах. Вырез на юбке полностью открывал ногу в чулке. А беспокойные пальчики теребили огромный нож.

— Ты неправильно живешь, — сказала третья женщина, — я научу тебя, как правильно. Стань обольстительной сучкой, властвуй над мужчинами, терзай их, провоцируй! Будь роковой женщиной — сдохни красиво! Эрос и Танатос неразделимы!

И Настасья Филипповна вытащила из-под стола сонного и помятого мужика. Принялась упрашивать:

— Ах, зарежь меня! Я такая скверная! Порочная! Дурная! А кошелек у тебя есть? Много там денег? Дай мне, я умею с деньгами обращаться!

Настасья Филипповна вырвала у него кошелек, достала купюры.

Они загорелись от одного прикосновения к ее коже.

Настасья Филипповна захохотала и засыпала пепел в декольте.

Сонный и помятый мужик уполз обратно под стол.

Настасья Филипповна раздвинула ноги, сжала беспокойными пальчиками нож и засунула в себя. Застонала, изгибая спину и вращая бедрами. Алый рот испачкала пена эпилептического припадка.

— Учись, дурочка! Вот что значит — идеал женщины! — прохрипела Настасья Филипповна сквозь стиснутые зубы.

— Вообще-то, — сказала Наташа Ростова, — идеал женщины — это я!

Из нее вылетели близнецы на такой скорости, что впечатались в одно из вишневых деревьев.

Размазывая слезы по щекам, Татьяна Ларина снисходительно улыбнулась:

— Белинский писал, что милый идеал — это я.

Все трое повернулись к Александре и сказали хором:

— Ну? Кого ты выберешь идеалом? Кому будешь подражать? Кто для тебя образец? Кто твоя ролевая модель?

Александра выждала, пока они заткнутся.

Она заговорила тихо и четко, сдерживая из последних сил ярость.

— Идите к черту. Вы не мои идеалы, не мои ролевые модели. В гробу я видела ваши советы. Я прочитала все эти книжонки из программы только ради ЕГЭ и ДВИ. Как сдам — забуду вас всех, как страшный сон, и буду читать только то, что хочется. Фантастику буду читать, приключения, да хоть фанфики на фикбуке. Но не ваши бесконечную тягомотину про зеленеющий дуб, увольте. По какому праву командуете мной? Вы даже не мертвые! Вы никогда не рождались. Вы всего лишь буквы на бумаге! Да! Просто буквы на бумаге!

Александра думала, что сейчас кошмар закончится.

Потому что Алиса проснулась, как только произнесла, что колода карт — это колода карт и ничего больше.

Однако ничего на этом не закончилось.

Заклятие, которое сокрушило Страну Чудес, не сокрушило пространство школьной классики.

Наташа Ростова нависла над Александрой, как грозовое облако.

— Да. Мы — всего лишь буквы на бумаге. Просто буквы на бумаге. Мы ничего не значим сами по себе. Но люди поэтизируют нас, обожествляют, наделяют особыми значениями. Ассоциируют с культурной идентичностью, национальной гордостью, поисками правды и абсолюта. Назначают символами того, во что приятно или нужно верить.

— Люди пичкают нами детей, — подхватила Татьяна Ларина, — внушают, что мы лучше других букв, что одни мы — сакральные заклятия, которым под силу возвысить душу.

Настасья Филипповна захохотала.

— Поэтому ради нас можно умирать! Нужно умирать! Желательно умирать! Необходимо умирать! Потому что святыни требуют жертв!

И вытащила нож, перепачканный в крови.

— Нам это нравится, — сказала Наташа Ростова.

— Нам это нравится, — сказала Татьяна Ларина.

Настасья Филипповна захохотала.

— Мы буквы на бумаге — и нам понравилось быть святынями. Хотим больше настоящей крови! Больше человеческих жертв! Вот ты, например, такой аппетитный сосуд крови…

Отступив, Александра наткнулась на ствол дерева.

Она услышала, как в сосудах мозга течет кровь.

— Я не сосуд. Я…

— Ты — сосуд крови, ты — кусок мяса, — сказала Наташа Ростова, — ты не идея, не символ, не вечный женский образ, не архетип. У тебя нет художественной ценности. Ты бессильна, как все живое и смертное. Ты годишься только на то, чтобы мы тебя сожрали!

Они набросились на Александру.

Мир свернулся вокруг нее книжной страницей, через которую невозможно дышать. Бумага проникла под кожу, раздробила кости, выпрямила извилины полушарий.

Буквы съели молодое сильное тело,

обглодали каждый нерв,

обгрызли надежды и мечты,

выпили кровь, полную огня и страсти.

А затем буквы сложились в сочинение по литературе, безупречное по всем критериям и достойное высшего балла.

Написанное, что называется, с душой.