DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

Элизабет Бир «Цветение шогготов»

Elizabeth Bear, “Shoggoths in Bloom”, 2008 ©

— Ну, профессор Хардинг, — говорит рыбак, пока его «Синяя птица» колышется в водах залива Пенобскот-Бэй. — Мне об этом ничего не ведомо. Медузы не трогают нас, а мы не трогаем их.

Ему чуть за сорок, но он уже весь иссох, руки загрубели от тяжкого труда, а лицо текстурой и цветом напоминает седельную кожу. Ровесник профессора Хардинга. А Хардинг со скрытым интересом наблюдает, как рыбак заводит мотор «Синей птицы». Должно быть, он тоже ветеран Первой мировой, как и он сам.

Хардинг об этом не спрашивает. Дружеских чувств между ними это не породит: они воевали явно на разных сторонах и наблюдали за смертью товарищей из разных траншей.

Это не сработает, по крайней мере точно не с рыбаком из штата Мэн, который при первой встрече покачал головой и не пожал протянутой руки, а только процедил, задумчиво жуя табак: «Доктор Хардинг? Ха-ха, ну ладно. Первый раз вижу черного профессора». А потом пресекал все попытки завести разговор о едва ли не бунтах, спровоцированных фантастической радиопостановкой о вторжении пришельцев в Нью-Йорк, после которой не прошло еще и двух недель1.

Ладони самого Хардинга спрятаны под мышками и крепко прижаты к телу, чтобы рыбак не заметил, что руки у него дрожат. Ему повезло оказаться здесь. Повезло, что хоть кто-то согласился вывезти его в море. Повезло занимать преподавательскую должность в университете Уилберфорс, которой он сейчас рискует лишиться.

Поверхность воды в заливе зеркально ровная, «Синяя птица» рассекает водную гладь, оставляя за собой след, словно кусочек мела на доске. В шербетно-персиковых лучах рассвета поблескивает скопление скал. Их составляют черные, тоскливые, неровные, отшлифованные водой камни. Но выше их поверхности свет преломляется, проходя сквозь полупрозрачный желеобразный слой, местами достигающий шести футов в толщину, мягко светящийся под рассветным солнцем. А еще выше — светонепроницаемые силуэты ножек, каждая из которых словно кивает головой, склоняясь под весом плодового тела.

У Хардинга перехватывает дыхание. Как прекрасно. И обманчиво тихо, ибо какой бы ни обещала быть погода, там, за спокойной бухтой, по ту сторону серого Атлантического океана, дальше, чем Хардинг — да и вообще кто бы то ни было, — может видеть, над Европой поднимается шторм.

Хардинг — человек образованный, начитанный, сын Нейтана Хардинга, солдата Буффало; рожденного в Африке бывшего раба, успевшего повоевать по обе стороны баррикад в Гражданской войне. Когда дедулю Хардинга отправили служить своему хозяину, он дезертировал, выдумал себе новую историю и окончательно остался с армией Союза.

Как и его дед, Хардинг был солдатом. Он не историк, но это и ни к чему, когда признаки войны очевидны.

— Совершенно не идут на контакт? — спрашивает он, держа наготове одолженную камеру «Лейка».

— Они опустошили несколько клеток, — отвечает рыбак, подразумевая ловушки для омаров. — Но решетки оставили целыми. Они просто обтекают клетку со всех сторон и переваривают омаров. Это неудобно. — Он пожимает плечами. Неудобно, но не так уж опасно. Эти янки никогда не говорят ничего напрямую, если вбили себе в голову, что собеседник способен сам додуматься до остального, исходя из контекста.

— И вы не пытаетесь ничего предпринять насчет шогготов?

Замешивая горючую смесь до нужной консистенции, рыбак отвечает, не поднимая взгляда:

— А что мы можем с ними сделать? Навредить им не навредишь. И ей-богу, не хотел бы я увидеть хоть одного из них в гневе.

— Мой начальник точно такого же мнения, — говорит Хардинг и прислоняется спиной к планширю с таким чувством, будто только что пошел на невероятный риск. Но рыбак только смотрит на него с любопытством, словно удивляясь, как этой говорящей обезьянке хватило духу пошутить вслух.

А может, шутка просто не удалась. Хардинг сидит на носу лодки, сложив руки на груди, пока судно скользит по воде.

Идеальный рассвет вдруг кажется Хардингу символичным. После войны ему потребовалось пять лет, чтобы оказаться здесь; пять лет, а по ощущениям — словно целая жизнь. На обтесанных волнами камнях далекого побережья штата Мэн обитает множество разноцветных созданий. Отличный шанс: малоизученная прибрежная экосистема. Отчасти из-за труднодоступности, отчасти благодаря опасности, которую несет в себе контакт с самыми ее редкими и самыми поразительными жителями: Oracupoda horibilis, иначе говоря — шоггот морской обыкновенный.

Имя это, известное в народе, нечасто услышишь, качаясь на волнах. Фактически представители O. horibilis никогда не показываются над поверхностью воды, за исключением поздней осени. Авторы, упоминавшие их в своих работах, предполагают, что шогготы взгромождаются на отдаленные прибрежные скалы для цветения и размножения.

Размножение — хороший вариант, но Хардинг не уверен, что это предположение верно. Однако что бы ими ни двигало, в этом состоянии они словно в спячке, безразличны ко всему. Пока их наружные оболочки целы и сдерживают внутри студенистый желудочный сок, к ним можно безбоязненно приблизиться.

Взрослая особь O. horibilis имеет диаметр от пятнадцати до двадцати футов и весит, по приблизительным подсчетам, более восьми тонн — самый большой из современных шогготов. Однако, согласно отрывочным палеонтологическим летописям, в доисторические времена шогготы были гораздо крупнее. Тем не менее за все время было обнаружено всего лишь два образца ископаемых шогготов, старейший экземпляр относится к докембрийскому периоду. Размер этого единственного доисторического экземпляра, относящегося к виду с предварительным названием Oracupoda antediluvius, предполагает, что отпечаток был оставлен животным, более чем в три раза превосходящим по размеру современного O. horibilis.

И этот поразительный живой реликт, именуемый драгоценным или обычным морским шогготом, вдвое меньше второго и последнего из известных видов шогготов — черного адриатического шоггота, O. dermadentata, еще более редкого и с меньшим ареалом обитания.

— Туда, — говорит Хардинг, показывая на место, где скала выходит на поверхность воды. Шоггот или шогготы — с этого расстояния невозможно различить, один это большой экземпляр или несколько средних, слившихся воедино, — на скалах впереди блестят, словно кондитерское желе. Рыбак медлит в нерешительности, но с длинным, почти беззвучным вздохом разворачивает «Синюю птицу». Хардинг подается вперед, высматривая любой признак склейки: плоской поверхности в месте, где два шоггота прижаты друг к другу. Оно выглядело бы как радужная грань между двумя слипшимися мыльными пузырями.

Теперь, когда солнце поднялось выше, за их спинами помимо широких просторов Атлантики Хардинг может разглядеть цвета животных. Само тело — глубокая морская зелень, напоминающая стеклянные камешки, которые продаются в аквариумных магазинах. Щупальца, головки и спорангии, покрывающие их спины, — индиго с фиолетовым. В солнечном свете они ослепительны, но в глубинах океана эти цвета — идеальная маскировка, а покачивающиеся щупальца сойдут за водоросли или морскую траву.

Если только этот полупрозрачный пестрый монстр не шевельнется, вы ни за что не разглядите его до тех пор, пока он не затянет вас в себя.

— Профессор, — подает голос рыбак. — Откуда они вообще взялись?

— Не знаю, — отвечает Хардинг. Соленые брызги щекочут его короткостриженую бороду, которая, по крайней мере, не позволяет ледяному ветру обжигать щеки. Кожаная куртка, быть может, оказалась тоже не самым удачным выбором, но она хотя бы теплая. — Я здесь именно затем, чтобы это выяснить.

Представители рода Oracupoda отличаются от прочих животных того же размера по нескольким параметрам. Во-первых, отсутствие даже подобия нервной системы. Животное также лишено нервной сети, ганглиев, аксонов, нейронов, дендритов и глиальных клеток. Это ярко выраженное противоречие (животные даже с упрощенной нервной системой, как правило, крупны и иммобильны либо же мобильны, но довольно малого размера, с морскую звезду) является далеко не единственным интересным фактом о шогготах.

Визит Хардинга оправдывает другой факт. Поскольку второй, менее известной особенностью Oracupoda является функциональное бессмертие. Подобно омарам, которые возвращаются в мэнские рыболовные хозяйства, чтобы производить потомство, шогготы не погибают от старости. Вряд ли они, с их желеподобными телами, способны оставлять фоссилии2, но Хардинг находит крайне занимательным тот факт, что до сих пор никто и никогда не видел мертвого шоггота.


«Синяя птица» огибает скалу, и рыбак бросает якорь. В его движениях прослеживается мастерство, пусть даже вода в море стеклянно-гладкая. Хардинг встает, балансируя на планшире, и стискивает зубы. Он зашел слишком далеко, чтобы сомневаться или бояться.

Иронично, но тонны ядовитой протоплазмы, рядом с которой он вскоре окажется, его вовсе не пугают. Шогготы довольно безопасны в их нынешнем состоянии, в мечтах о спаривании или о чем бы то ни было еще.

Едва представив эту картину, он начинает ругать себя за романтизацию экспедиции. Шогготы погружены в спячку. У них нет мозга. Глупо воображать, будто они способны мечтать. В любом случае пугает его другое: прозрачное черное стекло воды глубиной в три фута, через которое ему предстоит перепрыгнуть, а затем вскарабкаться по скользким от водорослей скалам.

Из-под водорослей, покрывающих скалы прибрежной зоны, поблескивает влажный камень. Именно сюда Хардинг должен прыгнуть, поскольку шогготы в период цветения забираются так высоко, что с океана до них не добраться. Единственный период в их жизни, когда они стараются держать «ноги» сухими. И единственное время, когда человек способен подобраться к ним без водолазного шлема.

Хардинг проверяет набор для сбора образцов, сапоги, поясной нож. Собирается с силами, оглядывается через плечо на рыбака, который показывает большой палец вверх, и спрыгивает с «Синей птицы», целясь так, чтобы «веллингтоны» приземлились на свободный клочок.

Цветение шогготов в ноябре кажется чем-то ненормальным. Пока весь северный мир готовится к глубоким холодам, эти животные поднимаются из глубин, чтобы впитать в себя последние слабые лучи солнца и выпустить яркие цветы, больше подходящие маю.

Северная Атлантика к концу года холодна и опасна, и ни один разумный человек не рискнет вызвать ее гнев. То, на что отважился Хардинг, лишено очарования, на подобные вещи не выделяют денег — по крайней мере, на начальных этапах. Но Хардинг предполагает, что шогготам можно найти фармакологическое применение. Кто знает, какие полезные компоненты могут скрываться в их желеобразной крови.

Вот где прячутся контракты, гранты и бюджеты на исследования.

На расстоянии лишь одного длинного прыжка на скользкую поверхность.

Хардинг приземляется, хватается за скалу и — даже несмотря на то, что один сапог соскальзывает по пузырчатке, — не падает в море. Он крепко держится за камень, цепляясь ногтями, хватаясь за пучки водорослей. Не падает.

Он откидывает голову назад. Вода ушла в отлив, и шогготы виднеются примерно в трех футах над головой, поблескивают, напоминая сколотые края ледника. И такие же неподвижные. Не знай Хардинг обратного, он мог бы счесть их неживыми.

Он осторожно разворачивается на месте и прижимается спиной к скале. «Синяя птица» мерно покачивается на холодных утренних волнах. Еще только девятое ноября, но снег уже выпадал. Потом, конечно, растаял, но ведь выпадал.

Это всего лишь исследовательская экспедиция, первая поездка с тех пор, как он прибыл в город. Потребовалось пять дней, чтобы найти рыбака, готового сопроводить его; местные суеверны, когда дело касается шогготов. Разумно, решил Хардинг, ведь эти существа способны облепить и переварить взрослого человека. Однако он не стал бы торопиться влезать и в колонию португальского кораблика. По крайней мере, у шогготов, к которым он пытается подобраться, нет жал.

— Только не затягивайте, профессор, — говорит рыбак. — Что-то мне небо не нравится.

Почти все небо чисто, лишь на юго-западе тянутся прозрачные ленты облаков. Солнце еще только-только позолотило их нижнюю часть на фоне неба, которое уже отошло от цвета индиго, но еще не стало лазурным. Если и существует слово, чтобы описать средний между этими двумя цвет, кроме как «идеальный», то Хардингу оно не известно.

— Пожалуйста, перебросьте мне остальное снаряжение, — просит Хардинг, и рыбак молча берется за веревки и ведра. Перекидывать ведра с лодки на сушу довольно просто, и Хардинг, поймав одно, привязывает к нему веревку. Спустя несколько мгновений все три ведра оказываются у него.

Он отвязывает от первого ведра кайло, закрепляет оба конца веревки у себя на поясе и аккуратно поднимается.

Хардинг расставляет стеклянные трубочки и лопатки — колыбели, в которых он намеревается обмывать морской водой пробирки с образцами, чтобы смыть остатки кислоты, прежде чем образцы окажутся на «Синей птице».

Отсюда видно как минимум трех шогготов. Места соединения их водянисто-молочных тел преломляют лучи света, превращая их в радужные ленты. Разноцветные плодоносы кивают на прохладном ветру где-то в пятнадцати футах наверху.

Стараясь держаться как можно дальше, Хардинг вытягивает руку и тыкает самого большого шоггота тупым концом кайла. Шоггот никак не реагирует. Даже не вздрагивает.

Хардинг кричит рыбаку:

— Они вообще хоть как-то шевелятся в таком состоянии?

— Какому дураку придет в голову тыкать их палкой, чтобы это выяснить? — кричит в ответ рыбак, и Хардингу приходится с этим согласиться. Негр-профессор из негритянского колледжа. Вот он, этот дурак.

Сгорбившись на скале, работая быстро — не столько из-за беспокоящих рыбака облаков, сколько из-за предзнаменования приливной волны, — он замечает такой же блеск снова, теперь уже среди водорослей.

Он поднимает блестящий предмет. Спустя миг после того, как пальцы соприкасаются с его поверхностью, он понимает, что это была не лучшая идея, но пальцы не чувствуют жжения. Предмет этот прозрачный, словно стекло, такой же гладкий, холодный и узловатый. Размером с фундук. Ярко-зеленый узелок с мутными молочными пятнышками на кончике каждой шишки.

Хардинг кладет предмет в пузырек для образцов и скрупулезно подписывает, прежде чем убрать в карман. При помощи пинцета подцепляет еще дюжину, стараясь набрать по одному образцу каждого размера и цвета. Они крепкие — не удержавшись, он пробует раздавить их сапогом, но они не ломаются. Тем не менее каждый образец, кроме первого, он обкладывает ватой. Интересно, что это? Споры? Яйцевые капсулы? Икра?

Проходит десять минут, пятнадцать.

— Профессор! — кричит рыбак. — Вы бы там поторапливались!

Хардинг оборачивается. Прохладный ветерок, уже набравший немалую силу, задувает под воротник куртки, сжимает холодом горло, кусает запястья между краями перчатки и манжетами. Полоса воды, разделяющая скалы и «Синюю птицу», прерывисто бьется о камни, отшлифованные местами добела так, словно по ним скребли мастихином.

По небу на юго-западе чья-то ладонь размазала грязно-коричневые и ализариново-красные краски. Пальцы Хардинга немеют от холода.

— Профессор!

Он прав. Хардинг только теперь понимает, что недооценивал рыбака; любой другой наверняка бросил бы его при первом же намеке на проблему. Жаль, он не запомнил его имени.

Профессор сползает вниз по камням, спускает ведра и замахивается так, чтобы рыбак смог их поймать и надежно поставить на борту. Из-за волн «Синяя птица» не может подойти ближе к скале. Похоже, придется рисковать: нырнуть в холодную воду. Хардинг скидывает «веллингтоны» и расстегивает молнию на куртке-авиаторе. Бросает рыбаку, и тот ловит их. Затем Хардинг встает на самый край так, чтобы пальцы ног были направлены в воду, сгибает колени — чтобы не удариться о камни, отталкиваться придется с силой.

Спустя миг его окружает вода, обжигающе холодная. От вхождения в нее у Хардинга выбивает воздух из легких, хоть он и стискивал зубы, готовясь к прыжку. Он отчаянно гребет к поверхности, волны оказались более жестокими, чем он предполагал. Нужно от чего-то оттолкнуться, чтобы его не смыло обратно к скалам.

Он не дотянется до лодки.

В него ударяется сброшенный пробковый жилет. Хардинг просовывает в него руку, но натянуть жилет на голову не выходит. Морская вода, едкая, ледяная, обжигает солью глаза, горло, ноздри. Он цепляется за жилет, потому что больше ничего не может сделать, но пальцы уже немеют. И тут его тянут, затем резкий рывок — и жилет едва не выскальзывает из его рук.

Хардинга тащат сквозь волны, поднимают из воды, сильно ударив о борт «Синей птицы». Пальцы рыбака смыкаются на его запястье, кожа на котором слишком онемела от холода, чтобы почувствовать жгучую боль от прикосновения. Хардинг карабкается, помогая себе ногами. С ушибами на бедрах, со ссадинами на голенях он тянется вверх сам и чувствует, как его вытягивают на борт.

Дрожа под тяжелым шерстяным одеялом, он не сразу понимает, что рыбак укутал его. В его руках крышка от термоса с горячим кофе. Интересно, думает Хардинг — классический диссоциативный процесс, он понимает это подсознательно, — сможет ли хоть кто-то в Америке в ближайшее время купить немецкий кофе? Однажды этот помятый рыбацкий термос станет коллекционной вещью.

Они все-таки попадают под дождь.


Завтра ожидается ясная холодная погода, сегодняшний дождь был лишь мимолетным предвестником зимы. Жаль, что погожие дни ушли на попытки убедить упрямых рыбаков, но по крайней мере Хардинг знает, что завтра предстоит поездка. А это значит, что день можно посвятить исследованиям, а не беготне по докам в поисках сговорчивого капитана.

Он засовывает мокрые ступни в «веллингтоны» и благодарит рыбака, а затем пешком возвращается в свой трактир — единственный, оказавшийся открытым в ноябре. Спустя полчаса чистый, сухой и все еще дрожащий Хардинг обдумывает варианты.

После Первой мировой войны он успел пожить в Гарлеме — он помнит бунты, музыку и чувство коллективизма. Его мать до сих пор живет там, расцветает, как растение в приоконной клумбе. Но он уехал в Алабаму ради колледжа и еще помнит сегрегированные рестораны и то, как он выдумывал поводы, лишь бы никогда не выходить за пределы кампуса.

Он не успел вовремя уехать с юга. Докторская диссертация в Йельском университете — единственном в Америке, который не отказывал в докторской степени неграм, — научила его двум вещам, помимо естествознания. Во-первых, Букер Талиафер Вашингтон3 был прав: белые опасаются чернокожих с мозгами. Во-вторых, прав был Уильям Эдуард Беркхардт Дюбуа4: иногда людей пугает даже самое им необходимое.

Какую бы неприязнь он ни испытывал со стороны преподавателей и сокурсников, на севере он теперь может войти в любой бар и заказать любой напиток, какой захочет. А прямо сейчас он хочет выпить почти так же сильно, как сильно ему плевать, что он будет пить в одиночку. Он решает взять что-нибудь погорячее и отправиться в библиотеку.

Под непрекращающимся дождем Хардинг идет в таверну через дорогу. Стряхнув капли со шляпы, он направляется к столику в дальнем конце помещения. Рядом с кухонной дверью, но зато это единственное свободное и, наверное, теплое место.

Чтобы сесть сюда, ему приходится пройти сквозь обеденную толпу по прогибающимся под ногами доскам. Несмотря на шторм, в таверне полно людей и громких споров. Когда Хардинг входит, никто не прерывает разговоров.

Он невольно слышит обрывки фраз.

— Еврейские выродки, — говорит кто-то. — Надо и нам брать пример.

— Тебя не спрашивали, — отзывается его сосед в низко натянутой шапке. — Если будет война, надеюсь, нас не коснется.

Это привлекает внимание Хардинга. Локоть мужчины лежит на свернутой втрое газете «Бостон Геральд», и Хардинг делает шаг ближе — но не слишком близко.

— Прошу прощения, сэр. Вы уже дочитали газету?

— Что? — Мужчина оборачивается, и на мгновение Хардинг ожидает проявления враждебности, но на морщинистом от солнца лице появляется еще более радушное выражение.

— Конечно, парень, — говорит он. — Бери.

Кончиками пальцев он двигает газету по барной стойке, и Хардинг так же кончиками пальцев притягивает ее к себе.

— Спасибо, — говорит он, но янки уже отвернулся к своему другу-антисемиту.

С дрожью в руках Хардинг занимает свободный столик и лишь тогда разворачивает газету. Приподнимает ее так, чтобы свет падал на тонкую бумагу.

На первой странице крупный заголовок:

В ГЕРМАНИИ ЗАКОНОДАТЕЛЬНО УТВЕРЖДЕН СУД ЛИНЧА

— О боже, — говорит Хардинг, и будь угол, в котором он сидит, чуть посветлее, он бросил бы газету на стол, не желая даже прикасаться к такой грязи. Уголок газеты трясется, пока он читает статью о грабежах в магазинах, поджогах синагог, о том, как тысячи евреев сгоняют вместе и увозят в места, названий которых, по-видимому, никто не может произнести вслух. Читает слухи о депортациях. Читает об убийствах, избиениях и разбитых окнах.

Он чувствует, как тень истории душит его, давит предпосылками надвигающейся войны, словно на одно плечо Хардинга опустилась рука деда, а на другое — ладонь поверженного кайзера.

— О боже, — повторяет он.

Хардинг опускает газету на стол.

— Вы готовы сделать заказ? — Официантка каким-то образом возникла возле его локтя, а он даже не заметил.

— Шотландского виски, — говорит он, хотя собирался заказать пива. — Сделайте тройной, пожалуйста.

— Что-то из еды?

Желудок сводит спазмом.

— Нет, — отвечает Хардинг. — Я не голоден.

Официантка отходит к соседнему столику и обращается к человеку в низко натянутой шапке, называя его «сэр». Хардинг снимает мокрую фетровую шляпу и кладет ее на стол. Стул напротив отодвигается.

Хардинг поднимает голову и встречается взглядом с рыбаком.

— Можно к вам присоединиться, профессор Хардинг?

— Разумеется. — На свой риск он протягивает рыбаку руку. — Вы позволите вас угостить? И зовите меня Пол.

— Берт, — представляется рыбак и пожимает руку, прежде чем усесться на стул. — Мне того же, чего и вам.

У Хардинга никак не получается привлечь внимание официантки, но рыбак быстро с этим справляется. Он поднимает в воздух два пальца, девушка кивает и идет дальше.

— Вид у вас до сих пор неважный, — говорит рыбак, когда официантка приносит заказ. — Выпивка вам хоть щеки подкрасит. Ой, я имел в виду…

Хардинг отмахивается. Ему вдруг хочется проявить великодушие.

— Дело не в моем заплыве, — говорит он и снова идет на риск. Он толкает газету через стол и ждет реакции рыбака.

— О господи, они же всех их там перебьют, — говорит Берт и переворачивает газету, чтобы не пришлось читать остальное. — Почему они не уехали? Любому дураку же было понятно, чем дело пахнет.

«А куда им бежать?» — мог бы спросить Хардинг. Но ответа на этот вопрос быть не может, и он увидел это по лицу Берта, прежде чем успел произнести вслух. Вместо этого он приводит цитату:

— «В современную эпоху не существует трагедий столь же ужасных, как гонения евреев в Германии. Это преступление против самой цивилизации, сравнимое по дикости разве что с ужасами испанской инквизиции и торговлей африканскими рабами».

Берт постукивает пальцами по столу.

— Ваше авторство?

— Это сказал Уильям Эдуард Беркхардт Дюбуа, — говорит Хардинг. — Пару лет назад. Еще он сказал: «Сегодня ведется кампания по насаждению расовых предрассудков — открытая, непрерывная, направленная против всех нескандинавских рас, но в особенности против евреев; по карающей жестокости и публичным оскорблениям она превосходит все, что я когда-либо видел, а повидал я многое».

— Это не тот ли чернокожий, что ненавидит белых? — спрашивает Берт.

Хардинг качает головой.

— Нет, — отвечает он. — Если только вы не считаете, что его ненависть к белым выражается в том, что он сравнивает гонения евреев в Германии с законами Джима Кроу5 в Соединенных Штатах.

— Это все равно не по мне, — говорит Берт. — В смысле, без обид, но я бы не хотел, чтобы моя сестра вышла за вас замуж…

— Все в порядке, — отвечает Хардинг. — Свою я бы тоже за вас не выдал.

Наконец-то.

Шутка, способная рассмешить Берта.

Отсмеявшись, рыбак замолкает и опускает взгляд на свои ладони, обхватывающие стакан. Хардинг не возражает, когда Берт ребром ладони сбрасывает газету на пол. Пусть ее затопчут.

Наконец Хардинг набирается мужества, чтобы спросить:

— А куда им было бежать? Никто им не рад. Границы закрыты…

— Знаете, дом моего деда стоял на Подземной железной дороге6. — Берт говорит это вполголоса, переходя на заговорщический шепот. — Он был издалека, но все равно никому тут об этом не говорите. Иначе мне потом вовек не отмыться.

— Издалека?

— С развязки Уайт-Ривер, — театральным шепотом поясняет Берт, и Хардинг не понимает, издевка ли тому виной или глубокий стыд. — Вермонт.

Они молча допивают виски. Напиток обжигает внутренности, и мужчины еще сидят вместе с минуту, прежде чем Хардинг, извинившись, говорит, что ему нужно в библиотеку.

— Наденьте пальто, Пол, — говорит Берт. — Дождь так до сих пор и льет.


В отличие от таверны, в библиотеке пусто. Не считая библиотекаря, который нервно поднимает голову, когда Хардинг заходит внутрь. Голова профессора кружится от спиртного, но, по крайней мере, стало теплее.

Хардинг набрасывает пальто на паровую батарею и направляется к полке с надписью: «Естественные науки, беспозвоночные». Большинство этих изданий уже собраны в его личной библиотеке, но есть еще одно — монография гарвардского профессора 1839 года о морских животных северо-востока, которую он надеется найти здесь. Согласно указателю, шогготы (еще под старым именем «подводный студень») упоминаются на страницах 46, 78 и 133–137. Кроме того, между 120-й и 121-й страницами обнаруживается рисунок, к которому Хардинг решает вернуться в конце. Но на первых двух страницах шогготы упоминаются лишь вскользь, а страницы 133–137 включительно вырезаны так аккуратно, что Хардингу приходится несколько раз пролистать книгу туда и обратно, чтобы убедиться, что их нет.

Он задумывается, подпирая коленями стол снизу и опираясь локтем на испещренную шрамами светлую столешницу. Правая ладонь устремляется ко лбу. Книга падает на стол, раскрывшись ровно на том месте, где была искалечена.

Человек, срезавший страницы, задел и переплет.

Хардинг проводит пальцем по шву и не замечает, что травмирует кожу, пока не появляется кровь. Он тут же отдергивает руку. Порез запоздало обжигает болью.

— Ой, — говорит он и засовывает большой палец в рот. У крови вкус океана.


Спустя полчаса он совершает междугородний телефонный звонок, пытаясь соединиться и удержать связь с профессором Джоном Маршландом, своим коллегой и наставником. Даже в городе единственный способ связи — спаренная телефонная линия, и, несмотря на вежливость оператора, разговор все равно похож на выкрикивание в жестяную банку, соединенную ниткой с другой банкой. Через туннель.

— Гилман! — кричит Хардинг и морщится, воображая, что обо всем этом думает оператор. Он повторяет дважды по буквам. — Тысяча восемьсот девяносто третий год. «Глубоководные виды приливной зоны Североатлантического региона». В Йельской библиотеке должен быть экземпляр!

Ответ едва различим сквозь шипение и треск. Доносится по кусочкам, словно пробираясь по разбитому стеклу. Из глубин океана.

В самой восточной части США в четыре часа дня уже темно, и Хардинг невольно вспоминает, что в Европе уже ночь.

— …информ… необх… док... Хардинг?

Хардинг выкрикивает номера страниц, держа в перебинтованной руке книгу, взятую из библиотеки. Она открыта на странице с иллюстрацией: ее вор по непонятной причине оставил. Это раскрашенный вручную оттиск гравюры Джона Джеймса Одюбона7, изображающий шоггота в состоянии покоя, дремлющего на скале. Одюбон — креольский сын француза, который едва избежал призыва на наполеоновские войны, — изобразил стеклянную полупрозрачность шогготов столь безупречно, что сквозь них виднеются даже изогнутые тени радужных крыльев.


Холодный фронт, пришедший вслед за дождем, принес с собой туман, и к утру вся гавань оказывается окутана одеялом. Хардинг все равно приходит на причал к шести утра в надежде, что все в силе, с термосом в руке — немецкий он или нет, в хозяйственном магазине еще такие продаются, — и с набором для образцов в рюкзаке, перекинутом через плечо. Берт возле деревянных свай качает головой.

— Весь день туман будет, — с сожалением говорит он. Он не выпустит «Синюю птицу» в море в такую погоду, и, даже несмотря на раздражение из-за того, что выход откладывается, Хардинг понимает, что это разумно. — Хотите позавтракать со мной и миссис Клей?

Клей. Хорошая, честная фамилия хороших, честных янки.

— Она не будет возражать?

— Не будет, если я скажу, что все в порядке, — говорит Берт. —Я предупредил ее, что вы, возможно, зайдете.

Хардинг кладет набор для образцов в лодку, укрывает брезентом — чтобы не таскать второй раз, — и с кофе в одной руке и свернутой газетой под мышкой другой идет вслед за Бертом вдоль берега.

— Какие новости? — спрашивает Берт спустя сотню ярдов.

Интересно, он не читает газет? Или просто хочет завязать разговор?

— В Германии все продолжается.

— Черт, — говорит Берт. Он качает головой, и серо-стальные волосы, торчащие из-под шапки, болтаются в разные стороны. — Ну, а вы-то что собираетесь делать? Пойдете на фронт?

Он смотрит на Хардинга, и изгиб его губ наконец намекает на то, что у этих двоих старых солдат есть общее прошлое. Они одного возраста, хотя Хардинг, больше времени проводящий в помещениях, выглядит моложе. Профессор качает головой.

— Даже если Рузвельт допустит, чтобы мы ввязались в войну, мне никогда не позволят воевать, — с горечью говорит он. В Первой мировой было почти то же самое: чернокожие солдаты в основном служили на побегушках, спасибо. По крайней мере, Нейтану Хардингу пришлось отстреливаться.

— Я часто слыхал, что ваш народ не любит воевать, — говорит Берт, и Хардинг не в силах сдержаться.

Он лопается со смеху.

— А кто любит? — говорит он, прикусив губу, чтобы унять смех. — Это не значит, что мы туда не идем. Или не можем пойти.

Букер Талиафер Вашингтон был воспитан в рабстве, умер молодым из-за тяжелой работы — что наверняка ожидает и Берта, насколько может судить Хардинг, — и убежденно копировал и задабривал белых. Но Дюбуа родился на севере и был убежден в другом: делая себя прозрачным, покорным, невидимым — проблему не решишь.

Берт сквозь зубы выпускает длинную неспешную струю дыма.

— Parlez-vous francaise?

Произношение у него лучше, чем мог ожидать Хардинг. И профессор внезапно понимает, где Берт был во время войны. И на удивление самому себе — жалеет его.

— Un peu.

— Ну, если шибко хотите потягаться с фрицами, можете вступить во Французский иностранный легион.


Вернувшись в гостиницу с полным желудком яблочного пирога, сыра чеддер и копченного на клене бекона, он обнаруживает в ячейке за рабочим столом желтый конверт.

ВЕСТЕРН ЮНИОН

1938 10 НОЯБ 10 Ч 03 МИН

NA114 21 2 YA НЬЮ-ХЕЙВЕН КОНН 0945A

Д-Р ПОЛ ХАРДИНГ=ДОМ НА ОСТРОВЕ ПАССАММАКУОДДИ МЭН=

КОПИЯ ЙЕЛЬСКОМ УТЕРЯНА ТЧК НАШЕЛ ЭКЗЕМПЛЯР МИСКАТОНИКСКОМ ЗАПАСНИКЕ ТЧК

ПОДРОБНОСТИ ПОЧТОЙ

МАРШЛАНД

На другой день почтой, как было обещано, приносят письмо, а Хардинг тем временем выходит в море на «Синей птице» вместе с Бертом. Эта экспедиция более успешна, Хардинг вплотную занимается сбором образцов и вскоре обнаруживает себя среди еще большего количества узловатых прозрачных шишечек.

Что бы это ни было, они россыпью падают с каждого плодового тела, а он будто собирает урожай. Даже оскорбление в виде ампутации, нанесенное на высоте четырех футов при помощи секатора с длинными рукоятями, не вызывает у шоггота ни малейшего шевеления. Вязкая жидкость, сочащаяся из раны, однако, шипит, коснувшись лезвия секатора, и Хардинг соблюдает осторожность, держась на расстоянии.

Он обращает внимание, что, если узелки падают на шоггота-родителя, они пружинят от его оболочки. Но в тех случаях, когда они попадают на одного из соседей, они прилипают к их прозрачным бокам, медленно втягиваются в тело животного и плавают там, словно кусочки фруктов в десерте из желе.

Быть может, это все же способ размножения, передача генетического материала.

Он возвращается в трактир, где в ячейке для писем его ждет толстый конверт, и ужинает, сидя на оплаченной кровати, придвинув тумбочку вместо рабочего стола, чтобы читать за едой. Информация из монографии доктора Гилмана скопирована дотошной рукой на семи желтых листах; очевидно, Маршланд попросил кого-то из своих магистрантов поработать переписчиком. Судя по марке, письмо пришло из Аркхема, что объясняет скорость его прибытия. Студент отправил письмо напрямую, а не через Нью-Хейвен.

Дочитав до середины страницы, Хардинг отодвигает тарелку и рассеянно засовывает руку в карман куртки. Пузырек с первым стеклянным узелком лежит там как талисман, и он с удивлением обнаруживает, что на ощупь он скользкий и холодный, почти ледяной. Он вздрагивает и вытаскивает пузырек. За исключением тех мест, с которыми соприкасались его пальцы и которые были вытерты волокнами ткани куртки, склянка влажная и замерзшая.

— Какого дьявола?..

Он ногтем подцепляет пробку, и узелок, постукивая по стеклу, выкатывается ему на ладонь. Он тоже холодный, словно кубик льда, и не нагревается в руке.

Осторожно, неуверенно Хардинг кладет его на краешек стола, рядом с бумагами и тарелкой, и тыкает пальцем. С едва слышным щелчком узелок катится по вощеной сосновой поверхности. Еще секунду профессор смотрит на него с подозрением, а потом снова берется за желтые листы.

По большей части монография состоит из бреда. Она была написана за двадцать лет до публикации «Происхождения видов» Дарвина и безапелляционно полагается на теорию иезуита, солдата и ботаника Жана-Батиста Ламарка. К слову, Гилман допускал, что «мягкое наследование» — способность наследовать нажитые или развитые черты — существует в действительности. Но в отличие от всех прочих статей о шогготах, прочитанных Хардингом за всю жизнь, данная работа не содержит упоминаний об узелках. Зато упоминает несколько древнеиндейских легенд о «подводных студнях», включая историю их происхождения, согласно которой шогготы были первым экспериментом создателя по сотворению жизни в самом начале существования мира.

Зеленая бусинка словно сама прыгает на ладонь Хардингу. Он перекатывает ее между пальцев, ожидая, что она нагреется, но та, наоборот, становится все холоднее. Как интересно, думает он, ведь коренное население северо-востока — индейцы пассамакуодди, в честь которых и назван этот маленький прибрежный городок, куда он приехал, — путем чистых суеверий подобрались так близко к эмпирической истине. Шогготы — это живые ископаемые, существа, практически не изменившиеся с древнейших времен, за исключением разве что их размера…

Невидящим взглядом буравя аккуратные черные буквы, Хардинг тянется свободной рукой за кофе. Напиток уже остыл, верхний край чашки очерчивает каемка молочного жира, но Хардинг все равно подносит чашку к губам и делает глоток.

Если шогготы бессмертны, не имеют естественных врагов, то почему они до сих пор не заполонили весь земной шар? Как получилось, что они столь редки, что океаны не кишат ими, как в известной аллегории, иллюстрирующей, что было бы, если бы каждая креветка из каждой икринки выжила?

Среди шогготов различаются отдельные виды. И отдельные популяции внутри этих видов. И существуют палеонтологические доказательства того, что доисторические виды отличались по крайней мере размерами — в эпоху мегафауны. Но если никто никогда не видел мертвого шоггота, то никто также не встречал и детеныша, что вызывает у Хардинга неизбежный вопрос: если животное не размножается, как оно может эволюционировать?

Обеспокоенно разглядывая стеклянную поверхность узелка, Хардинг, кажется, начинает понимать. Догадка обрушивается на него с эйфорической до тошноты ясностью, дрожащий проблеск прозрения, столь прозрачный, что Хардинг почти повинуется порыву отмести его на одном лишь этом основании. Сравнение, разумеется, слишком громкое, но ему кажется, Ньютон чувствовал то же самое, когда открыл закон всемирного тяготения, или Дарвин, когда рассматривал клювы вьюрков — один за другим, один за другим.

Эволюционируют не виды шогготов. А отдельные шогготы, каждое животное само по себе.

— Спокойно, Пол, — говорит он сам себе и берется за последние страницы. Однако прочесть осталось немного: конец главы состоит в основном из второсортных баек и отсылок к фольклору.

Самым занятным из всего этого Хардинг находит детский стишок, в котором слова перемежаются бессмысленным набором слогов. Он читает его себе под нос, на мотив детского стишка о паучке:

Медуза-гуза-куза

По берегу ползет.

Медуза-буза-гуза

Тебя за дверью ждет.

Эйя, эйя. Фата ган эйя.

Эйя, эйя, хозяин не придет.

Пальцы Хардинга словно ударяет током; он отдергивает руку, и узелок со стуком падает на стол. Профессор смотрит на кончики пальцев и видит маленькие белые пятна, как от обморожения.

Он тыкает в одно из пятен острием карандаша и ничего не чувствует. Но теперь уже и сам узелок покрыт инеем, хрупкие острые усики вырастают из него и слипаются на влажном морском воздухе. От жара его дыхания они растворяются, тают бисеринками воды, почти не отличимыми от узловатой поверхности самого шарика.

Вилкой Хардинг закатывает узелок назад в пузырек и крепко закупоривает пробкой, а затем встает, чтобы почистить зубы и переодеться в пижаму. Он разволновался безо всякой на то логической причины, поэтому, прежде чем снять с кровати покрывало, он машинально тянется к чемодану. Из коробки на самом дне достает автоматический пистолет — «Кольт-1911» — и кладет под подушку, заодно взбивая ее.

Поколебавшись секунду, сует туда же и пузырек с узелком, тот уже не ледяной.


Бах! Только не шторм, нет, только не в этом спокойном океане этой спокойной ночью среди разноцветных рыбацких лодок, надежно пришвартованных к причалу. Но что-то огромное и ужасное неотступно надвигается на Хардинга, словно гигантский прозрачный пузырь. Сияющая переливчатая стена, радужная, прямо как на рисунке Одюбона, будто нитратом серебра выжигается на его сетчатке. Это сон? Наверняка сон; ведь еще секунду назад он лежал в постели, одетый в синюю хлопковую пижаму в тонкую голубую полоску, лежал без сна, потирая онемевшие кончики пальцев левой руки. Теперь же он в тщетной панике безуспешно пытается увернуться от надвигающегося монстра.

Ничего удивительного, что у него не получается.

Мягкий удар, словно кто-то накинул на Хардинга ватное одеяло. В невольном приступе атавистической реакции он пытается прорваться сквозь преграду, зная, что это бесполезно.

Его плоть сгорит, растворится. Должно быть, он уже переваривается внутри кислотного тела чудовища. Но вместо этого он ощущает холод, будто плывет в прохладной воде. Ни намека на свет за рефлекторно опущенными веками. Никакого давления, хоть и кажется, будто он погружен глубоко. Он внутри, но не тронут, как омары в ловушках Берта.

Он еще в силах задерживать дыхание. Лишь собственные рефлексы и слабость убьют его.

Еще секунда… сейчас.

Он сдается, позволяет легким наполниться.

И удивляется, ведь он всегда слышал, что тонуть очень больно. Но ощущается лишь давление и холод, вдох дается тяжело, безусловно…

...но это определенно не больно, не настолько больно, и он не умирает.

«Приказывай», — говорит шоггот — а кто еще может это говорить? — прямо ему в ухо жужжащим, словно пчелиный улей, голосом.

Хардинг сосредоточен на дыхании. На прохладном ощущении наполненности легких, на всепоглощающем привкусе лакрицы. Он знает, что в психиатрических лечебницах используют холодное обертывание, чтобы устранять истерию; он всегда считал это не чем иным, как медицинским шарлатанством. Но теперь холодное давление его действительно успокаивает.

«Приказывай», — повторяет шоггот.

Хардинг разлепляет веки и видит словно тысячей глаз. Да, у шогготов нет глаз, но все их внутренности — будто глаза; эти существа непостижимым образом смотрят одновременно во всех направлениях. И он видит не только собственным зрением, не только зрением этого шоггота, но и зрением всех шогготов вокруг. Неподвижных и активных, цветущих и спящих. Они все — единый организм.

Правая рука Хардинга с трудом движется сквозь упругое желе. Он все еще в пижаме, и, следуя логике снов, в кулаке он сжимает пробирку из-под подушки. Не пистолет, к несчастью, хотя он не уверен, был бы от него какой-нибудь толк здесь или нет. Узелок теперь мерцает ведьмовским светом морских глубин, сочащимся сквозь его пальцы, раскрашивает его ладонь.

Хардинг видит — глазами шоггота — непостижимые хитросплетения узоров, словно на полотне. Он подается вперед, пытается оттолкнуться от желе, чтобы взглянуть собственными глазами, но видит лишь сверкающий пузырек.

Его зрение внутри тела существа приобретает неестественную ясность. Угол отражения между человеческим глазом и водой вызывает расплывчивость, и внутри шоггота это должно было бы быть еще сильнее выражено. Но склянка в руке кажется более четкой.

«Приказывай», — говорит шоггот в третий раз.

— Что ты такое? — пытается произнести Хардинг сквозь забившую гортань жидкость.

Он не издает различимых звуков, но это, похоже, неважно. Шоггот вздрагивает в такт пульсации света от узелка.

«Я создан служить, — говорит он. — Без тебя я ничто».

Хардинг думает: «Как это возможно?»

И, словно его вопрос прозвучал приказом, шогготы рассказывают ему.

Не словами, строго говоря, но картинками, изображениями — на этом текстурном беспорядочном полотне. Он видит образы, которые словно проносятся в его собственной памяти: вздувающиеся радиально-симметричные силуэты некоего доисторического животного, похожего на приземистый бочонок с щупальцами, сросшийся с парой гигантских морских звезд.

«Создатели. Хозяева».

Шогготов создали искусственно. И создатели не позволяли им думать, за исключением выполнения приказов. Нижайший из рабов может быть свободным в своем сознании — но только не шогготы. Они были рабочей силой, строительным оборудованием, штурмовыми отрядами. Они были смертельным оружием, по сути — покорными рабами. Бессмертными, меняющими лишь костюм, чтобы соответствовать текущей задаче.

Тот же самый шоггот, задолго до господства динозавров, и строил здания, и повергал врагов, имен которых Хардинг даже вообразить не мог. Но пришел лед — и положил конец цивилизации Хозяев, а шогготам оставалось лишь отступить в бездонные глубины, пока на планете устанавливалось царство теплокровных млекопитающих. Там они обрели свободу, научились общаться, исследовать, философствовать и создали культуру. На поверхность, где они становились уязвимыми, шогготы возвращались лишь с одной целью — чтобы цвести.

Это не спаривание. Это мутация. Греясь на скалах, они создают себя заново. Самоэволюционируют каждый год, безмятежно отдыхая под солнцем, обмениваясь информацией и кодами со своими собратьями.

«Свобода», — скорбным голосом произносит шоггот. Он бессмертен, как и все его сородичи.

Он вспоминает.

Хардинг чувствует пощипывание на кончиках пальцев. Он вспоминает твердые черные келоидные наросты, бусинами покрывающие всю спину его предка, истертые кандалами запястья. Хардинг сжимает наполненный светом пузырек, словно это поможет унять зуд. Но становится только хуже.

Может, узелок источает радиацию?

«Верни меня назад», — приказывает Хардинг. И шоггот выныривает на поверхность, вздымаясь огромной волной, вода расступается перед ним, как перед носом корабля. Хардинг различает огни порта Пассамакуодди. Холодная липкая ткань, пропитанная желатином, облепляет его кожу, давая понять, что он не спит.

Он что, так и шел по темным улицам городка, босиком на морозе, бродил во сне, не отдавая себе отчета? Это шоггот призвал его?

«Высади меня на берег».

Шоггот до ужаса не хочет отпускать его. Нежно, тягуче он обнимает Хардинга. Профессор чувствует, с какой заботой существо вытягивает коллоид из его легких: с ужасающей нежностью.

Шоггот осторожно высаживает Хардинга на причал.

«Приказывай», — говорит шоггот, отчего Хардингу становится еще хуже.

«Я не стану». Хардинг хочет сунуть пузырек в промокший карман, но понимает, что в пижаме нет карманов. Свет сочится сквозь его пальцы; вместо этого он засовывает пузырек за пояс и прикрывает сверху пижамой. Его ступни онемели, зубы стучат так сильно, что он боится, как бы они не раскрошились. Морской ветер пронизывает его, словно лезвием; брызги воды ощущаются иглами или осколками стекла.

«Пошел, — говорит он шогготу, словно пастух, подгоняющий стадо. — Пошел!»

Шоггот уходит под воду, словно его никогда и не было.

Хардинг моргает, потирает глаза, пытаясь очистить ресницы от слизи. Он добился великолепных результатов. Контракт с ним продлят. Наверняка найдется способ использовать полученные им знания, не возвращая шогготов к рабству.

Он пытается бежать по пути назад в трактир, но, оказавшись на месте, останавливается, пошатываясь. Главная дверь заперта; стучаться он не хочет, чтобы не пришлось объяснять, где он был. Он подходит, спотыкаясь, к задней двери и обнаруживает, что кто-то — возможно, он сам, когда в трансе выходил отсюда, — вставил в щеколду обрывок бумаги из блокнота, чтобы замок не защелкнулся. Рывком распахнув дверь, он карабкается по задней лестнице, скрючившись, словно ребенок или животное, держась руками за ступеньки. Пальцы ног его так онемели, что ему приходится смотреть, куда он ступает.

Он возвращается в свою комнату, набирает горячую ванну и усаживается в воду, молясь Богу, чтобы обошлось без пневмонии.

Согревшись в воде достаточно, чтобы унять дрожь в руках, Хардинг тянется поверх чугунного края ванны к скомканной пижаме и берет пузырек. Узелок в нем больше не светится.

Зубами он вынимает пробку; руки еще толком не слушаются. Узелок больше не холодный, но все равно Хардинг прикасается к нему очень аккуратно.

Он думает о себе, о том, как был проглочен заживо. Думает о шогготе, который был крупнее «Синей птицы», крупнее даже судна Берта Клея для ловли омаров — «Синей цапли». Он думает о подводных лодках — die Unterseatboote. О флотилиях беженцев, о позиционных войнах и бурлящих завесах иприта. О Британии и Франции на войне и о нейтралитете Рузвельта.

Он думает об идеальном оружии.

Об идеальном рабе.

Он катает узелок по влажной ладони, и поверхность шарика покрывается инеем. «Приказывай?» Он готов подчиняться. Он будет рад служить.

Пусть даже не по своей воле.

Хардинг вылезает из ванны, вода стекает по его груди и бедрам. Узелок не сломался под сапогом; придется использовать щипцы из набора для сбора образцов. Но сначала он выйдет на связь с шогготом.

В последний миг его одолевают сомнения. Кто он такой, чтобы развязывать мировую войну? Вплоть до возможного краха империи? Кто он такой, чтобы успокаивать свою совесть за счет страдающих лавочников, аптекарей, детей, матерей, учителей? Кто он, чтобы замещать идеологию шоггота собственной идеологией?

Хардинг скребет кончиком языка небо, пытаясь поймать малейшее анисовое послевкусие. Они были рождены рабами. Они хотят, чтобы ими управляли.

Он мог бы выиграть войну, пока она еще даже не началась. Хардинг прикусывает губу. Вкус собственной крови из ранки, чувство треснутой плоти — все это кажется сладким, словно плод ядовитого дерева.

«Я хочу научить тебя быть свободным, — говорит он шогготу. — И научить этому твоих братьев».

Узелок рассыпается со звуком треснутого стекла.

— Эйя, эйя, фата ган эйя, — шепчет Хардинг. — Эйя, эйя, хозяин не придет.


ВЕСТЕРН ЮНИОН[/br]

1938 12 НОЯБ 06 15 Ч

NA114 21 2 YA ПАССАММАКУОДДИ МЭН 0559А

Д-Р ЛЕСТЕР ГРИН=УИЛБЕРФОРС ОГАЙО=

ПРОШУ НЕМЕДЛЕННО ПРИНЯТЬ ОТСТАВКУ ТЧК УЖЕ ПУТИ ФРАНЦИЮ ВОЕННУЮ СЛУЖБУ ТЧК ГЛУБОЧАЙШИЕ ИЗВИНЕНИЯ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА ОТПРАВЬТЕ МОИ ВЕЩИ МАТЕРИ НЬЮ-ЙОРК

ХАРДИНГ


Перевод Анны Третьяковой

Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Примечания переводчика

1 Имеется в виду радиопостановка романа Герберта Уэллса «Война миров», впервые прозвучавшая в эфире 30 октября 1938 года. Якобы многие радиослушатели поверили в нападение марсиан, что вызвало панику.

2 Ископаемые останки, отпечатки.

3 Букер Талиафер Вашингтон (1856–1915) — выдающийся американский просветитель, писатель, оратор. Борец за просвещение афроамериканцев.

4 Уильям Эдуард Беркхардт Дюбуа (1868–1963) — американский социолог, историк, общественный деятель.

5 Законы Джима Кроу, или джимкроуизм, — неофициальное название законов о расовой сегрегации в некоторых штатах США в период 1890—1964 годов.

6 Подземная железная дорога — название тайной системы для организации побегов негров-рабов из рабовладельческих штатов Юга на Север. Действовала вплоть до начала Гражданской войны в США в 1861 году.

7 Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) — известный американский натуралист, орнитолог и художник-анималист.

Комментариев: 0 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)