DARKER

онлайн журнал ужасов и мистики

ПРОКЛЯТИЕ

Нэнси Эчеменди «Нимицеапаа»

 

Nancy Etchemendy, “Nimitseahpah”, 2004 ©

 

Если хотите историю в такую ночь, когда ветер воет в каньонах, будто живой, могу рассказать только эту. Конечно, после того как я удалюсь спать, кое-кто из вас шепнет, что я просто старая полоумная вдова, зажившаяся на этом свете. Прекрасно вас понимаю, иногда в правду слишком страшно поверить, но от этого она не перестает быть правдой. Воспоминания о том, что я сейчас расскажу, не дают мне покоя каждую ветреную ночь, даже не хочется считать, сколько десятилетий — еще с тех пор, когда наш городок жил этими золотыми и серебряными приисками и зло еще можно было распознать, почувствовать и от него защититься. Ну, или по крайней мере мы так считали. Принесите мне вот то одеяло. Поддайте в очаге жара, да я начну.

***

Дело было в самом начале 1905 года, стояла середина января. На нашу первую загородную прогулку Джесси повез меня к старой шахте «Паапокет» и ее удивительному стражу.

Горнодобывающий бум в Пактоле быстро шел на убыль, и семьи медленно, но верно покидали город. Никто не знал, выживет наша община или нет. Будь Пактол человеком, врач посоветовал бы составить завещание и привести в порядок дела, ибо положение выглядело мрачным.

Грустное, пугающее время для всех нас. И, конечно, для нас с Джесси. Прошла всего пара лет, как мы поженились. Из них десять месяцев мы провели здесь, в пустыне, где до ближайшей богом забытой дыры было миль восемьдесят. Дело в том, что Джесси совсем недавно отучился на горного инженера. Его звали в несколько мест, но он выбрал Пактол, потому что компания «Серебряный дуплет» помимо жалования предоставляла дом — большой дом, а мы хотели много детей. И вот город умирал.

Мне казалось, я умираю вместе с ним. Совсем недавно мы похоронили нашего третьего малыша — он родился намного раньше срока и мертвым. Я еще не оправилась, была бледная, слабая и не могла заглянуть в собственное сердце, страшась того, что там обнаружу. На местном кладбище младенцев хоронили во множестве. Не только я потеряла ребенка, но и все остальные. Матери тоже порой умирали. Я больше не могла разговаривать с Господом, хоть и не понимала почему. Не пытайся я тогда так старательно ничего не чувствовать, осознала бы, что попросту на него злюсь.

В тот памятный январский день, в субботу, погода выдалась теплой не по сезону — «январская оттепель», говорили старожилы. И Джесси, бреясь без рубахи над тазом, радостный от ощущения свежего воздуха на коже, сгреб меня в охапку и сказал:

— Кеззи, давай съездим на пикник. Тебе пойдет на пользу. Не утруждай себя. Просто посиди. Если согласишься на примятые сандвичи, я сам уложу корзинку.

Он улыбался, будто ребенок. Ах, как мы друг друга любили!

Перекладывая только что нарезанный хлеб остатками вчерашней курицы, Джесси сказал, что слышал об одном интересном месте — заброшенной шахте «Паапокет».

Итак, я надела старую юбку. Пожалела хорошую, потому что грязи на дорогах было по колено. Джесси оседлал Шлама, нашего коня, и мы, двое в одном седле, медленно двинули через полынь и можжевельник к шахте. Пока мы плелись, греясь под солнечными лучами, Джесси пересказал мне то, что Дейви, знакомый старик-шахтер, поведал ему об этом месте.

Сорок лет назад «Паапокет» была одной из богатейших выработок страны. И, насколько мы знали, самой глубокой в истории, а в те дни знающих людей хватало, потому что весь штат кишел специалистами в горном деле. Здешние шахтеры следовали за золотоносной жилой, которая уходила вглубь, и чем глубже, тем становилась шире и богаче.

А затем случилось то, чего боятся все горняки. Произошло что-то серьезное, и полторы сотни шахтеров, работавших в тот день, погибли чуть ли не все до одного. Подробности несчастья — дело темное, говорил Джесси. Что бы там ни случилось, оно настолько вышло за рамки привычного, что вскоре обросло слухами и легендами. Немногие выжившие рассказывали такое, чему не поверит ни один человек в здравом рассудке. То ли шахта ожила, то ли горняки пронзили самое сердце тьмы, и та в отместку их поглотила. Все механизмы вмиг остановились — воздушный компрессор, главная помпа, подъемники — и больше не включались. Людей буквально утянуло в пустоту, на семь тысяч футов вниз. Спасательные отряды исчезли. Ни одного тела так и не нашли.

Мягко понукая Шлама, который взбирался на отвал пустой породы, Джесси закончил рассказ:

— Дейви говорил, владельцы пытались все замять и возобновить добычу, но им это так и не удалось. Никто не желал больше спускаться в шахту, даже китайцы, а они, как знаешь, не переборчивые. Ходили слухи, что место проклято. Нет, почему туда не хотели лезть те корнуолльцы, понятно. Но китайцы? Это о чем-то да говорит.

Шлам одолел вершину, и во впадине у подножия мы увидели то, что осталось от шахты «Паапокет».

Даже для меня, не так уж много прожившей в шахтерском краю, это место выглядело как-то неправильно для тех объемов, что тут добывали, судя по крутой конической горе каменных обломков — потрохов земли, вынутых кубометр за кубометром. Вокруг — обычные завалы тяжелого проржавевшего оборудования, однако, что странно, ни одного целого здания, лишь искореженное рифленое железо. Даже шахтный копер лежал бесполезной грудой металла.

Из-за этого вход в основной ствол зиял темнотой из склона холма. Я видела не одну большую шахту, и на них основной ствол обычно скрывают из виду навесы и оборудование. Такая обнаженность казалась непристойной — будто горделивый старик без зубных протезов, даже смотреть неловко.

И все же я не могла отвести глаз. У входа в этот огромный пустой рот сидела нелепая фигура из светлого, будто кость, туфа высотой в два человеческих роста.

Мы спешились, и я подошла взглянуть поближе, настолько пораженная, что забыла подобрать юбку, тут же намокшую от талого снега. Сложно было сказать, то ли этот идол — просто каменная глыба причудливых очертаний, то ли его грубо высекли. Как ни старалась, я не нашла ни единой явной отметины от какого-нибудь инструмента. Иногда туф приобретает невероятно странные формы без вмешательства человека, но не настолько же.

Описать увиденное нелегко. В большом шишкообразном наросте-голове просматривалось что-то от льва и что-то от человека, но длинные оскаленные зубы напоминали волчьи. На звере был украшенный головной убор, а может, я просто приняла за него густую гриву, среди прямых волос которой прятались маленькие уродцы. Изгибы сидящего тела навевали ассоциации с пумой, только ноги скорее подошли бы собаке или лошади. Стопы, обмотанные странно неуместными ржавыми цепями, наполовину скрывались под собственными уменьшенными подобиями. По бокам безвольно свисали асимметричные, но размашистые крылья, некогда, вероятно, покрытые резными перьями. Идол сидел, повернувшись не к внешнему миру, а к шахте, голова была запрокинута, взгляд устремлен ввысь, словно зверь жаждал покинуть землю.

— Что это? — спросила я Джесси, подошедшего с корзинкой для пикника.

— По слухам, индейская разновидность гаргульи. Ее посадили здесь, чтобы вечно охранять от зла в шахте. — Он рассмеялся, нисколько не сомневаясь в глупости этих россказней. — После несчастного случая Вуззи Дымовая Труба и ее соплеменники-пайюты на волах притащили статую аж с озера Ниминаа. Кстати, с погонщиком рассчитались золотом.

О Вуззи я кое-что знала: древняя старуха из местных, она часто появлялась на улицах городка — этакое привидение в плаще из заячьих шкурок и головном уборе из сорочьих перьев. Со многими индейцами мы так и не познакомились, потому что они предпочитали девственную свободу пустыни и не приближались к Пактолу. Те же, кого мы знали, в большинстве своем попрошайничали у салуна и потом до свинячьего визга напивались на окрестных улочках. Но не Вуззи. Куда бы она ни направилась, шла не просто так. Что-то в том, как она себя держала, во взгляде ее черных-пречерных глаз, заставляло мужчин почтительно снимать шляпы, а женщин — уважительно кивать. Столкнувшись с ней возле мелочной или мясной лавки, я вздрагивала и порывалась поступить так же.

А еще я знала, что озеро Ниминаа находится во многих милях отсюда. Каменный идол был громоздким и тяжелым, и чтобы притащить его из такой дали, наверняка потребовался десяток, а то и больше мулов. Откуда у старой индианки столько золота?

Я рассмеялась вслед за Джесси, но смех прозвучал фальшиво. Внутри меня росла странная уверенность, какая-то пронзительная дрожь, что пробила все тело с головы до ног. Меня захлестнуло сочувствие к погибшим, а может, любовь, и уж, конечно, благодарность к Вуззи и ее народу, ибо в тот миг я не сомневалась, что чудовищное изваяние действительно нас от чего-то защищает.

Наплыв чувств так меня ошеломил, что в глазах потемнело и земля внезапно ушла из-под ног. В следующее мгновение я ощутила, что прижимаюсь лицом к странному стражу. Шершавый камень под щекой был немного теплым, наверное, нагрело пустынное солнце, иногда жаркое даже зимой. Пахло от статуи на удивление хорошо, видимо, потому, что туф промок от талого снега… мощной надеждой на новую жизнь, словно от весенней земли. Хоть я и отпрянула, душу охватило такое странное умиротворение, что по щекам покатились слезы.

А ведь я не могла плакать с тех пор, как потеряла своего малыша. Подбежавший Джесси погладил меня по волосам и, обняв со спины, зашептал на ушко утешительные слова. Я стояла и заливалась слезами, зажатая между телом мужа и осязаемой защитой «гаргульи», и чувствовала, что наконец смогу встать на долгий путь исцеления от горя.

 

***

 

Спустя несколько недель нам нанес визит отец Маршалл, священник епископальной церкви. Я пригласила его в дом.

— Миссис Мейхью, — обратился он ко мне, поставив себе на колено чашку чая с нашим последним сахарным печеньем, — я знаю, вам последние месяцы приходилось тяжело. Мы вспоминали вас в молитвах. Видите ли, мэр послал меня осведомиться, как вы относитесь к тому, чтобы стать нашей школьной учительницей.

Я минуту помолчала. Просьба была настолько неожиданной, что я растерялась.

— Но мне казалось, у нас уже есть учительница.

— Да, но, похоже, она сочла здешнюю зиму слишком суровой.

Еще бы, подумала я. Глубокие снега, и ветер бьет в лицо, словно кулаком. Половина шахт истощилась, городу тоже нечего предложить: сплошь вдовы да безотцовщина. Люди в таком унынии, что им не до разговоров друг с другом. Врач уехал. Библиотеки нет. Культурных развлечений нет. Когда в мелочную лавку завезли один-единственный рулон набивного ситца, это стало поводом для праздника, да и почта в обоих направлениях идет по две, а то и по три недели. О да, я понимаю, почему женщинам наша зима кажется слишком суровой.

— Почему мэр решил, что я подойду на это место?

Отец Маршалл улыбнулся:

— Мне нравится ваша скромность. Но чувствуется, что на востоке вы учились в колледже. Вы, вне сомнения, самая образованная женщина в Пактоле. Ну и мне пришла мысль: вдруг вы сейчас не прочь себя чем-то занять? Например, чтобы отвлечься от собственных забот.

Он склонил голову набок и сочувственно на меня посмотрел.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ. Хоть я раньше не преподавала, идея пришлась мне по душе.

— Я подумаю.

— Мы были бы вам благодарны.

Отец Маршалл собрался уходить. Я проводила его до двери, и он добавил:

— Если работа не понравится, всегда можно отказаться. Надеюсь, вы ее примете.

Я действительно обдумывала его предложение, но решилась довольно быстро. Он все верно заметил. Я получила образование в Барнарде и немного попутешествовала, чем, несомненно, выделялась среди женщин нашей глуши. Своих детей я не завела. Заниматься было нечем, разве что суетиться по дому, печь всякие разности, на которые уходило слишком много драгоценного сахара, и порой пришивать оторванные пуговицы. Я хотела чувствовать себя полезной. К тому же, дополнительные деньги нам бы определенно не помешали, ведь я вышла замуж по любви, вопреки родительской воле, и мы располагали только скромным доходом Джесси.

На следующее утро я сказала, что принимаю работу, после чего Пактол открылся мне с неизвестной стороны.

 

***

 

Вряд ли есть лучший способ узнать город, чем день за днем проводить бок о бок с его детворой. Пактольская школа могла бы принять в свои стены тридцать учеников, но той весной их было всего восемнадцать. Оно и к лучшему, поскольку мне тоже многому приходилось учиться.

Младшему из учеников не исполнилось и семи, а самым старшим был шестнадцатилетний каланча. Одиннадцать девочек, в основном благовоспитанные и покладистые, и семеро мальчишек, каждый из которых по-своему приносил головную боль. Хесус и Ксавье, сыновья пастуха, почти не говорили по-английски и будто впервые увидели книгу. Финни, Дойл и Квинс, ребята от десяти до тринадцати, неугомонные и бездумно жестокие. Отец Финни держал кабак, отец Дойла был старателем с безумным взглядом, а отец Квинса — когда-то шахтер — погиб.

Еще у меня учились Нев Триливен и Жак Дешен, о которых, собственно, и пойдет речь в этой истории: их судьбы, как оказалось, тесно связаны друг с другом, с шахтой «Паапокет» и с ее необычным стражем.

Нев, темноволосый, но светлокожий, с глазами цвета моря на Лазурном берегу, выглядел лет на четырнадцать. Порой он садился снаружи под окно класса и слушал, но заходить внутрь отказывался. Однажды после получаса уговоров он объяснил, что ему не нравится в школе. Слишком жарко, тесно и кругом людские запахи. Он задыхался. Клаустрофобия, наверное. Скажу больше, было в парне что-то дикое. Я не раз видела, как он мчится через кустарник, будто антилопа или мустанг, безо всякой видимой причины, кроме разве что удовольствия побегать.

Я осведомилась о парне в мелочной лавке, хозяин которой, мистер Оксоби, казалось, знает обо всех понемногу. К моему удивлению, выяснилось, что Вуззи Дымовая Труба — единственная мать, какую знает Нев Триливен. Оксби сказал, что мать Нева умерла в родах. А отец Нева, молчаливый шахтер по имени Даб, выросший среди скал Корнуолла, настолько подавлен ее смертью, что превратился в отшельника и большую часть времени проводит в окрестных холмах. Иногда он пропадает неделями, а потом появляется в городе с мешком золотых самородков или полной тележкой чистейшей серебряной руды. Многие думают, что он где-то застолбил богатый участок, но в точности никто ничего не знает.

С Вуззи мистер Триливен договорился вскоре после смерти жены. Индианке предстояло заботиться о маленьком Невлине, в меру сил и способностей заменяя ему мать, а в благодарность с ней расплачивались золотом, хотя, как шепнул мне по секрету мистер Оксби, возможно, одним золотом дело не ограничивается, если я понимаю, о чем он… Я поняла, со скепсисом.

То, что Нева воспитала индианка, многое объясняло и в том, как он себя вел, и в отношении к нему остальных детей. Нева словно боялись. Я сужу по тому, что парня никогда не дразнили, а если и высмеивали, то не в его присутствии. Ученики держались от Нева на почтительном расстоянии. Правда, за глаза называли полукровкой и чудилой. На него сваливали вину за каждую вспышку педикулеза, хотя он близко ни к кому не подходил и пахло от него лучше, чем от некоторых. В классе говорили, что мать-индианка обучила его черной магии. Всякую неприятность считали «проклятием Нева». Его обвиняли даже в сильных бурях.

Короче говоря, он стал изгоем, хоть и был, пожалуй, самым добрым и чутким ребенком в Пактоле. За годы, прожитые здесь, я часто задумывалась о причинах подобного остракизма. Людям свойственно бояться неизвестного, а Нев, непонятный и непредсказуемый во всем, определенно не вписывался в привычные рамки. Но время от времени, обычно темными часами после полуночи, в уме мелькала непрошеная мысль, что, возможно, Нев Триливен стал изгоем неспроста, он ведь не совсем человек. А иначе чем объяснить то, о чем я вот-вот расскажу?

 

***

 

Зато в Жаке Дешене человеческого было больше, чем во многих других.

Его семья приехала в Пактол только в марте того года; я преподавала всего два месяца. До этого они жили в Париже. Профессор Дешен взял отпуск в Сорбонне, чтобы заняться изучением необычных петроглифов, найденных в узком каньоне на дальнем берегу озера Ниминаа. Двенадцатилетний Жак на то время был единственным ребенком Дешенов. Когда я его впервые увидела, приняла за десятилетнего, но не потому что маленький — роста он был обыкновенного и немного коренаст, — а из-за поведения. Водилась за ним милая мечтательность, из-за которой он представлял далекие горы спящими драконами, а себя — храбрым рыцарем в изгнании. А еще его было легко довести до слез.

Их с Невом роднила непохожесть на остальных. Жак разговаривал на формально безупречном английском, пусть и с сильным акцентом. Девочкам он нравился, и Ксавье с Хесусом, сами с трудом совладавшие с английским, его не замечали. Зато Финни, Дойл и Квинс резвились, передразнивая произношение Жака и покатываясь от хохота. И вообще, они потешались над ним при каждой возможности. Называли его девчонкой за чудесный каллиграфический почерк. Высмеивали его обеды, заботливо собранные матерью, которая помимо самой еды клала ему льняную салфетку, столовый прибор и фарфоровую тарелку. Даже фамилия Жака стала предметом насмешек.

А ему с парнями такого рода, похоже, раньше сталкиваться не доводилось. Он не знал, как себя с ними вести. У него, по сути, отсутствовало чувство юмора, а если какое-то временами и проскальзывало, то другим детям оно было глубоко чуждо. Жак не умел ни драться, ни парировать насмешки остроумием. Вот и начинал злиться или расстраивался до слез.

Столь идеальный и предсказуемый отклик только подстегивал задир, и как-то раз они украли у Жака переплетенные в кожу книги по французской философии, которыми тот пытался их впечатлить. Жак носил необычную шляпу с щегольски изогнутыми полями, сделанную из плотного светлого фетра, и обидчики с радостью забросили ее в грязь. Они пускали в него из рогаток крошечные жалящие камушки. Подкладывали ему в стол конский навоз. Когда доходило до измывательств над Жаком, их изобретательность не знала границ.

Я беднягу всячески защищала, но не могла все время держать у себя под крылышком и присматривать за ним после школы. К тому же это лишь отягчало его положение. Однажды за чаем я заговорила об этом с его родителями, но без особого успеха. Оставалось только запретить издевки в школе, немного обучить детей французскому и надеяться, что парни разберутся между собой сами.

 

***

 

Между тем я обнаружила, что отец Маршалл знал, о чем говорит. Две целебные силы — время и забота о других — постепенно делали свое, на что, полагаю, он и рассчитывал. Скорбь по утраченному сыну, которую я всю зиму носила, как черную кровавую пулю, засевшую в сердце, наконец-то начала меня отпускать.

Исцеление — странная штука, порой болезненная уже сама по себе, порой трудно ощутимая. Весна постепенно сменялась летом, дни становились длиннее, и я оказалась во власти необъяснимых, непонятных желаний. Мной овладела настоятельная потребность уединиться среди холмов, где я смогу стенать и лить слезы, сколько хочу, и никто меня не услышит.

Той весной я много гуляла. Торопливо шагала сквозь подлесок к самым незначительным целям — проблеску на далеком склоне холма, брошенной лачуге в зарослях зеленеющего кустарника, скале необычной формы. Тем временем моя боль таяла и уплывала, как речной лед с весенней оттепелью.

В один из таких дней я поймала себя на том, что никак не могу отделаться от мыслей о гаргулье у входа в «Паапокет». С января я часто вспоминала статую, но видела всего раз, с Джесси. Кажется, я побаивалась то ли ее, то ли черной дыры, которую она охраняла.

И все же в тот день меня охватила какая-то безумная потребность отыскать изваяние снова и, коснувшись его, удостовериться, что мы по-прежнему в безопасности и хоть для кого-то жизнь продолжается. Итак, я отправилась к шахте «Паапокет». Как всегда в начале таких прогулок, первое время я была подавлена и внутренне напряжена, но день радовал солнышком и теплом, а воздух полнился смолистым запахом цветущей полыни и гудением дерзких пчел. Видно было на многие мили вдаль с изумительной четкостью — голые серо-зеленые холмы, резкие тени, скальные выступы, — и чем дольше я шла, тем прекраснее это казалось.

К тому времени, как впереди показалась «Паапокет», мной овладело мое «пустынное», как я его мысленно называла, состояние души — спокойствие и чуть ли не сверхъестественная острота восприятия. Взобравшись на гребень отвала перед шахтой, я с удивлением обнаружила, что не одна в этот день подумала о каменном идоле. Там уже стояли Жак с Невом и о чем-то разговаривали.

О чем, до меня не долетало, а Нев мог запросто истаять, как дым, если бы почуял мое присутствие. В конце концов любопытство победило, и я, прячась за валунами и зарослями полыни, пробралась к укромной нише в скалах, будто специально созданной для подслушивания.

— У него могущественное имя. Нимицеапаа. Пайюты никогда не произносят его вслух, только шепчут, как и старые шахтеры.

Жак ладонью шлепнул по статуе — словно по крупу любимой лошади — и чуть отпрянул. Возможно, удивился ощущениям, но не захотел показывать.

— Я много таких видел. Гаргулья как гаргулья, к тому же грубовато сработанная. Обычная каменная глыба с глупой мордой. В Париже такие на каждом углу.

Даже издалека мне показалось, что он храбрится напоказ. А может, я судила предвзято, поскольку хорошо помнила последний раз, когда сама прикасалась к этому светлому камню. Нимицеапаа, чуть слышно прошептала я, смакуя это слово, и только тут поняла, что уже давно жажду называть стража по имени.

— Ты ошибаешься, — покачал головой Нев. — Это не просто камень. Его здесь поставили, чтобы сдерживать зло, которое потревожили шахтеры. Он обладает силой. Неужто не чувствуешь?

Жак прикрыл глаза и заколебался, но потом, будто из чистого упрямства, замотал головой.

— Я? А что тут чувствовать?

Нев покусывал губу, пытаясь объяснить то, что и сам с трудом понимал:

— Грань между светом и тьмой. Их равновесие. Это как… как затишье перед бурей. Какой-то гул. Внутри тебя.

Жак опять закачал головой — на этот раз чуть ли не презрительно.

— Ты меня разыгрываешь?

— Нет, — спокойно посмотрел на него Нев.

Жак пнул цепь, украшавшую ноги статуи. Нев поморщился.

— Знаешь, Триливен, Финни с Дойлом говорят, у тебя не все дома. Возможно, это правда.

Нев тихо рассмеялся и, как за ним это водилось, почти теми же словами спросил:

— Они говорят, что ты маменькин сынок. Это правда?

Жак побагровел, его руки сжались по бокам в кулаки, губы беззвучно двигались.

Нев странно на него посмотрел — вроде бы хмуро, но в то же время с улыбкой.

— Они знают, что ты их ненавидишь, вот и ненавидят в ответ.

Тут Жака прорвало:

— Я бы их не ненавидел, обращайся они со мной по-другому! Неужели непонятно?

— Неважно. Тебе их не переделать. Только и остается, что перестать их ненавидеть.

— Ты ненормальный! — каким-то лающим смехом рассмеялся Жак. — Они и тебя ненавидят, сам знаешь.

Взгляд Нева обратился вдаль, туда, где вздымались горы Десатойя, багрянистые в лучах предзакатного солнца. На лице парня не осталось и тени улыбки.

— Нет, они меня не ненавидят. Они меня боятся. Я не такой, как они. Не такой, как все.

— Я тебя не боюсь! — фыркнул Жак, оскорбленно выпрямляясь.

— Еще забоишься.

Не сказав больше ни слова, Нев повернулся к нему спиной и пошел прочь, к зарослям кустарников.

— Куда ты? — закричал ему вслед Жак.

Нев не ответил. С неспешной походки он перешел на размашистый шаг и через несколько секунд скрылся из виду.

Жак взревел. Это было не слово, просто сердитый вопль. Нагнувшись, он подобрал с земли камень размером с кулак и зашвырнул в ствол шахты со всей мощью слепой ярости. Грохот и стук падения еще долго гуляли эхом.

 

***

 

Следующий день. Второе мая 1905 года, вторник. Эта дата навсегда запечатлелась в моей памяти, будто выжженная или высеченная резцом. Рассвет выдался ясным, погода — теплой не по сезону. Птицы безмолвствовали и куда-то попрятались, насекомые трещали, не умолкая.

Еще не успев прозвонить в школьный колокольчик, я уже знала, что день будет тяжелым. Тесси Пенрин подралась на школьном дворе со своей лучшей подругой Бет Янг. Они вцепились друг другу в волосы, не поделив деревянную лошадку, что было совершенно на них не похоже.

За оградой я нашла зареванного, съежившегося Финни. Отец парня по утрам всегда отсыпался, так как поздно закрывал свой кабак, и побил сына за то, что тот сильно шумел за завтраком. С моей помощью Финни привел себя в порядок у колонки, но никакой водой с мылом нельзя было смыть следы побоев с его лица, не говоря уже о его юном озлобленном сердце.

Отыграться он решил на Жаке. Сначала подкалывал насчет акцента — старая песня, конечно, но в тот день исполнялась с особо изощренной жестокостью. Финни обзывался по-французски. Парень узнал эти слова от самого Жака, отчего, уверена, они звучали еще обиднее. Более того, Финни обладал талантом подражать, так что у него до безобразия хорошо получалось. Квинс и Дойл с удовольствием подпели.

Все были не в духе. Дети ссорились, как воробьи у кормушки, и я не раз срывалась на крик. Я и сама ощущала такое же напряжение, все вокруг — скалы, небо, сам воздух между людьми — казалось, наэлектризовывалось все сильнее; дело шло к неминуемому разряду молнии.

К двум часам небо к юго-востоку от города затянуло уродливыми черными тучами, висевшими почти у самой земли. Вскоре после этого ужасная троица измазала Жаку волосы можжевеловой смолой. В наказание я поставила каждого из его обидчиков в отдельный угол, а сама попыталась отчистить липкую дрянь. Жак, весь в слезах, кипел от злости. Только я решила взяться за ножницы, как дверь класса с грохотом распахнулась.

Мы всем классом повернулись на неожиданный шум. На пороге стоял Нев. За его спиной клубились серые тучи. Ворвавшийся с улицы воздух отдавал отсыревшей пылью и полынью — необычный запах для южно-калифорнийской пустыни, у меня до сих пор от него волоски на шее встают дыбом. Он означает, что скоро пойдет дождь.

Нев заметно дрожал.

— Надвигается сильная буря. Прячьтесь.

И он снова исчез, умчавшись в сторону города.

Дверь еще не закрылась, а многие ученики уже повыскакивали из-за парт. Классная комната наполнилась гулом голосов, несколько человек даже взвизгнули. Я постучала по столу линейкой. Звук привлек их внимание, по крайней мере, на секунду-другую.

— Класс! А ну по местам! — прикрикнула я своим самым строгим учительским голосом.

— Но, миссис Мейхью, Нев никогда не ошибается насчет бурь. Даже мой папа так говорит, — вмешалась Салли Дайдесхаймер, обычно до того тихая и застенчивая, что я впервые услышала от нее столь длинную фразу.

Хесус, долговязый сын пастуха, внезапно встал и, уткнувшись взглядом в пол, нахлобучил на голову мятую фетровую шляпу, вынутую из заднего кармана.

— Миссис Мейхью, мне надобно предупредить Айту, вы уж извиняйте. 

На этом он схватил своего младшего брата Ксавье и выбежал за дверь искать лошадь.

После этого детей было не удержать. Комната вмиг опустела. Я выглянула за дверь. Ветер окреп, стремительно холодало. Небо приобрело густой синюшно-серый цвет. Все вокруг пропитывал запах близкого дождя. Воздух так наэлектризовался, что я покрылась гусиной кожей.

И в этот самый миг Жак Дешен, все еще ослепленный яростью, решил расквитаться со своими обидчиками. Он был на игровой площадке, волосы после дегтя торчали во все стороны иглами. У него получилось завладеть рогаткой Квинса, выхватив ее из привычного места в заднем кармане, и он лихорадочно обстреливал своих врагов камнями с земли. Большая часть усилий Жака пропадала втуне. Вряд ли он раньше держал в руках рогатку, не говоря уже о стрельбе из нее. Как бы то ни было, один камушек чиркнул Финни по щеке, оставив мелкий кровоточащий след под глазом, и так подбитым отцом поутру. Финни рассвирепел.

— Ну все, слабак, тебе крышка! Убью!

— Ну давай! Попробуй!

Жак наобум стрельнул в Финни последний раз. Камень пролетел мимо цели, но не успел он приземлиться, как тот, кто его послал, уже бежал сквозь кустарник.

— Держи его! — взревел Финни, и все трое рванули вслед с такой прытью, что стало ясно: Жаку несдобровать.

Я кричала им вслед «Остановитесь!», но они то ли не слышали, то ли от меня отмахнулись.

Итак, я задрала юбку до колен — увидь меня тогда отец Маршалл, его, наверное, хватил бы апоплексический удар, — и припустила за ними, не обращая внимания на крепчающий ветер.

Жак был довольно хорошим бегуном. Не таким, как Нев, но все равно хорошим. Он бежал размеренно, огибая те заросли полыни, что не мог перепрыгнуть. Вначале он развил хорошую скорость и сильно вырвался вперед, но преследователи оказались выносливее. Постепенно расстояние сокращалось. К тому времени, как я поняла, куда он нас заводит, сама тоже выдохлась.

Первым я потеряла из виду Жака. Потом Финни, Дойла и Квинса, которые тоже значительно от меня оторвались. Впрочем, это не имело значения. Я знала, куда они направляются и, взобравшись на уже знакомый отвал перед шахтой «Паапокет», увидела их.

Жак стоял подле безобразного изваяния. Парень настолько запыхался, что его бока ходили ходуном. Над головой он держал большущий камень. Не представляю, как его можно было сдвинуть, а тем более поднять. Лицо было искажено от натуги.

Остальные держались на почтительном расстоянии.

Я им крикнула, съезжая по склону к шахте. Только к этому времени ветер разгулялся не на шутку, трепал наши волосы и одежду, осыпал гравием, и мой голос отнесло в сторону.

Подобравшись ближе, я услышала Дойла.

— Ты что, спятил? — орал он Жаку.

Жак был настолько взвинчен, что кричал на них по-французски. Финни, Квинс и Дойл его не понимали, но он словно этого не замечал, а если даже и замечал, думаю, это его не волновало. Зато я хорошо знала французский, потому что учила его в колледже и путешествовала за границей, и от слов Жака у меня кровь застыла в жилах. Грубо говоря, он обещал своим обидчикам, что разберется с ними раз и навсегда, покажет им, кто кого убьет.

— Прекратите немедленно! — закричала я и побежала к ним.

Финни повернулся ко мне, разинув рот.

— Миссис Мейхью? — выдавил он, явно ошарашенный моим появлением.

— Да! Жак, а ну положи камень!

Но бедный Жак окончательно обезумел. По его щекам ручьями текли слезы, и он хохотал, как сумасшедший.

— Вы у меня еще пожалеете! — все так же по-французски выкрикнул он. — Я выпущу его на свободу. Ух, как вы все пожалеете!

Жак повернулся к статуе, и тут я поняла, что он задумал. В этой шахте обитало нечто, способное убить людей в одно мгновение, и только Нимицеапаа стоял между Жаком и этой силой.

Не знаю, откуда там взялся Нев. Может, наблюдал за нами из какого-нибудь укромного места, как я в прошлый раз. Может, как-то узнал о том, что происходит у «Паапокет». Среди детей ходили слухи, что он говорит на языке ветра и знает от него такое, что никому другому не понять.

Внезапно он бросился к Жаку

— Нет! Нет! — кричал он.

Нев буквально порхнул по воздуху. Я тоже уже бежала к Жаку, но споткнулась и полетела в пыль кувырком. Зато Нев достиг цели. Он врезался в Жака сбоку и сбил его с ног, но опоздал всего на мгновение. Тот уже бросил огромный камень. Раздался глухой удар. Я почувствовала острую боль где-то у себя в голове. Пористый туф треснул, искаженная мукой голова изваяния покинула неприлично огромное тело, туловище откололось от опутанных тяжелыми оковами ног, во все стороны взметнулась серая пыль, а потом возникла непостижимая яркая вспышка. Душевная боль пронзила меня, будто копье. Клянусь, я слышала, как взревел Нимицеапаа. Я до сих пор слышу этот рев по ночам, если ветер задувает в нашу долину, но так и не могу понять, то ли это вопль ликования, то ли боли.

Я не заметила как, но осколком фигуры меня ударило по голове. Точно знаю лишь одно: мир тогда как-то странно исказился.

Вроде бы что-то холодное, как студеная январская ночь, тащило меня по песку к главному стволу «Паапокет». Я тянулась руками в поисках опоры и вдруг нащупала тяжелое расколотое основание Нимицеапаа. Мимо меня протащило на пузе вопящих Финни, Дойла и Квинса. Было такое чувство, будто земля возле шахты осела, образовав расширяющуюся кверху воронку.

— Хватайтесь за меня! — прокричала я им.

Остальное помню, как в тумане. Остались только бессвязные обрывки ощущений. Ужасный вой. Леденящий ветер. Кто-то из парней схватил меня за лодыжку. Потом от этого были синяки. Наверное, это сделал Квинс. Я не видела. Только чувствовала его стальную хватку и слышала крики. Помню, как Финни схватил меня за локоть и, подтянувшись, тоже вцепился в основание идола. И как промелькнуло искаженное ужасом лицо Жака, я еще тогда подумала: «Бедняга Жак!» Он даже не чувствовал опасности, грозящей ему самому, а может, в приступе ярости не придал ей значения. В его возрасте такие бывают у каждого ребенка, хотя мало кто из-за них погибает.

Ярче всего в памяти запечатлелся Нев. Он чудесным образом стоял прямо, руки в стороны, голова запрокинута точь-в-точь как у Нимицеапаа. Черная сила шахты тянула его волосы и одежду к себе, но какая–то другая сила удерживала на месте.

Уверена, он прокричал: «Помоги!» Сначала я подумала, это мне, или кому-то из детей, или обращение к Господу. Через мгновение все заслонили летящие предметы — доски, ветви, булыжники, куски металла, — и я поняла, что он говорил с бурей.

 

***

 

Дальше у меня в воспоминаниях зияет пробел. Я очнулась у себя в постели. Стояло утро. Мир за окном навевал мысли о чашке из китайского фарфора — такие же чистые белые и синие цвета. Прошел снег, но небо было ярким и чистым. Листья на невысокой сливе у нас во дворе поникли, весенние цветы опали.

Джесс рассказал, что на «Паапокет» произошел несчастный случай. Жак и Дойл пропали без вести. Гаргульи больше нет. Похоже, грунт провалился. В городе надеются, что я знаю подробности.

Я тут же поняла, что Жака и Дойла не вернуть, их поглотила та сила, от которой нас неустанно охранял Нимицеапаа, и теперь они лежат там же, где полторы сотни шахтеров, погибших в шахте. Также я поняла, что Нев Триливен спас жизнь мне, Финни и Квинсу. И что он говорил чистую правду. Он действительно не такой, как все. Рано или поздно те, кто с ним знаком, начинают его бояться.

 

***

 

Прошло много времени, прежде чем я смогла рассказывать, да и вообще думать о произошедшем, не испытывая мучительную боль, но и потом я еще долго рыдала во время бурь, снова оплакивая всех детей, которые погибли в тот год.

Через несколько недель после событий у «Паапокет» я начала умолять Джесси увезти меня оттуда или отослать домой.

— Кеззи, шахты — все, что я знаю. Мы могли бы уехать в Тонопу или Голдфилд, только вряд ли тебе там будет легче. Конечно, они крупнее, по крайней мере пока, но каждый шахтерский городок проходит через взлеты с падениями и полон смертей. Если ты меня бросишь и вернешься домой, я… — Он посмотрел себе под ноги, затем за окно. Он стиснул зубы, на скулах заходили желваки, искажая четкие, сильные очертания подбородка. Овладев собой, он взглянул мне в лицо и сказал: — Не бросай меня. Обещаю, ты еще будешь здесь счастлива.

Я вспомнила, как по утрам он брал меня за талию и кружил в вальсе по всей кухне, лучезарно улыбаясь рассвету. Подумала, как стану просыпаться одна за тысячи миль от него, в каком-нибудь цивилизованном месте, где никогда не будет ни запаха полыни, ни его улыбки. А еще о моей школе и шестнадцати оставшихся ребятишках, которые без своей учительницы, возможно, никогда не научатся читать и складывать числа. Я поцеловала его и осталась.

Не сказать, чтобы нам приходилось легко. Прошло еще два долгих мрачных года, прежде чем в 1907 году всем нам улыбнулась удача и благодаря шахте «Серебряный дублет» дела города пошли в гору. Своих детей мы с Джесси так и не завели, хотя сильно хотели, но мало-помалу все пактольские дети стали для меня как родные, кроме одного, и я этим удовольствовалась.

Одним, само собой, был Нев Триливен, который чурался любви, как огня. Он стал взрослым и женился на индианке из племени пайютов, которую в Пактоле никто раньше не видел… девушке такой же странной и дикой, как сам. Вместе они нажили четверых детей, назвали каждого в честь какого-нибудь дерева, времени года или еще чего-нибудь из природы. Один ребенок умер в детстве, двое уехали, а последнюю, Реку, все вы знаете. Домик, который выстроил для семьи Нев, до сих пор стоит у реки, напротив ранчо Моффата. Он сложен из бутылок горлышками наружу, скрепленных раствором. Когда в них задувает ветер, слышится горестный-горестный стон, будто стонет что-то живое.

Вот, прислушайтесь. Это не койоты, а ветер в доме Невлина. Ну-ка, порадуйте бабушку, подкиньте дровишек, а то очаг еле теплится. Студеная ночь, что внутри, что снаружи.


Перевод Анастасии Вий

Комментариев: 1 RSS

Оставьте комментарий!
  • Анон
  • Юзер

Войдите на сайт, если Вы уже зарегистрированы, или пройдите регистрацию-подписку на "DARKER", чтобы оставлять комментарии без модерации.

Вы можете войти под своим логином или зарегистрироваться на сайте.

(обязательно)

  • 1 Аноним 30-11-2023 21:26

    Блин, жаль, что тема зла не раскрыта, а так красивое)))

    Учитываю...