Джефф Вандермеер заслуженно считается одним из видных представителей такого диковинного литературного направления, как «новый вирд». А после выхода в 2014 году романа «Аннигиляция», открывающего трилогию Южного предела, переживает крупнейший всплеск популярности: роман опубликован в 23 странах, в том числе и в России, уже готовится его экранизация. А сегодня он любезно ответил на вопросы DARKER.

Давайте начнем с того, как вы стали тем, кем являетесь сейчас. Если представить вашу биографию в виде пяти (или около того) кадров комикса, какие ключевые события или ситуации вы бы выбрали? Что бы изобразили?

Пожалуй, я бы стал проводить линию или стрелку медленно, постепенно поднимаясь вверх, а ниже, в каждом кадре поместилось бы какое-нибудь взаимодействие между литературными группами, традициями и стилями, самыми характерными для моих работ. Я изо всех сил старался не примыкать к каким-либо сообществам — литературным, жанровым, экспериментальной прозе, поэзии, литературным журналам, фэнтезийным… Не знаю иного способа стремиться быть новатором и учиться как человек и как писатель. В моей карьере была необычная дуга в том смысле, что она плавно поднималась от самиздата и инди-публикаций к крупным коммерческим издателям. В этом отношении я чувствую себя счастливым.

«Странная проза» — это сейчас более-менее устоявшийся жанр, со всеми своими «Year's Best Weird Fiction», «Weird Fiction Review» и десятками авторов, относящих себя к писателям вирда. Однако это не было таковым ни в 1995-м, ни в 2005-м году. Хотя некоторые сомневаются в этом до сих пор, а в неанглоязычных странах, например, в России, термин может оставаться совершенно неизвестным даже при большом количестве образцов «странной прозы». Как вы сами определяете вирд? Может ли у него вообще быть твердое определение, или это скорее из области ощущений? Есть ли четкие критерии, по которым вы сразу понимаете, что попадаете на его территорию?

Честно говоря, меня это не волнует. Термины вроде «странной прозы» интересны мне тем, что их не так легко превратить в коммерческий товар, в отличие от «хоррора», «фэнтези» или «научной фантастики», а значит, здесь нужно находить контакты более сложным чувственным и художественным языком. Существует он или нет — кому какая разница? Мы придумываем все эти категории лишь для того, чтобы направлять стрелки своего внимания. Вот и все. И «странная проза» нравится мне также тем, что она воздействует на воображение по всей ширине спектра. Некоторые относят «Аннигиляцию» к научной фантастике, она вызывает у них ассоциации с многими писателями, интересы которых я нахожу здесь чуждыми.

Что отличает вирд от литературы ужасов? А от магического реализма, сюрреализма, слипстрима и тому подобного?

Вы хотите от меня много определений! Я лучше просто сошлюсь на свое предисловие, которое можно прочитать здесь: //weirdfictionreview.com/2012/05/the-weird-an-introduction/.

Ваша с Энн эпохальная антология «The Weird» представляет ряд прекрасных образцов «странной прозы», собранных со всего света. Является ли вкус странности всеобщим феноменом или вам приходилось где-нибудь раздвигать рамки, чтобы включить рассказы из Японии, Франции и других стран?

Нет, мы определенно не раздвигали рамок. Тут есть общее восприятие, общие интересы — они обозначены в нашем вступлении к антологии. Как всегда, включаются истории с перекосом в реализм или с перекосом в сюрреализм, но всегда есть такие, в основе которых наблюдается некоторое добрососедство. Суть проблемы не только в том, что немногие составители, которые делали это до нас — это не касается Альберто Мангеля, — раздвинули эти границы до предела. Так что, это мы слишком щедры или они слишком узки? Читатели могут решать сами.

Можно провести еще одну черту в жанре — между старым и современным вирдом. Действительно ли рассказы, которые выходили в «Weird Tales» в 1920–30-х годах, имеют много общего с тем, что мы называем «странной прозой» сегодня?

Все наглядно видно по антологии «The Weird». Суть не в том, что у них было не так много общего с нынешней странной прозой, а в том, что некоторые рассказы по разным причинам не очень-то устарели. Мы нашли немало материала, который по-прежнему находит отклик у современного читателя.

К слову о старом вирде… Вы — одна из ключевых фигур, связываемых с движением «нового вирда», ставшая лучом света за довольно долгое время. Что вы думаете о нью-вирде сегодня? Он еще жив?

Здесь важно отметить, что в свое время некоторая группа писателей совмещала «новый вирд» с боди-хоррором а-ля Баркер, зачастую во вторичном сеттинге. Раньше это делали редко. Сейчас с «новым вирдом» происходит то, что он сам используется как веяние в других комбинациях. Забавно, что меня ассоциируют с «новым вирдом» как писателя — ведь я был против этого термина в том контексте, из которого он возник. Но на самом деле нельзя выбирать, кем тебя назовут — и такое случалось со множеством писателей.

Как писатель вы, похоже, очень любите биологические и экологические нотки, начиная с разнообразных мутантов в «Подземном Вениссе» и зараженных грибов в серии об Амбре и заканчивая трилогией Южного предела, которая по сути представляет собой эпический экскурс в странную дичь. По-прежнему ли вы вдохновляетесь природой? Чем она вас манит?

Еще ребенком я увлекался птицами, а потом стал заядлым туристом. Я окружен дикой природой и считаю, что это тонизирует в нынешний век, где так сложно найти уединение. А еще это будущее — если мы не можем сохранить нашу дикую природу, если мы распродаем ее всю в приступе себялюбия или разрушаем из-за глупой и недальновидной необходимости в полезных ископаемых, мы просто уничтожаем себя. Мы не можем переехать на Марс. Поэтому я — за нашу планету и наше будущее. Мы должны измениться или умереть.

Трилогия Южного предела имела успех и у критиков, и в коммерческом плане. Почему, как вы считаете, это случилось? Ожидали ли вы такого признания?

Это необычный феномен. Я был достаточно успешен и до трилогии Южного предела, и в критике, и по продажам. Просто здесь разные масштабы, и из-за этого хочется вознести остальную часть моей карьеры во что-то вроде «культового» статуса, несмотря на то, что все мои романы и другие книги выходили у крупных коммерческих издателей США и Великобритании в течение последних десяти лет. Приятно ли находиться в списках бестселлеров с чем-то таким странным, как трилогия Южного предела? Да, очень приятно. Отчасти потому, что я знал, что будет легче найти читателей, как только я поместил действие в некоторую версию реального мира.

До недавних пор единственными вашими книгами, опубликованными в России, были «Подземный Венисс» и «Город святых и безумцев». Теперь, после определенного перерыва, выходят книги о Южном пределе. Чувствуете ли вы, что изменились как автор?

Первые две работы — это просто другая тема и другие поднятые проблемы. Они полностью городские и рассказывают о городских проблемах, об осаде и падении городов. Трилогия Южного предела больше о дикой местности и внутренних диких просторах нашего разума. В этом отношении я мог бы расслабиться и писать иначе, так как мне не нужно было ничего исследовать — место действия бралось из личного опыта, и ни одной мелочи о мире природы я не выдумал. Все это я видел своими глазами.

Знаю, это скучно, но все же: какая литература повлияла на вас больше всего? Есть ли авторы, которым вы по сей день чувствуете себя обязанным? Есть ли такие, которых вы зауважали лишь недавно?

Владимир Набоков, Василий Гроссман и Булгаков — это эталоны, равно как Анджела Картер, Джон Ирвинг и Джон Ле Карре.

«Чудокнига», ваша совместная работа с художником Джереми Зерфоссом, пожалуй, входит в число лучших книг о сочинительском мастерстве. И все же, получали ли вы ответ на нее? Проявила ли она действительную пользу, помогая людям в их попытках писать?

У нее были огромные продажи по всему миру, и я каждую неделю получаю отзывы от людей, которые с ее помощью учат писательству — от учителей высших школ и колледжей до занимающихся последипломным обучением. Я очень рад этим отзывам. Это просто за пределами моих мечтаний. Но я очень горжусь этой книгой и думаю, она играет какую-то важную роль в сближении «жанровой» и «высокой» прозы и находит путь, пригодный для обоих типов писателей. Мне говорили об этом даже художники и музыканты.

Алекс Гарленд собирается экранизировать «Аннигиляцию». Каковы ваши ожидания?

Гарленд — мастер авторского кино, и фильм по «Аннигиляции» наверняка будет в некоторой степени отличаться от книги. Но главное, по моему мнению, то, что он понимает тон и структуру романа и воздаст ему должное.

Что бы вы посоветовали начинающим авторам художественной литературы (кроме как пойти и купить «Чудокнигу», конечно)? Или, чтобы было проще, что бы посоветовали молодому себе, если бы могли?

Я бы сказал молодому себе: ты верен в своем инстинкте игнорировать влияние рынка и писать то, что хочешь сам. Ты верен в своем инстинкте находить связи в мире литературы, которые не порвутся из-за противостояния между жанровой и высокой прозой или иными искусственными преградами. Ты также верен в том, что развиваешься разносторонне и пишешь разные книги — и прозу, и документалистику. В итоге ты станешь ровно тем, кем хочешь, не идя на компромиссы. Я бы также сказал молодому себе немного раскрепоститься и не быть таким серьезным и критичным. А когда меняешь издателей, важно, чтобы писатели писали то, что доставляло бы им удовольствие или бросало вызов. Только дураки пытаются угадать поведение рынка.

Вы любезно позволили нам перевести свой рассказ «Предшественник» на русский язык и опубликовать в нашем журнале. Не представите его читателям?

Это история-сон, как и «Лишь ты мечтаешь во всем мире» (No Dreamer in the World But Thee). Мне приснилась коробка, полная скворцов, и странный дом. Он понравился мне, и я придумал некое далекое будущее или странную историю, в которой не видно научного обоснования. А еще в ней скрыты некоторые экологические мотивы.

 

В интервью использованы фотографии Кайла Кэссиди (Kyle Cassidy).