— Эй, муж, смотри. — Ленка стояла в дверях и листала какую-то брошюрку. — Это твое, что ли?

— А? — Артем выглянул из-под стола отца, держа в руках измохраченный шнур от системника. — Что?

— Ну вот. — Ленка подошла к нему и протянула брошюрку вниз. — Там твоя фамилия. «Тема Кулагин».

Еще прежде чем его пальцы коснулись старой, пожухлой от времени и влаги бумаги, Артем понял, что это.

— А, — сухо ответил он. — Пропись. Ну да, в первом классе. Выкинь.

— Эй! — Ленка резко отдернула руку и подняла пропись вверх, словно Артем собирался выскочить из-под стола и отобрать ее. — Как это — «выкинь»? Ей сколько лет-то уже! Это же раритет!

Артем пожал плечами и снова залез под стол.

— Только домой этот хлам не тащи, — крикнул он, но Ленка уже утопала обратно в кладовку.

В лицо ткнулась сытая усатая морда.

— Да уйди ты. — Артем отпихнул кота, пару часов назад перегрызшего провод от родительского системника.

********

Ленка все-таки притащила домой этот хлам. Засунула в сумку между банками со свекровкиными соленьями и торжествующе выложила в прихожей.

— Это же раритет! — повторила она в ответ на безмолвный вопрос Артема. — Ей же лет двадцать пять! Что тебе, жалко со мной поделиться своим прошлым?

Артем снова пожал плечами. Он не испытывал пиетета перед школьными воспоминаниями: их у него почти что не было. Так, какие-то обрывки: шеренга на уроке физкультуры, в которой он стоит ближе к концу, солнечные блики на парте, бегущие аккурат по карандашной надписи «Если ты не голубой нарисуй вагон другой», ручка, пачкающая синей пастой пальцы… Мутные, как через старое бутылочное стекло в детских «секретиках» с закопанными в песок фантиками и цветочками. Нечего было делить с женой — не копаться же вдвоем в болотной жиже стухшей памяти?

Его почему-то передернуло, и он пошел мыть руки.

Вода из крана текла желтая, с кусочками ржавчины. Пахло глиной и мокрым деревом. «Фильтр надо поставить», — отметил в уме Артем. Кожу защипало, кран закашлялся и выплюнул песчаный комок.

— А у тебя был ничего так почерк, муж, — сказала Ленка за ужином. — А сейчас испортился. Меньше надо по клавиатуре стучать.

Артем опять пожал плечами. Ему было совершенно нечего ответить — и это уже начинало раздражать. Он категорически не понимал внезапного всплеска Ленкиной сентиментальности и тем более не знал, как его поддерживать.

— Ну вот, посмотри. — Ленка сунула ему в лицо раскрытую тетрадку. Артему показалось, что пахнуло землей и тиной. — Как ты здорово «А» выписывал.

С точки зрения Артема, «А» была похожа на распластанного, колченого паука, втоптанного в пожелтевшую бугристую бумагу. А остальные закорючки напоминали червей, копошащихся в компосте.

— Здорово, — решил он согласиться с женой и остервенело ткнул вилкой в котлету. Кусок, повисший на зубцах, был слоист и рыхл — как торф. И как торф же пах, и даже, как в торфе, в нем виднелись какие-то корни и сновали юркие жучки.

Артем подавился от неожиданности и стал расковыривать котлету дальше. Жучки заволновались и начали покидать тарелку.

— Что ты ее препарируешь? — удивленно спросила жена.

— А? — Артем поднял голову и снова опустил взгляд.

Растерзанная котлета выглядела обычной. Ни жучков, ни корней, ни торфа. Обычное серовато-розовое мясо пополам с хлебом и луком.

— Да так, — соврал. — Привычка.

— Спустя три года и три сотни котлет я о ней узнаю? — усомнилась Ленка. — Ну ладно.

Ночью Артем спал плохо. Ему было то душно, то зябко, то сводило судорогой ноги, то ныла спина, то подавал сигналы мочевой пузырь. Он встал и тихонько пошлепал на кухню — под кроватью удалось найти лишь одну тапку, так что босая ступня прилипала к почему-то ставшему липким полу. На кухне Артем пил воду из чайника — струйка воды текла на грудь и живот, и это было странно приятно — и смотрел в окно.

Там уже пятый месяц шла стройка — стремительно разросшемуся району резко не хватало поликлиники и слишком надоели бескрайние пустыри. Вечером прошел скорый и сильный дождь, так что экскаватор и пара грузовичков уныло вязли в желтовато-сизой грязи.

На зубах Артема заскрипел песок. Он с удивлением взглянул на чайник, поболтал в руке, открыл крышку и заглянул внутрь — фильтр сломался, что ли? Но нет, вода была чистой, и даже на дне виднелась лишь небольшая, с ноготь, проплешина накипи.

— Хм, — вслух сказал он.

— Что ты хмыкаешь? — Ленка стояла за его спиной, зевая и кутаясь в безразмерную футболку.

— Пить захотел, — мрачно ответил Артем, с грохотом поставил чайник на подставку и пошлепал обратно в спальню. — Что с полом-то, что там разлилось?

— Пол? — Ленка ничего не поняла. — Все норм с ним, вчера мыла, а что?

Артем не ответил. Он плюхнулся в постель, закутался в одеяло и отвернулся от жены. На зубах прокатился и хрустнул камешек.

Утром пропись оказалась на его ноутбуке. Артем раздраженно спихнул ее на стол, а потом, подумав минуту, пальцем столкнул и со стола. Он не мог понять почему, но при виде этой истрепанной тетрадки в нем поднималась едкая волна недовольства и неудовлетворения, хотелось брюзжать и испускать желчь. Как только пропись скрылась с глаз, на душе полегчало.

Вчера выкатили новый билд, от тестировщиков прилетели первые баги, нарративщики прибежали возмущаться, что в последнем архиве они все эти баги пофиксили, а в билде неверная версия, проджекты двух проектов переругались между собой, кто именно виноват в том, что арт-директор выгорела и свалила в отгулы, — а потом пришла информация о том, что бюджеты на проект снова урезают в полтора раза, и все в ужасе замолчали. В общем, рабочий день не отличался от сотни других.

Возможно, именно поэтому, погруженный в рутину и обыденность, Артем не сразу расслышал, как под столом что-то шуршит.

Он наклонился, но шуршание превратилось в шмыг — и конечно же, там уже ничего не было.

«Кажется, у нас мышь», — написал он жене в мессенджер.

«Штош», — был ответ.

«Захвати у родителей кота», — попросил он.

«Нет», — ответ был еще более короток.

Артем снова заглянул под стол. Пропись лежала раскрытой, и ему на мгновение показалось, что черви-закорючки шевелятся, сползая на ковер.

— Ну так расскажи мне про школу, — попросила Ленка вечером.

— Я не помню, — мрачно сказал он. — Только старшие классы, и то так, обрывками.

— Но ты же как-то в вуз поступил? Ты же не в невменозе десять лет в школе провел?

— Да уроки, то есть то, что на них давали, я помню, — махнул рукой Артем. — Я не помню себя, понимаешь? Что думал, что чувствовал…

— Психологическая травма, — со знанием дела резюмировала Ленка.

— Что?

— Ну, было какое-то травмирующее событие, и все воспоминания того периода вытеснились, — терпеливо разъяснила жена.

— Это на твоих мотивационных марафонах так рассказывают?

— Ну нет, ты что, — обиделась Ленка. — Это же азы психологии. Ну погугли сам.

Артем погуглил. А потом долго лежал на диване, закинув руки за голову и глядя в потолок. Все складывалось. Обрывочные воспоминания, нежелание ходить на встречи выпускников и искать одноклассников в соцсетях, даже безотчетная неприязнь, которую вызывала у него эта несчастная пропись, — все складывалось. Что-то произошло с ним там, в школе. Что-то настолько страшное и отвратительное, что его психика предпочла все забыть.

Он перевернулся на живот и жарко задышал в подушку. Что же это было? Что? Он копался в памяти, как в огромном строительном карьере, царапая ногтями камни, стирая подушечки пальцев о грубый песок, забивая в поры глину…

— Артём, ты что, дро…

Он вздернулся, чуть не упав с дивана, потный, взлохмаченный, с гулко стучащей в висках кровью. Ленка стояла в дверях и брезгливо кривила губы. Артем вдруг понял, что он действительно извивался на диване, хрипя и постанывая в подушку, — и то, как это выглядело со стороны.

— Лен, я… — Он не знал, что сказать.

— Ну, с другой стороны, хоть не с чужой бабой, — преувеличенно беззаботно махнула она рукой.

— Я…

— Ну тебе все равно придется этим ближайшую неделю заниматься, так что как раз хорошо, что уже начал.

— Я не понял.

— В общем, я на повышение квалификации послезавтра еду. На десять дней.

Когда Ленка уехала, он позвонил родителям. Мать ответила, что ни учебников, ни тетрадей его не сохранилось — что-то использовали в лоток для предыдущего кота, что-то рассохлось и распалось, что-то просто выкинули при очередной уборке. Он же не просил сохранить? И вообще как-то не выказывал особой сентиментальности. Как пропись осталась? Да кто ж знает. В ее голосе сквозило недоумение — да Артем и сам понимал, как тупо выглядит, расспрашивая о каком-то мусоре. Тем более что он и сам считал это мусором.

Но Ленка разбередила рану, о которой он не имел представления, — и школьные тетради и учебники казались сейчас листиком подорожника, который нужно приложить. Где-то там, на задворках разума он понимал, что ошибается и это не подорожник, а острая палка, которая лишь расковыряет шрам, заживший так хорошо, что и забылся, — но ничего поделать не мог. Словно что-то захватило его сознание и волокло за собой, как на прочной цепи.

Пропись так и валялась под столом. Артему показалось, что черви-закорючки заползают на нее с узорчатого ковра. Он моргнул — и наваждение исчезло.

Артем вздохнул и взял пропись в руки.

Все начиналось с прямых линий. Странное упражнение для первоклашки — рука дрожит, пальцы не слушаются — сплошные извивы и пунктиры. Конечно, подчеркнуто красной ручкой, конечно — этой же ручкой начерчен четкий и ровный образец. Конечно, повторить у него не получилось.

А потом — словно в отместку, как бунт, как самовыражение — поля, покрытые кривыми, косыми и ни разу не прямыми черточками. Они рябили в глазах, плясали и прыгали — и утягивали в водоворот воспоминаний.

*

Его бьют с оттяжкой, швыряя из стороны в сторону, как старую куклу. Он пытается упасть на покрытый бугристым желтым линолеумом пол, сжаться в комок, прикрыть голову — но это быстро пресекают ногами, ударяя ими в грудь, будто чеканя его тело, как мяч.

— Что тут происходит? — Голос завуча доносится словно через слой ваты, которой забили его уши и голову. — Михеев, что вы делаете?

Удары прекращаются, слышится топот ног — и он наконец-то может упасть.

**

Он стоит перед завучем, пуская из носа кровавые пузыри. Ноги подгибаются, в глазах все плывет.

— Как фамилия? — вяло спрашивает завуч.

— Кулагин, — сипит он.

— За что били, Кулагин?

Он молчит, уставившись куда-то за ее плечо.

— Давай, давай, Кулагин, — пытается она пропеть как можно ласковее. — Не бойся, не станешь стукачом. Не тридцать седьмой же на дворе.

— За то, что в туалете сильно навонял… — тихо бормочет он.

— Что?

— За то…

— Я поняла. Сегодня же вызову их родителей в школу.

***

— Ну чо, кто у нас стукачок? — Рот старшеклассника кривится, гоняя зубочистку. — Кто у нас срет и ртом, и жопой?

Его прижали к стене, выбили из рук портфель и заплевали форму. Они лишь на три-четыре года старше его, но кажутся невообразимо взрослыми.

— Снять с него штаны, Мих? — подобострастно юлит мелкий белобрысый жук из параллельного класса.

— Можно, — вальяжно кивает Михеев.

Щелкает ремень, и штаны сваливаются, прихватив трусы. Михеев скептически оглядывает картину.

— Жалкое зрелище, — резюмирует он.

Жук хватает палку и показывает ее Михееву.

— А? — спрашивает, светясь от собственной изобретательности. — А, Мих?

Тот морщится.

— Нет. Снова настучит. А надо, чтобы заткнулся.

****

Его тащат куда-то, заломив руки за спину и накрыв голову вонючим мешком. Он хрипит и ноет, захлебываясь слезами и соплями, — но они лишь гогочут. Какой-то мужик кричит, чтобы прекратили играть и валили отсюда, — и они ускоряют шаг, заставляя его спотыкаться и падать, разбивая колени в кровь снова и снова.

Как только под ногами заканчиваются асфальт и щебенка, как только начинает пружинисто прогибаться что-то мягкое, он понимает, куда его тащат. Роща. Небольшая роща за старыми гаражами, за автодорогой и заколоченным бункером. Топкая по весне, заметенная снегом зимой, покрытая старым гниющим мусором летом и осенью — сюда мало кто заходит дальше десятка метров: даже бомжи брезгуют этой импровизированной помойкой.

*****

Его пинают в спину — и он катится куда-то кубарем, даже не успев выставить руки. Переворачивается, сдирая с головы мешок, — и видит, как над краями ямы, куда его столкнули, стоят они.

И улыбаются.

И держат в руках лопаты.

И улыбаются.

И бросают вниз, на него, землю и комья глины.

И улыбаются.

Когда все стало душным и черным и он понял, что они уходят, он знал — они продолжают улыбаться.

******

Глина залепила лицо, обволокла тело, просочилась между пальцами. Глина впиталась в него, всосалась, втянулась, подменила себя им, а его — собой. Глина извивалась и распластывалась, скукоживалась и растягивалась.

Ему казалось, что глина разговаривает с ним. Что она что-то шепчет в его уши и пытается показать в его глазах. Но он слышал лишь шум и видел лишь цветные всполохи.

А потом глина замирает над его ртом — словно пытаясь поймать его последний вздох.

*****

Он выходит из могилы с трудом: руки еще не слушаются его, они слишком влажные и мягкие, в локтях копошатся дождевые черви, не осознавшие, что ситуация изменилась; ноги вяло подгибаются — мышцы не обрели упругость и твердость; в голове туман, и жижа, и песок.

****

— Кулагин, посмотри на себя! — Завуч отчитывает его монотонным голосом. А может быть, голос всего лишь кажется монотонным, как и все вокруг. — Весь грязный, как так можно! И еще с урока сбежал!

Он молчит. Он пытается осознать, что он — Кулагин. Что это теперь его фамилия. А имя — Артем. Того, кто сейчас лежит в яме в роще. Тот, чьим слепком он стал.

— Кулагин, куда ты смотришь, на меня смотри! Я родителей в школу вызову!

Родителей вызывают, те недовольны, отчитывают его, он извиняется, он говорит, что заболел и хотел пойти домой, но упал и испачкался, и ему было стыдно, и он хотел почиститься, но — он не совсем понимает, что говорит, просто составляет слова во фразы, и родители считают, что он заболел, и щупают лоб, и лоб, конечно же, холодный и липкий, и они спорят между собой, болен ли он, а он напрягается, и лоб становится сухим и горячим, и он чувствует, что тот вот-вот треснет и что у него спекаются мысли, и он почти ничего не понимает, но тут родители снова щупают лоб, и пугаются, и заставляют его лечь в постель — и пока он лежит, он учится делать кожу упругой, создавать кости и обманывать, заморачивать, отводить глаза. Потом он забывает, что учился этому — и это становится его инстинктом.

***

— Зырь, Мих, это же тот обсерыш! — В голосе жука звучит страх. Лицо Михеева бледнеет, но он берет себя в руки.

— Не, Суля, ты ошибся, мы его не знаем.

— Но…

— Мы. Его. Не. Знаем. — Голос Михеева тверд.

Он подходит к Михееву совсем близко. Так близко, что можно почуять запах михеевского страха. Этот запах въедается в сознание, как яд.

Они молчат. Михеев нарушает тишину первым.

— Ты это… — сплевывает на землю табачную жижу, не умея курить, но пытаясь произвести впечатление. — Кому расскажешь — урою.

— Вы меня уже урыли. — Его губы кривятся, а голос холоден, как камень.

Михеев истерично хихикает.

— А ты умеешь шутить, обсерыш. Но ты все равно понял, да?

— Да, — зачем-то произносит он. Это констатация факта: он понял. Но Михеев, почему-то считает, что это «да, конечно, я буду молчать».

— Ну вот и славно, обсерыш. — Он покровительственно хлопает его по плечу. — И завтра принеси деньги за завтраки за прошедший месяц.

— Я не ходил в школу, — это еще одна констатация факта. А Михеев считает, что попытка увильнуть от дани.

— Ну и что. Я-то ходил. Пришлось свои платить. Так что смотри, еще и с процентами заставлю.

Он молчит. Потом кивает и разворачивается уходить.

— Эй, мы не договорили! — Михеев сплевывает за его спиной. — Два процента в день! То есть каждый день плюс деньги на еще два завтрака.

Глина знает, что Михеев врет. Глина умеет считать. Но еще глина знает, что она должна таиться. В семь лет не понимаешь, что такое «констатация факта» и сколько это — два процента. Глина должна прекратить думать слишком умно и болтать слишком много.

Поэтому она просто кивает.

А еще глина мстительна и хочет крови.

Поэтому когда она проходит мимо жука, то медленно протягивает руку, берет того за лицо — и с громким хрустом сминает его.

Жука хоронят в закрытом гробу, Михееву никто не верит, глину травят в школе — и глина молчит. Потом родители переезжают на другой конец города — и все связи глины с этим местом постепенно рвутся, как иссыхает песок на солнце.

**

Глина разговаривает со старой прописью. Между каляк и каракулей легко спрятать самые важные слова. Эти слова глина знает, насколько себя помнит, — в них шум и гомон древнего города, надтреснутый голос старика, хриплое карканье злых людей. Там что-то было про то, чтобы защищать. Что-то про то, чтобы оберегать. Но память глины подводит ее.

Поэтому она просто пишет. Между «мама мыла раму» вписывает «אמת».

*

Он был хорошим учеником. Он молчал и слушал. И отвечал у доски. И бегал кроссы. И писал диктанты. И сдавал экзамены. Не блистал умом, не показывал рекордов. Середнячок. Хорошист. Не хватало искры. И живости. Проблема с фантазией. Бедноватый словарный запас. Мальчик, что с него взять. Технарем будет. Натянем четверочку, не будем портить аттестат.

Он забывает, кто он. Он просто Артем Кулагин.

Из прокушенного языка шла кровь. Артем даже не ощущал боли — лишь стискивал челюсти все сильнее и сильнее. Кровь капала на пропись и расплывалась причудливыми пятнами.

Рука дрожала, выписывая закорючки. Он ошибался — отчего пальцы пронзало как электрическими током — и начинал сначала. И сначала. И сначала.

В ушах колотились диковинные слова — он не понимал их, не знал их значения, не имел представления, на каком они языке — но он был уверен: именно их он сейчас записывает этими закорючками. И именно эти слова, выворачивают ему пальцы, словно недовольные тем, что он записал их неправильно.

И кулаки, выбивающие зубы, и смрадное дыхание в спину, и факелы в ночи, и дерьмо на дверях — старое, как мир, «мы и они», «мы и чужаки», «мы и враги». И ноги пинающие портфель, и унитазная вода, заливающаяся в рот, и кнопки на стуле, и плевки на лице — спустя века и расстояния, лишь чуть изменившись, злоба, ненависть и ярость все так же живы. И так же жива месть. Пусть даже под маской справедливости.

Он пишет и пишет, ошибаясь, зачеркивая, начиная, повторяя. Каждая верно написанная закорючка вспыхивает в его сознании, как фейерверк. И немного меняет его. Он не знает, в какую сторону, он не знает, хорошо это или плохо, — просто так должно быть. Просто сейчас он наконец-то должен закончить то, что так и не довел до конца много лет назад.

И закорючки становятся буквами, и буквы складываются в слова, и слова, обратившие глину в плоть, возвращают все на свои места.

**********

Можно было взломать дверь подъезда, выворотить замок с мясом, но не стоило привлекать лишнего внимания. Поэтому пришлось долго сидеть на лавочке, делая вид, что просто дышишь воздухом.

Первой прошла девочка лет десяти. За такой не стоит заходить в подъезд — поднимет визг.

Второй — женщина лет шестидесяти. Тоже не стоит — такие помнят всех соседей, так что будет вглядываться в него, еще и вопросы задаст.

Третьим был паренек в безразмерном худи. И это не вариант — почему, то, что раньше было Артемом, еще не поняло, но оно знало лишь одно — не вариант.

Четвертым оказался мужчина. Он даже не оглянулся, когда то, что раньше было Артемом, встало за его спиной и перехватило рукой дверь. И по лестнице к лифту поднимался молча и без интереса. И даже не спросил: «Вас подождать?» — когда то, что было Артемом, продолжило подъем — к почтовым ящикам. Просто вошел в лифт и уехал.

То, что было Артемом, не село в лифт. Оно забыло, как им пользоваться. Около почтовых ящиков было жарко, и глина начала стремительно сохнуть. То, что было Артемом, унюхало, что тот, кто ему нужен, живет в 138-й квартире — и это была последняя оформленная мысль. Кривая, косая, как и он сам, — но мысль. Дальше шли только обрывки.

То, что было Артемом, знало лишь то, что эта коробка внутри коробки ходит вверх-вниз. Что нужно нажать на кнопку — и она поднимет туда, куда нужно. Но то, что было Артемом, забыло, как высоко находится 138-я квартира. И оно не догадалось, что можно просто выходить на каждом этаже. Правда, оно и забыло, что такое «этаж».

Оно просто шло, поднимаясь по ступенькам, принюхиваясь у каждой двери. Наверное, надо было просто смотреть на закорючки и найти похожие на 138, — но оно уже не могло этого сделать. Закорючки плыли, путались и танцевали. Поэтому оно полагалось только на запах. Запах страха, пришедший из памяти.

Когда этот запах стал ослепительно сильным, оно поняло — здесь.

Оно подняло руку и стукнуло в дверь.

Потом еще.

Еще.

Еще.

Оно било в дверь с размахом и оттяжкой, впечатываясь тараном в металл.

И когда дверь открылась и в проеме замаячило белое лицо, то, что было Артемом, не перестало бить.

И глина жадно впитала кровь.