С самых древних времен люди пытались отделить себя от природы. Уже первые земледельцы обносили забором из веток свои деревни, проводя зыбкую границу между упорядоченным пространством и хаосом внешнего мира. На смену хлипким оградам пришли каменные стены городов и замков, а человек продолжал все дальше уходить от природного, становясь существом, живущим в пространстве культуры. Модификация окружающей среды, направленная на ее обуздание и приспособление к повседневным нуждам, скрывала и продолжает скрывать в себе отголоски древнего ужаса. Это ужас перед Природой — Природой с большой буквы.

Такое понимание превосходит любые представления об ее отдельных частях (горных реках, дремучих лесах или океанских просторах) и включает всю совокупность феноменов, находящихся за границей хрупкого кокона культуры. И, как бы человек ни старался защититься, природа снова и снова вторгается в его математически точный, управляемый мир. Более того, действия, направленные на изменения окружающей среды, не остаются без ответа. Природа словно мстит, делая жизнь все более непредсказуемой и опасной. Современный философ Юджин Таккер начинает свою книгу «В пыли этой планеты» мрачным пассажем: «Мир. Он все более и более непостижим. Ныне это мир планетарных катастроф, эпидемиологических вспышек, тектонических сдвигов, аномальной погоды, залитых нефтью морей и нависшей угрозы вымирания». По мнению Таккера, Природа равнодушна к самонадеянному антропоцентризму, и если homo sapiens исчезнет как вид, то ничего не изменится в масштабах Вселенной. Даже наша родная планета, очистившись от последствий человеческого присутствия, как ни в чем не бывало, продолжит свое существование.

Вслед за другими представителями спекулятивного реализма, Юджину Таккеру нравится исследовать области природного, остающиеся в слепой зоне. Философ считает, что ограниченный и несовершенный человеческий разум не в состоянии ухватить большинства процессов и явлений объективной реальности. В его книге «Щупальца длиннее ночи» есть весьма занятный раздел под названием «Натурхоррор», и посвящен он как раз этому вопросу. Таккер начинает свои рассуждения, отталкиваясь от натурфилософии эпохи Просвещения. В середине XVIII века немецкий философ Фридрих Шеллинг работал над созданием новой картины природы, которая бы совмещала выводы физических наук с умозрительными построениями Иммануила Канта. Кант в свое время обнажил гигантский разрыв между мыслящим «я» и миром. С той поры мыслящий субъект завис в звенящей пустоте, имея лишь опосредованную связь со своим окружением, и эту проблему намеревался решить Шеллинг. Его ключевой интуицией стало предположение о том, что мыслящее мир «я» является также частью мира. В середине XX века британский философ Иан Гамильтон Грант суммировал выводы Шеллинга, определив их как вечный танец субъективного и объективного, сливающихся в наивысшем самосознающем тождестве, которые мы называем Природой. Если упростить, то мы увидим парадоксальную ситуацию: если я мыслю Природу и являюсь при этом ее частью, а в некотором смысле даже тождественен ей, то и Природа может помыслить меня. И это невыносимо ужасно. Юджин Таккер пишет, что таким образом «мои мысли не мои, а я сам становлюсь помыслен загадочной не-сущностью, чьи намерения могут идти вразрез с моими — либо сущностью вообще без всяких намерений».

Для иллюстрации своих тезисов философ неизменно обращается к литературе сверхъестественного ужаса. На этот раз в качестве наглядного примера он избрал рассказ Элджернона Блэквуда «Человек, которого любили деревья» (1912). Повествование начинается с описания идиллической жизни. Семейная пара наслаждается уединением в своей лесной хижине. Постепенно мужа все больше и больше начинают привлекать деревья, растущие вокруг их жилья. Он совершает долгие прогулки по лесу, становится замкнутым и молчаливым. Мужчина грезит о медленно покачивающихся ветвях, его беспокоит загадочный шелест опавшей листвы, и его грезы все сильнее смешиваются с реальностью. Кажется, что сам лес становится гуще, незаметно придвигаясь к дому. Ночью, ощутив «сильный запах перегноя и опавших листьев», жена чувствует чье-то незримое присутствие, связанное с деревьями снаружи: «Смутные чары деревьев подступали к ним — узловатых, вековых, одиноких зимних деревьев, шептавшихся подле человека, которого любили».

Блэквуд мастерски нагнетает атмосферу, и вот приходит развязка. Однажды жена просыпается от волнующего сновидения. На ее одежде скопилась роса, а вокруг ворохом лежат мокрые листья, как будто она спала под открытым небом. Женщина поднимает глаза и в ужасе видит, что «вокруг кровати столпились влажные блестящие существа. Под потолком зеленой массой виднелись их очертания, распространившиеся по стенам и мебели. Они покачивались, массивные, но полупрозрачные, легкие, но плотные, двигаясь и поворачиваясь с вкрадчивым шорохом, многократно усиленным странным гулом». Несмотря на страх, женщину словно манит что-то запретное. Оно, безликое и непостижимое, окутывает ее колдовским наваждением. Незаметно преодолевая границы природы, во сне и наяву, ужасающие лесные деревья вторгаются на территорию человеческого. Они буквально увлекают героев рассказа Блэквуда, которые постепенно соскальзывают в пучину сверхъестественного ужаса, но этот ужас невероятно интимен. Ужас убаюкивает, превращаясь в «ужасное очарование», которое уводит героев все дальше от человеческого.

И приходит болезнь

Главный и самый надежный бастион человеческого — это само человеческое тело. Доводя эту мысль до предела, можно вспомнить такой вид спорта, как bodybuilding. Его название говорит о том, что культуристы создают, строят свое тело подобно зданию, согласно заданным параметрам. Благодаря длительным целенаправленным тренировкам спортсмены делают тело достоянием культуры. Они перестраивают мышцы в рамках эстетической стратегии, приближающей тело по своей значимости к произведению искусства. На деле же здание человеческого тела оказывается уязвимым и открытым к проникновению внешней угрозы. Природа может вторгаться в пределы человеческой телесности на всех уровнях бытия, будь то глобальные катаклизмы или же атака микроскопической жизни. А может быть не-жизни? Ученые до сих пор не пришли к единому мнению в споре о вирусах. Дискуссия о том, можно ли отнести их к живому миру, продолжаются и поныне.

В самом начале XIX века американский священник Хосе Баллоу (1771–1852) написал: «Болезнь — это возмездие разъяренной Природы». И, как ни странно, этот пессимистичный пассаж остается невероятно актуальным в наше время. Философы, благодаря распространению эпидемий, получили благодатную почву для проведения мысленных экспериментов. Стараниями философа-постструктуралиста Мишеля Фуко в конце XX века обрела жизнь новая дисциплина, названная «Биополитика». Чаще всего в этом отношении вспоминают фрагменты из первого тома его книги «История сексуальности». Здесь Фуко выявляет смещение в природе властных отношений от средневекового «права на смерть» к современной «власти над жизнью». Центральным местом для его исследований становятся изменения, произошедшие в европейском обществе XVIII века, которые сделали власть «бременем опеки над жизнью, а не угрозой смерти».

В эссе, написанных примерно в тот же период, Фуко уделяет внимание частным историческим примерам, таким как изменения в английском Законе о бедных, реформа больниц в Париже, разработка теории «медицинской полиции» и ее внедрение в Пруссии. По мнению Фуко, в этих и других случаях биологическое отражается в политическом, а медицина становится проводником властных потенций. Однако события XXI века обнажили темную сторону биополитики. Итальянский мыслитель Джорджо Агамбен в книге «Куда мы пришли? Эпидемия как политика» исследует тоталитарные практики, используемые государством во время чрезвычайных ситуаций, связанных с распространением заболеваний. считает, что локдауны и ограничительные меры низводят человека до состояния «голой жизни». Такой жизни, которая сводится к практически вегетативному состоянию, к одному лишь поддержанию естественных биологических процессов в организме. Агамбен определяет Освенцим как предельный опыт низведения человека к состоянию «голой жизни», полному лишению его культурного измерения. Мыслитель утверждает, что злоупотребления властей ведут нас в биоконцлагерь, где государства, оставаясь демократическими де юре, могут стать тоталитарными де факто. И здесь мы вступаем на территорию зубодробительных антиутопий и самых изощренных теорий заговора, связанных с вакцинацией и биотерроризмом.

Жизнь «с точки зрения вируса»

Бесчисленные художественные сценарии, реализованные на телеэкранах, наглядно иллюстрируют апокалиптические возможности инфекции: «Алая чума», «28 дней спустя», «Заражение», «Горячая зона» сосредоточены на технических способах сдерживания болезни. Но куда интереснее включить зум и, сменив перспективу, посмотреть на жизнь «с точки зрения вируса». Ведь там, где для человеческого тела начинается процесс распада, завораживающая драма умирания, связанная, в случае лихорадки Эбола, с разрывом внутренних органов и обильным кровотечением, для вируса открывается территория жизни/существования. И, если само понятие жизни с трудом можно приложить к сцепленному, спиральному телу вируса, то распространение и функционирование болезни объяснить еще сложнее. По мнению Юджина Таккера, такое событие всегда разворачивается на макроуровне. Не важно: является возбудитель вирусным агентом или заразной бактерией, в масштабах большого мира происходит сборка странного гибрида — гигантского и протяженного «тела болезни», которое включает, например, в случае чумы, всю цепочку носителей бацилла-блоха-крыса-человек. К этому еще можно добавить влияние внешней среды, а именно — природных катаклизмов, пробуждающих активность чумных бактерий.

Но вернемся на микроуровень, где вирусы становятся напоминанием о том, что мы живем в мире размытых границ и «темных зон». Философ Бен Вудард пишет: «Микробное, учитывая его невидимую природу, сулит не только жуткую смерть, но и умерщвление самой смерти в мутном тлене заразы». Заражение делает жизнь и смерть частью одной порождающей силы. Для иллюстрации своих взглядов Бен Вудард обращается к Кошмарному микробному, связанному с биохоррором (нашествие зомби, инфицирование вампиризмом или микропаразиты, контролирующие разум).

Игра и вышедший позднее графический роман «Мертвый космос» детально рисуют таких вирусных чудовищ. Главной действующей силой здесь становятся некроморфы. Эти монстры могут устанавливать контроль над мертвыми тканями своих носителей и мгновенно зомбифицируют их. Некроморфы — паразитическая форма жизни, которая одновременно является возбудителем болезни и обладает коллективным сознанием. Источником их сетевого, распыленного разума являются сверхорганические гигантские существа, называемые Кровавыми Лунами. В отличие от вирусов, некроморфы четко видят в людях разумную форму жизни, но им безразличны хрупкие человеческие жизни. Рекомбинируя тела своих носителей, перерабатывая органы и кости в новые ткани, некроморфы наделяют своих жертв не просто вечным голодом, но лихорадочной тягой к постоянному увеличению суммарного объема мертвой плоти. Пройдя критический предел, некротическая масса запускает процесс Схождения — события, ведущего к рождению новой особи гигантской Кровавой Луны. Жизненный цикл некроморфов связан с Черными Обелисками, загадочный электромагнитный сигнал, который начинает процесс трансформации любой мертвой ткани, превращая ее в ткани некроморфа. Кроме того, Обелиски оказывают влияние на человеческий разум, вызывая галлюцинаторный бред, который размывает границы между жизнью и смертью, между прошлым и настоящим. Культивируя вечно длящийся процесс затяжной смерти, которая парадоксальным образом является жизнью, некроморфы на физическом и ментальном уровне упраздняют границы между человеческим и нечеловеческим, между живым и мертвым.

Исследуя эту загадку, Бен Вудард приходит к заключению: мы очень плохо представляем себе, что такое жизнь. Идя вслед за рассуждениями Анри Бергсона, он подтверждает, что «индивидуальные формы жизни являются всего лишь отдельными ростками более глубокого процесса». Именно эту растянутую во времени потенцию к слепому порождению жизни Вудард называет «темным витализмом», и эта витальная сила притягивает его и пугает до жути. Философ отмечает, что, возможно, жизнь во всей ее полноте — ужасная и отвратительная штука, не имеющая смысла, а ее исток покоится в затхлом пространстве пастозных субстанций и слизистых сгустков.